– У нас гости, Любава: молодой боярин с тобой потолковать хочет.
Меня удивила ее реакция: не вздрогнув, не пытаясь одеться или прикрыть волосы, ничуть не смутившись, она сразу обратилась ко мне:
– Чего застыл у дверей, боярин? Проходи, гостем будешь, садись на лавку.
– Добрый вечер, хозяюшка, пусть обминут беды и злыдни ваш дом стороной. Извини, что так поздно тревожу, да дело больно важное, а мне завтра в дорогу. Прими гостинцев моих, не побрезгуй.
– Невместно нам боярской милостыней брезговать. – Ее тон и поведение совершенно не соответствовали словам, но я решил не обращать на это внимания.
Подойдя к ней и передав ей корзину, я неосторожно встретился с ней взглядом и сразу утонул в ее глазах. Сперва застыло мое сердце – мне казалось, предо мной моя Любка, совсем молодая, такая, как я ее помню, затем остатки сознания робко обратили внимание на несоответствия, но глаза, эти глаза темного золота вперемешку с каштаном, – в них хотелось утонуть, погружаясь с головой. Если Ждана насильно держала твой взгляд, демонстрируя свою власть над тобой, то тут ты сам сдавался и признавал свое поражение.
Выручил меня Богдан – воистину дети невосприимчивы к гипнозу, он встряхнул мое сознание, видно встревожившись, почему я впал в ступор. Да, гипнозом семейка владела – Мессингу у них стажироваться младшим учеником. Любава удивленно смотрела на меня – видно, не ожидала уже, что выплыву из ее власти. Взяв себя в руки, начал рассказывать, зачем пришел:
– Сказывал я уже Ждане, племяннице твоей: не бояре мы, а казаки, живем за Киевом на землях вольных. Живет с нами знахарка знатная, да что там знахарка – не знахарка, а ведунья, тетка Мотря. Месяца не прошло, как спасла она меня от смерти, Пропастницу с меня выгнала. Ищет ученицу она – и меня просила ей ученицу искать. Как увидел я племянницу твою, понял: ее это судьба, нужно ей к Мотре ехать, в ученицы. А как тебя увидел, подивился – неужто вместо одной двух учениц Мотре привезу?
– Иди мыться, Ждана, а мы пока с казаком потолкуем.
Ждана, молча взяв чистое исподнее, кресало, выскользнула из комнаты. Любава накрыла на стол, разложив то, что я принес, в глиняные тарелки, и поставила на стол три кружки. Налив в них вина из кувшина с узким горлом, она подняла свою кружку:
– Давай выпьем за встречу, казак. Ты ее ждал, Ждана ее ждала, раз тебя в дом привела.
– Богданом меня зовут. Давай выпьем, чтобы и для тебя эта встреча удачей была.
– Богданом… – Она покрутила на языке это имя, пробуя его на вкус. – Не твое это имя, казак, не подходит оно тебе. Владимир – вот имя для тебя, возьми, казак, себе имя Владимир.
– Да бог с ним, с именем. – Я невольно вздрогнул, когда она назвала меня Владимиром. Это не укрылось от ее больших глаз, странно менявших свой цвет в лучах лучины от пронзительно черных до сине-голубых. Ну и семейка – как эти ведьмы еще живы, просто диву даешься. – Скажи лучше, что ты думаешь. Поедешь к нам?
– Не гони лошадей, казак Владимир, лучше расскажи, как ты нас перевозить собрался, где мы жить будем, как хлеб свой насущный добудем. Иль ты нас на прокорм возьмешь? Тогда скажи, как с тобой нам расплатиться за милость такую?
Женщины постоянно пробуют на прочность границы дозволенного. У них свой экспансионизм, нам, мужикам, недоступный. Они постоянно расширяют зоны своего влияния в нашем сознании. И тут, как и во всем остальном, нет универсального рецепта, иначе жизнь была бы скучной. Упрешься рогом – женщина начнет изыскивать все более утонченные способы тебя достать, и не так важно, кто она – коллега по работе, сестра или твоя жена. Нервничать тут не имеет смысла, ничего не изменишь. В мелочах нужно уступить, в принципиальных вопросах – стоять до конца.
Так устроена женская психика: с одной стороны, ей нужно постоянное подтверждение, что с ней считаются, с другой – она должна чувствовать силу находящегося рядом мужчины. Диалектика. Тогда она счастлива и излучает счастье на тех, кто рядом. В противном случае лучше и не говорить, добром никогда не кончается.
– Ладно, пойду я. Не слышишь ты меня или слушать не хочешь. Буду завтра с утра на базаре. Надумаешь что – приходи, дальше толковать будем. Только имя мое запомнить постарайся. Еще скажу. Жизни вам тут осталось три-четыре недели. Потом ляхи придут, никто не спасется. Погибнете сами и детей своих загубите.
– Не серчай на меня, Богдан, садись, дальше толковать будем. Я и не вспомнилась, как Владимиром тебя назвала, само выскочило. Бабы дуры, что с нас взять.
Она, как кошка, выгнулась над столом, потянувшись к моей кружке, демонстрируя в широком вырезе рубахи, что если постараться, то взять есть что. Женщина! Ехидна твое имя. Что-то такое классики говорили по этому поводу.
Делать нечего – присев обратно на лавку, взял наполненную кружку и начал рассказывать, что я придумал по поводу их эвакуации. Меня слушали внимательно. Вернулась из бани Ждана, поела, выпила вина, послушала и ушла спать, а ее тетка неутомимо продолжала выпытывать детали, пытаясь подловить меня на неточностях.
– Да, складно у тебя выходит. – По смыслу фразы меня вроде как похвалили, а прозвучало как упрек. Видно, за то, что слишком хорошо все продумал.
Она задумалась – оно понятно, не каждый день с места срываешься, – но альтернативы не было: зимой в лесу напасть не пересидишь – тем-то и страшны зимние походы. Батый – он ведь тоже Русь зимой брал. Все было сказано, сидеть в хате в полном доспехе с двумя саблями за спиной жарко. Положив на стол монеты, поднялся с лавки:
– Вот смотри, пять монет вам на дорогу, Ждане еще три дал – хватит, еще и останется. Вот тебе еще три монеты: пойдешь завтра на базар, потратишь – теплых вещей, припасов немного на дорогу прикупишь. Я с утра коня и воз вам куплю, там встретимся, погрузишь то, что купишь, обоз найдешь, что с понедельника в дорогу выступает, и возом домой поедешь. В понедельник с утра с обозом в дорогу. Еще раз скажу. С постоялых дворов только с обозом ехать. Сидите на месте, пока попутчиков не найдете. Татей зимой нет, не их время, зато волков полно голодных: на одинокую лошадь и днем нападут, пропадете ни за грош. В Черкассы приедете – я уже вас ждать буду. Так что будь здорова, Любава, завтра свидимся.
– Поздно уже, казак. Зачем тебе людей будить. Переночуешь у нас на лавке, места хватит, а с утра пойдешь.
Ее голос стал ниже, когда она произносила эти слова, в нем появились ноты и вибрации, проникающие прямо в спинной мозг, минуя сознание и все ментальные щиты, которые мне удалось выстроить. Как пятнадцатилетний школьник, я боялся поднять глаза и встретиться с ней взглядом и боялся открыть рот, чтоб не выдать себя голосом.
Она была первой женщиной этого мира, прорвавшей ткань затянувшегося сновидения, живой и желанной, к которой тянуло, как к огню, неодолимо. Но память, услужливая память уже листала страницы моей жизни, выхватывая примеры таких же чувств и такой же неодолимой тяги. Она пролистывала страницы дальше, до той, в которой с размаху били по открытой душе, обучая кровью, что открываться можно, либо когда сердце уверено на все сто, либо хорошо подумав большой головой: остальные части тела слушать категорически запрещено.
Собравшись с мыслями, взглянул в ее глаза, вновь ставшие цвета темного золота. Я смотрел в них долго, пока не увидел в них не уверенную в себе женщину, а сомневающуюся девчонку, не знающую, что ей делать со всем свалившимся на ее голову. Поцеловав ее в щеку, тихо сказал:
– Не бойся, Любава, теперь все будет добре, я не дам вас в обиду. А как до нас доберетесь, устроитесь, так и забудете про все.
Она вдруг расплакалась, прижавшись лицом к холодному железу на моей груди. Едва касаясь ее головы, гладил золотые волны ее волос.
– У вас такие же люди, как везде, Богдан. Люди – они другими не бывают. Не обещай того, чего быть не может.
– Бояться вас будут, дураки везде есть, и Мотрю боятся, но никто слова плохого не скажет и пальцем не тронет. А лечить обучитесь – так в почете жить будете.
– А когда неурожай, когда голод, когда скотина падет – тогда кто у вас в том виноватый? Рано или поздно везде нас беда и попы найдут…
– Мы люди оружные, больше от добычи, чем от земли, живем, когда недород, в другом месте хлеб купим и гречкосеям своим с голоду помереть не дадим. А в походе, во всех бедах – не вы, атаман виноватый.
– Как же они живут, атаманы ваши?
– По-разному… плохой атаман долго не живет…
– Вот я тебе о том и толкую: люди – они везде одинаковы.
Внезапно ее настроение поменялось, она лукаво улыбнулась и толкнула меня в грудь:
– Иди снимай свое железо. Что думаешь – довел бабу до слез, и все? Так просто я тебя не отпущу. Хватай другую лавку, тащи к той, что возле стены.
Она была горячей и страстной, свежей, как ключевая вода, уста ее были слаще меда, ее высокая грудь оставалась единственной прохладой среди жара наших тел…
Даже в Библии Соломон умудрился похожие слова написать. У нас не было фруктов, было только вино, мы изнемогали от этой ночи, и только грусть иногда остро колола мое сердце: я знал – такого больше у нас с ней не будет…
Воистину во многом знании – многие печали. Слишком многие…
Как точно сказал поэт:
Захочеш ще, як Фауст, ти вернути дні минулі,
та знай, над нас боги глухі, над нас, німі й нечулі…
Второй молодости не бывает, даже если тебе дали второе тело. Молодость – это чистый белый лист бумаги, на котором ты пишешь, а потом стираешь, стираешь и вновь пишешь. Если вначале твои строки ярки и контрастны, то со временем бумага сереет – и уже не разобрать, что на ней… поэтому все песни о первой любви сочиняют, а не третьей или пятой. Иногда еще о последней любви песни пишут, но это можно отнести к случаям острого старческого склероза. Память отказала – и все у тебя как в первый раз.
Когда мы, вернувшиеся с седьмого неба обратно на землю, лежали, прижавшись друг к другу, она тихо сказала:
– Чудной ты, Богдан, лицо не бритое ни разу, а глаза – как у деда старого. И любишь меня, будто это в последний раз.
– Завтра побреюсь, у меня теперь кинжал персидский с добычи есть – раз голову бреет, то и лицо не подерет. А день каждый последним стать может, на все Божья воля. Остальное тебе Мотря расскажет, если захочет, она про меня все знает – больше, чем я сам про себя знаю. Давай поспим чуток, завтра день трудный, даст Бог, не последний.
– Ну вот, поведал один. Теперь спать не смогу, так дознаться про все хочется.
– Спеть тебе колыбельную?
– А ну спой.
– "…Тебя, когда ты дремлешь, засыпая, я, словно колыбель, качать готов…" – попробовал на ходу сымпровизировать.
– Господи, какие ты бесстыдные песни поешь… – Эта оценка моего поэтического компилирования была для меня совершенно неожиданной. – Но слово дал – давай качай меня. А на чем ты меня качать будешь? – лукаво спросила неугомонная молодая женщина с таким нежным именем. Именем, пережившим века и все церковные издевательства над славянской культурой и над славянскими именами.
– На руках, конечно.
– Не, на руках умаешься, добре думай…
Встав затемно, в свете лучины я одевался, и при взгляде в ее странные, меняющие свой цвет глаза мне было и радостно, и грустно. Радостно оттого, что эта ночь соединила меня с этим миром, он стал более реален, в нем появился объем, я уже не чувствовал так остро своего инородства.
Отчего мне было грустно – это объяснить нетрудно… ведь знаний в голове за ночь не убавилось… Любка моя вспомнилась, ее черты смешались в голове с чертами этой женщины – и стало грустно, что так может быть. Для радости причин не сыскать, а для грусти их полно вокруг нас. "Прощай же? Грусть/И здравствуй, грусть/Ты вписана в квадраты потолка…" – кажется, такое сравнение придумал поэт.
– Давай вставай, а то сейчас уснешь и базар проспишь, а мне сюда на телеге ехать недосуг, дел много.
– Как же я встану, ты с меня рубаху ночью снял, а обратно не надел. Пока обратно не наденешь, не встану.
– Нет, придется тебе, золотая, самой потрудиться, а то ни ты, ни я на базар не попадем. А дети встанут – так им будет на что посмотреть.
Любава выскользнула из-под покрывала и потянулась всем телом, повернувшись ко мне спиной. Ее густые, не заплетенные в косы волосы окутывали ее и светились неяркой золотой короной в свете лучины. Затем она нагнулась, делая вид, что ищет что-то под лавкой. Шлепнув ее по заднице, прижал ее упругое тело к твердому металлу и накрыл ее уста, возмущенно шепчущие, какой я негодяй, запрятавший ее рубаху, а теперь пользующийся ее беспомощностью.
– Рубаха твоя на столе лежит. Чего ты ее под лавкой ищешь? Мне пора, пожелай мне удачи, сегодня она нам ой как нужна будет. Я спою тебе еще колыбельную, обещаю. Не забудь ничего из того, что сказывал, дорога дальняя. Главное, дурниц не наделайте и глазами своими на людей не пяльтесь.
– Иди уже, советчик. Ничего с вами сегодня не будет, езжай спокойно. И мы доедем, не боись. А вот что дальше – то мне неведомо.
Придя на постоялый двор, я застал всю компанию уже в зале. Народ встретил меня радостными криками и требовал подробностей проверки. Особенно их интересовал вопрос, достаточно ли глубоко я проверил способности претенденток, с разных ли сторон подходил к этому вопросу. Мои отмазки, что я выпил вина и с устатку прямо на лавке уснул, только убедили народ в моей скрытости. Они меня мордовали, пока я не выдумал историю про полеты в ступе и дикую любовь под морозными звездами с кровожадной ведьмой, обещавшей меня загрызть, если буду лениться. Не удивлюсь, если именно эта интерпретация событий получит широкое хождение в нашем селе.
На базаре осторожный Иван выставил только мой злополучный доспех и отправил меня за святой водой. Дорогие цацки он светить запретил, резонно полагая, что сегодня избыточное внимание нам только во вред. Мы их разделили между собой, исходя из заниженной цены, которую согласен был нам дать за них местный торговец. Чем продавать по такой цене, лучше мы сами у себя их купим.
Купив глиняную кружку по дороге и набрав воды в колодце на базарной площади, принес полкружки и побрызгал ею висящий доспех. Дмитро дежурил возле лошадей, делая вид, что продает их за несуразную цену, Сулим остался продавать мой мокрый доспех, сразу взявшийся инеем и льдом на морозе, а мы разбрелись по базару, договорившись, когда кто кого будет менять, чтобы все смогли подарками запастись.
Выбрав крепкую тягловую лошадку, телегу и весь набор упряжи, что обошлось мне в семнадцать грошей, загрузив пару мешков овса для коня, поехал на телеге по базару выглядывать Любаву и чего еще полезного можно прикупить, пока ее искать буду. Прикупил красивый лакированный тубус для перевозки писем, замотал его шнурком, а у ювелира, якобы выбирая себе печатку, запечатал каким-то странным зверем, стоящим на задних лапах. То ли лев, похожий на медведя, то ли наоборот. Издали за княжескую сойдет, а близко мы никому показывать не будем. Прикупил чугуна: литейный мастер вывез его вместе с крицей на базар. Купив пять пудов за пять монет, спросил его, кто покупает свиное железо и зачем его люди берут.
– А ты зачем покупаешь, боярин? – ответил он вопросом на вопрос.
– Хочу железо из него сделать.
– Бог в помощь, – иронично пожелал мастер. – Видишь, боярин, ты знаешь, зачем тебе этот товар, и другие, кто покупает, знают, зачем оно им нужно. Оно ведь как – покупает человек топор, а зачем он ему – то ли дрова рубить, то ли соседа… Топор – он для многих дел сгодиться может. Вот и со свиным железом та же штука выходит.
– Спаси Бог тебя, мастер, за твой ответ, – не скрывая иронии, поблагодарил его. Но это мастера не смутило. Производственные секреты народ хранил почище военной тайны.
– И тебя спаси Бог, боярин, если что еще нужно будет – приезжай, сторгуемся.
Потом наткнулся на целую выставку арбалетов, которыми торговал купец с явно выраженным немецким акцентом. Все они были с пусковым механизмом, получившим кодовое название "орех". Достаточно надежный, но требующий точных мелких деталей из качественной стали, плюс упругая пластинка стопора – это все сказывалось на цене даже самых простых образцов.
Был там один воротковый арбалет со стальной дугой, натяжение оценочно килограммов под триста, но драл он за него такие деньги, что мой тотемный зверь – жаба – душил насмерть. Поторговавшись с ним, пока уши не начали вянуть от его ломаного русского, я ему по-немецки сказал, что о нем думаю.
На немецком торговля пошла значительно живее, пока не уперлась в цену, ниже которой немец категорически отказывался разговаривать. Денег было жалко, но знающие люди мне говорили в свое время: кто экономит на оружии, тот долго не живет. Тут вспомнил про дорогой кинжал, который мне достался при разделе. Если всунуть его немцу за полную цену, то доплата совсем пустяковая получится.
Притащив кинжал, долго рассказывал немцу, какой это дивный кинжал, какой знатный татарин выкупал за него своего сына из нашего полона и как мне дорог этот кусок отточенной стали. Дорог как память о прожитых днях. На что немец резонно замечал, чтобы я тащил монеты, а такую ценную вещь оставил себе. Но удовольствие слышать родную речь, пусть в моем исполнении, дорогого стоит, и в конце концов мне удалось выменять кинжал на арбалет без доплаты. Еще десяток коротких болтов со стальными наконечниками впридачу дал. Немец тоже остался довольным, так что сниться по ночам не будет.
Заметив Любаву, уже успевшую купить целый тюк теплых вещей, отдал ей воз и попрощался вполголоса:
– Пусть хранит вас Господь, Любава. Даст Бог, свидимся, время в дороге летит быстро. Не целуй меня и езжай, не надо, чтобы нас вместе видели. Искать нас могут – как бы беды с вами не случилось. Пойду я – если увидишь где сегодня, виду не подавай, что знаешь. Железо мое вам на дне телеги мешать не будет, только не выбрасывайте его по дороге. До встречи.
– Да хранит вас Судьба, – тихо шепнула она, смахнувши слезу, и влезла на облучок.
Пошел менять Сулима, который радостно улыбался, не замечая десятикилограммовой пушки, которую я тащил. Он издали начал мне кричать, не обращая внимания на то, что его не слушаю и напряженно думаю, как прилепить к моей покупке приклад, прицел и сошки:
– А я что тебе говорил, попорченный был доспех! Как только святой водой обмыли, так и покупатель нашелся. Уже дал задаток, сказал, что сейчас остальные привезет, знает, что мы только до полудня ждать будем.
– Что ты так радуешься? За сколько монет сторговал?
– За сто девяносто! Вот, пятьдесят монет задатка оставил.
– Мне за него в Чернигове двести двадцать давали – я не продал: мы такие доспехи там по двести пятьдесят продавали.