– Так я и знала! – воскликнула Меттхильд, взяв ещё один ломтик яблока и устроившись поближе к асирмато, стараясь поуютнее угнездиться в куньей безрукавной поперечке.
– …моему второму штурману в учении Ингви Гафлидассону, да Эшкэль-Кэгу, самусскому пастушонку. Овсяник с оруженосцами к самусам пошёл, Ингви я с ними отрядил путь указать, а Самбор…
Раздался смех, и ещё один незнакомый голос продолжил:
– Сам в подмогу навязался.
– Поднялись они к перевалу на яках, – продолжил Кромбьёрн.
– И на синем туре, Волопёр его зовут, – добавил глубокий, низкий, и одновременно мягкий голос.
– Расскажи, почему вертолёт не послал, – попросил Дагбьёрт. – Твой вертолётчик, чай, не только своим зароком знаменит?
Несколько голосов захихикало.
– Да сколько можно меня подкалывать? – взмолился кто-то. – Я вызывался лететь! И это не вертолёт!
– Лететь через горы – дело нелёгкое, – сказал Кромбьёрн. – Если б кто и справился, так это Мировид, но могло статься, те самусы сроду синхроптера не видели, могли неправильное отношение проявить. Тогда б не видать нам мамонта. А тут заехали пятеро на яках… и на синем быке, я помню, Овсяник… одолжиться по-соседски, один даже родственного племени…
Шкипер вздохнул и похолодевшим голосом, в котором словно заслышался треск айсбергов, продолжил:
– Только иначе всё вышло, и если б не Овсяник со товарищи, совсем бы худо обошлось. Подъехали они к зимовью, зимовье горит, а самусов демонопоклонники убивают. Жён с детьми не щадят. Тут наши пятеро им и дали. Овсяник, скольких вы уложили?
– Без малого четыре дюжины, – ответил глубокий голос.
– По девять на одного? – восхитился Дагбьёрт.
– Дело не в числе, – сказал поединщик. – Они не были в мире сами с собой, не размышляли о нравственности, мудрости, и учёности, алкали недостойного, и пали жертвами собственных страстей.
– Но и ты помог? – спросил вестовщик.
– Я помог только уменьшить страдания в этом круге, и пробудить справедливость. Как и товарищи мои.
– Чачамокож говорит, – добавил совсем молодой голос, – на Овсяника горнее сияние спустилось, и последние полдюжины он просто взглядом уложил. Самусы решили, что поединщик наш – это Гшэн-Рэ, страж загробного мира, мы – его сотники Вэрнэк-Шэн и Вэк-Шэ, Ингви – проводник душ Бэ-то, а Самбор – богиня стрельбы из лука Рэг-Бэдма!
– Такое было разочарование, когда я поднял забрало…
– Самбор! – невольно воскликнула Меттхильд.
– При всём моем знании меня, на богиню я всё-таки не тяну.
– Не будь к себе строг, – сказал ещё кто-то. – Самусы просто огорчились, что теперь работа предстоит – ко всем иконам Рэг-Бэдмы пририсовать усы и бороду.
Меттхильд потянулась к телефону, чтоб позвонить Венцеславе в детинец, но тут в передачу врубились колбасники. С громкостью, бьющей по ушам, заиграла ужасающая песня:
– Срочно нужно ехать
На свадьбу или тризну?
Вызови возницу,
Цени дешевизну!
Он примчится быстро
На счёт: раз, два, три,
Только ты закажешь,
Куда тебя везти!
Телефон запоминай,
Его легко набрать –
Десять пять четыре два,
Восемь восемь пять!
За этим оскорблением скальдическому слогу, последовало предложение купить собрание фотографий озорных забав нагих килейских дев, потом флокк о чудо-масле для ухода за паровыми котлами, выжатом из морских змеев, далее кто-то со страшной скоростью принялся нахваливать порошок из подлинных студёноморских нарвальих бивней для неутомимости на любовном поприще… Меттхильд убавила звук, но продолжала сидеть у асирмато, перед серебряным подносиком с блюдцем, горшочком ежевичного варенья, и чашечкой с чимаром, в надежде на то, что колбасник, изрыгнув мерзкую толику завлекалова, поедет с передатчиком на новое место или, желательнее, колбасника застукают охотники за головами.
За поимку нитинга, заглушившего Самбора, награду можно было бы собрать никак не менее, чем трижды. Во-первых, от братства рыбаков – охота на нарвалов была запрещена, равно как и торговля поддельным бивнем. Во-вторых, от экологов – если не за нарвалов, так за морских змеев, выжатых на масло. В-третьих, от устроителей и поручителей прерванной передачи. Наконец, получив эти три поощрения, особнно кровожадный (или просто жадный) охотник за головами мог притащить вымазанного в дёгте и вывалянного в перьях колбасника и его разбитый передатчик в цех к настоящим колбасникам, люто ненавидевшим загрязнителей эфирных волн за их прозвище, по аналогии позорившее честное (по крайности сравнительно) ремесло. После этого, в колбасе "Мечта гиены" (куда, по уверению Самбора, старый козёл рубился вместе с ухожем) могли бы появиться дёготь и перья. Не польстись настоящая гиена на такое угощение (и у некоторых падальщиков понятие имеется), оно могло бы сгодиться для неделю не евшей жаблацмоки.
Мысль о колбаснике, сожранном жаблацмокой, оказалась, конечно, слабым утешением, когда "Голос Волына" вернулся на законное место – увы, уже с чьими-то пространными рассуждениями о том, как затянувшаяся зима повлияет на расписание игр в ногомяч, и кому задержка с началом игр может оказаться больше на руку – танам, бодричам, лютичам, или устричам.
Взгрустнув, Меттхильд вспомнила, что труд – лекарство от печали, передвинулась от асирмато за стол у окна на юг, поправила очки, и вернулась к работе. Собранные топографами чертежи Слоницына холма надо было свести воедино, для чего приходилось считывать замеры высот и строить поверхность, прибегая к помощи логарифмического круга из мамонтовой кости с увеличительным бегунком и тремя двухсторонними движками, один из которых отвечал только за тригонометрию. Поверхность следовало затем представить в виде, пригодном для оптического распознания. В воеводство только что пришёл из Квенмарка десятипудовый "Лу́кулайте" – ближайшее приближение к глазам для тьетокона. И это приближение сильно уступало настоящим глазам, поэтому изогипсы приходилось рисовать обмакнутым в чёрную краску полым тростниковым стилосом на одном полупрозрачном листе, изобаты – на другом, дороги – на третьем, берега и межевые камни – на четвёртом и пятом, и всё это по очереди скармливать машине. Чертежи, с которых снимались данные, выглядели так, как будто были нарисованы хвостом живой (и сопротивлявшейся) тухухоли, обмакнутым в макубную жвачку, на листах, которые предварительно дали обслюнить овцетелёночку. На одном даже имелся след, подозрительно напоминавший отпечаток копыта.
Меттхильд улыбнулась. Во время одной из летних практик, Курум мистагог обязательно посылал учеников делать топографическую съёмку. Учитель выбирал участок, повернувшись спиной к большой карте и кидая в неё через плечо тельменскую рыболовную острогу, напоминавшую Куруму о давнем путешествии по Икоаль-реке. Когда пришёл черёд Меттхильд, Нарфи, трёх Хельг, и нескольких других соучеников, острога указала на заливной луг на берегу Каномы, откуда рукой было подать до Сатисского Моха. Съёмку пришлось вести местами по колено в воде, по пояс в траве, деля луг с несколькими поколениями одомашненных туров и залежами отходов их жизнедеятельности, и куря козьи ноги из прегадостного местного шмалева в безуспешной попытке хоть как-то отвадить докучных комаров, мошку, оводов, слепней, шерстней, ос, сов, и прочих летающих лис. Всё равно весело – столько, сколько тогда по вечерам в палатке с тремя Хельгами, она в жизни не смеялась.
По асирмато, перемыв кости нескольких игроков в ногомяч и одного городского головы, попавшегося на найме мусорщиков, не состоявших в законном цехе, ведущие дали слово какому-то старцу из южного Винланда, рассказавшему о печальной судьбе просветлённой девы Нахуахль, служившей епарху и гражданам Калопневмы, нёсшей прекрасное в массы, и трагически и безвременно погибшей от неизвестной болезни.
Со светской хроники, разговор перешёл на Орафайокуль, и следующий гость беспроводной передачи был знаком Меттхильд – Каппи-Льон из Эльдфьялля, схоласт, написавший несколько книг про пещеры и огнедышащие горы, но до сих пор не удосужившийся представить аристоуригму и пройти посвящение в мистагоги. Зачем киснуть в мистерионе, когда в поле ждут приключения?
– Ещё раз повтори, какое извержение тебя вдруг на этот раз накрыло?
– Фреатическое. Сразу поправлю – не вдруг накрыло, а произошло в точности, как я и предсказывал.
– А как же нога? Еле ступить можешь?
– Я в точности предсказывал, как, а не где. Говорил, что магма поднимется, перегреет подземные воды, и будет паровой взрыв. Вот и рвануло, только не сама гора, а по обе стороны от неё, из расселин и новых кратеров, общим числом в пол-гросса. Один открылся в пяти саженях от наших приборов. Я уж было решил, всё.
– И что ж ты делал?
– Засёк время, когда рвануло, потом считал, сколько за диалепт рядом со мной упадёт крупных обломков, и сколько мелких. Часть пара тут же осела грязью, так что бежать мы не могли. Ещё показания записывал каждый раз, когда приборы и часы обтирал, чтоб стрелки видеть.
– И тебя крупным обломком прямо в ногу шарахнуло?
Каппи-Льон заливисто заржал.
– Крупный обломок – это с дом. Меня осколком от мелкого зацепило.
– И сколько ещё всё это будет продолжаться?
– По моей прикидке, магма может несколько лет течь. Но это не беда.
– Если магма не беда, что ж беда-то?
– Выбросы в атмосферу. В первых извержениях были большие тучи пепла, их уже по всему северному полушарию разнесло. Холод, неурожай. А в последнем, пошла двуокись серы. По приборам, что ещё передают телеметрию, по сей день…
Под такой распираемый верой в будущее разговор, работа со Слоницыным холмом закончилась. Дальше предстояло разобраться с чертежами Слоняткиной горки (пониже и ближе к Наревке). Меттхильд задумалась, останется ли потом достаточно светового дня, чтобы успеть покататься с Доволкой по западному берегу озёр на лыжах, но тут издалека загудел набатный колокол, отдалённым громом прогремели раскаты орудий, потом забрехали собаки, наконец, запищал телефон на стене. По лестнице из подпола (нового, не части древних подземелий), в покой взбежала Тюфка, вспрыгнула на стол, опрокинула хвостом медного синеземельского божка, в ужасе отпрыгнула на аршин, рассыпая на пол стилосы, вскарабкалась на подоконник, встала на задние лапки, уперев передние в стекло, и разразилась тем, что она считала лаем. Меттхильд покрутила ручку (на определителе зажглась полоска газоразрядных рун "Брусов") и сняла слуховой рожок с крючка.
– Пеплин, Меттхильд на проводе! Что за беда у вас? Пожар? Или опять Вратиславовы забавы с учебной тревогой?
– Набег, сестрица, как есть набег! – сказала Мирослава. – Незваные гости по реке идут! В наш посад сунулись, картечницами отваживать пришлось!
Успев привычно поморщиться на "сестрицу", младшая владычица Пеплина спросила золовку:
– Набег? На кораблях? Как в сагах? Сколько их?
– С полгросса.
– Кораблей, кораблей-то сколько?
– Два.
В голове Меттхильд сформировался образ двух драккаров. Паруса из промасленной шерсти, форштевни с резьбой в виде звериных голов, гребцы, сидящие на морских ларях… Такое явление в устье Наревки было вполне представимо и даже желанно – сбор старинных судов был частью праздника конца зимы. Несколько лет назад, даже настоящий "Прямый" наведался из музея в Наволоке. Но до начала веселий по случаю равноденствия оставалось ещё больше недели. Кроме того, даже Самборова старшая сестра и её тугостойный муж не стали б встречать воссоздателей старины картечницами. Меттхильд подавила смешок – такое поведение не только негостеприимно, но и исторически архинедостоверно.
– Мирославушка, это точно настоящий набег, а не ранние ряженые гости на комоедицу?
В оправленном в бронзу, тонком до полупрозрачности роге, Мирослава гневно всхрапхула (только что без цоканья копыт по полу обошлось). Внешне золовка не смахивала на лошадь, но в повадке имелось лёгкое сходство.
– Гости на солнцележание по береговой охране не стреляют… сестрица!
Меттхильд задумалась. Настоящим драккарам основательно помешал бы ледоход – впервые за многие годы, в нижнем течении реки на месяц с лишним встал лёд, вскрывшийся только третьего дня.
– Где стреляли?
– Рёсту недоходя устья, Кромослав с башни видел!
– Тогда как же они мимо Гдинской крепости проскользнули?
– По Ленивке, на воздушной подушке!
Ленивкой называлось одно из доисторических мёртвых русел Наревки, во времена ледниковой эры, вообще лишённое сообщения с рекой. С потеплением, вода поднялась – недостаточно для судоходства, да и лёд там, скорее всего, не вскрылся – но для судна, летящего над поверхностью, и это не помеха.
– А в воеводство звонила?
Мирослава рассмеялась и принялась снисходительно, точно малому дитяте, объяснять:
– Первым делом матушке, потом тебе, сестрица, а уж потом в Гнёв! Воевода-то нам совсем дальняя родня!
Меттхильд уже собиралась сказать, что она думает о здравости этого рассуждения, но…
– Меттхильд, это Кромко, – у телефона появился и тугостойный супруг. – Подмогу послать? Соберу рушение, и берегом, верхом…
– Подмогу? Это по-родственному, Кромослав!
И шушпанчик полевой взял бы в толк, что за время, достаточное для сборов "подмоги" из Брусова, лежавшего вниз по течению Наревки, любая летающая лодка поднялась бы не то что до Пеплина, а до самого Гнёва. Это ещё не принимая в расчёт скачку по дороге, что вилась вдоль берега – напрямик по полям и перелескам нельзя, аршинный снег только начал стаивать. Кроме того, перестрелку недалеко от устья наверняка увидела береговая стража Гдинского повета с оснащённых связью сторожевых башен, так что вот-вот следовало ожидать гиропланов из Приморской крепости. Объяснять Кромославу призяченному то, что взял бы в толк шушпанчик, было напрасной тратой времени. Вдобавок, у шушпанчика отсутствовал и постоянный позыв подавлять собой лошадь (катаграмматическую или метафорическую) и на ней трястись. Имейся у шушпанчика такая страсть, это был бы, как сказал бы Самбор, неправильный шушпанчик, и неминуемо оказался б под копытом. Если подумать, наличествовали знаки того, что и Кромослав попал под метафорическое копыто. Пусть скачет…
– Врагам на погибель! – отозвался семейным кличем призяченный.
– Поморью на славу! – Меттхильд нажала на крючок, на котором висел рог.
Руны "Брусов" погасли. Младшая пеплинская владычица показала язык зеркалу, попутно глядясь в него. Её палец завис над кнопкой из мамонтовой кости под маленькой надписью чернением на серебре "Днешняя палата" – вызвать Несебудку, чтоб помогла переодеться. Частью ежедневного поморянского наряда был станик. У карвской рыбачки или гдинской портовой крановщицы он застёгивался бы на крючки и шнуровался спереди, но жене мечника (купно с жёнами скарбчего, законоговорителя, самого воеводы, и поветовых старост) исстари полагался станик с крючками сзади – мол, ты такая важная, что сама и не оденешься. Потом, переодеваться так переодеваться, но на это добрый час уйдёт, того и гляди, набег кончится.
Мигом это рассудив, Меттхильд нажала не на "Днешнюю", а на "Оружейную":
– Деян, бей в тревожный колокол, собирай копьё! Это не учения! Набег, два духоплава, Наревка, полгросса разбойников!
– Почему ты звонишь, а не Венцеслава? – был недовольный ответ.
Вообще говоря, Деяну, как йомсу, вышедшему на покой после положенных трёх дюжин лет, следовало прыгать от радости – настоящий набег всё-таки, а не бурчать…
– Спроси у Венцеславы! После того, как твоим нерадением её замок сожгут!
Меттхильд брякнула рог на крючок, быстрыми шагами вышла из покоя в соседнюю кладовую, там, у одного из стоявших вдоль северной стены покоя резный ларей, стряхнула с плеч поперечку, стащила с себя кружевной фартучек, и сбросила бархатную юбку, в сердцах чуть не разорвав застёжку-молнию. Уж Деян пестун должен бы понимать важность единоначалия и быстрого действия при угрозе? Возможно, после тех же трёх дюжин лет в исключительно мужском обществе, у него возникла общая проблема с признанием, что женщина может отдавать приказы. Хотя Венцеслава тоже была женщиной…
Анализ побуждений оружейника мог повременить. В ларе лежали реопексные штаны и поддоспешник с воротником, а под ними – трёхслойный бронеохабень, заказанные ещё Самборовым отцом в Альдейгье. Мествин Альбатрос был немного выше среднего роста и жилист, а не кряжист, поэтому справа была как раз достаточно велика, чтобы легко налезть поверх оставшейся на Меттхильд одежды.