– Что, любуешься? – незаметно подошедший Евсеич встал рядом, – старинные поморские деревни. Отсюда и за рыбкой ходили, и торговать к норвегам, и до Карского моря добирались. На таких баркасах ходили, что сейчас сказать кому – и не поверят. Ничего не боялись: ни моря, ни стужи. Зверя били, земли открывали. В своей постели редко кто из поморов помирал – море забирало.
– Я думала, здесь скалы, а тут берег плоский, сосны. Как под Москвой, только, конечно, побольше, повыше.
– Скалы с Терского берега, красавица. Вот когда Горлом пойдем, это пролив между Белым морем и Баренцевым, покажу скалы. Но ты не думай, не так уж у нас и холодно зимой. Конечно, может пообвык я. На Новой Земле не в пример студенее. А тут море нас греет. Он пока остынет – тепло земле отдает. Сильных морозов, почитай, до февраля не бывает. Зато и весна поздняя – пока море согреется. Бывает и в июне лед под берегом стоит, припай. Поглубже-то на берег леса темные, озера встречаются. Летом, к августу, такая красота – иной раз дух захватывает. Только комарья да гнуса прямо пропасть. Житья не дают, кровососы.
Справа по борту, метрах в тридцати от корабля вынырнуло из воды что-то круглое. Евсеич показал чубуком трубки.
– Во, видишь? Тюлень. Далеко заплыл. Они обычно на скалах сидят. На Моржовце их видимо-невидимо. Аж берег шевелится. Вон, гляди, белухи.
Небольшое стадо белух пересекло курс, направляясь в сторону моря. Изредка над поверхностью показывалась почти белая спина животного, казавшегося под водой бирюзовой.
– Не любят их рыбаки, – проворчал старик, – рыбы жрут не сосчитать. Хуже только касатки.
На палубе показался механик, окликнул капитана. Евсеич поинтересовался, как машина. Они отошли в сторону, чтобы, как поняла Лада не смущать ее специфическими выражениями. По долетавшим словам, выходило, что если до вечера машину не наладят, то Евсеич лично ее разберет и покидает за борт, а ближайшей деревне даст дармоедам коленом под зад, наймет мужиков, поставит парус и толку будет намного больше. Механик, гулко стукая кулаком в грудь, клялся, что к вечеру все будет работать как часы, и если "Самсон" не полетит над волнами, "аки альбатрос", то механик с сего дня будет вместо спирта потреблять мазут в тех же количествах. На том и порешили. Михеич скрылся в машине, а капитан, покрасневший после спора, покосился на Ладу и ушел в рубку. Как поняла девушка, пришло время "марсофлотского" чая.
Вечером, как и обещал Евсеич, Двинская Губа осталась за кормой, и корабль лег на новый курс, входя в Горло. Пассажиры вышли из кают, даже Шамшулов, трезвый и мрачный, присоединился ко всем. Ветер развеял облака, блеклое солнце скатилось к западу. Слева, сквозь вечернюю дымку, можно было различить высокие скалистые берега Терского берега. "Самсон" прибавил ход – это ощущалось по дрожи палубы под ногами, короткие волны бились в борта.
Назаров принес оленью парку и заставил Ладу одеть ее. Избегая встречаться с ней глазами, он встал рядом.
– А какое лето на Новой Земле, товарищ лейтенант Государственной Безопасности? – спросила она, кутаясь в олений мех.
– Прежде всего, зовите меня Александром Владимировичем. Договорились?
– Договорились.
– Я на Новой Земле всего два месяца, Лада Алексеевна. Лета еще не видел, но зимы уже хлебнул. Надо вам сказать – с непривычки там ох как непросто.
– А прежний начальник?
Назаров сделал паузу, поискал по карманам папиросы. Лада поняла, что он подбирает слова, не желая то ли пугать ее, то ли просто обдумывает, как преподнести ей неприятные известия.
– Прежний начальник погиб, – наконец сказал он, – трагический случай.
Назаров мельком взглянул на девушку, проверяя впечатление от своих слов и вдруг у нее в голове пронеслись образы. Она словно видела все глазами Назарова.
Скалистый берег, борт "Самсона" возле кромки льда, какие-то люди готовят упряжку. Перед глазами мелькают лапы запряженных лаек, колышутся пушистые хвосты, ледяной ветер, колючий снег в лицо. Вот сквозь метель проступает вышка, ворота, примыкающий к ней забор из колючей проволоки. Барак, виноватые лица солдат. Холодное помещение, в щели дощатых стен намело снег, на земляном полу чья-то порванная одежда, заскорузлая, покрытая коричневой коркой. Это кровь… Вкрадчивый голос, лицо, глаза в круглых очках, седые волосы. "Все зависит от вашей позиции, товарищ лейтенант. Мы готовы сотрудничать". Снова окровавленная одежда, что-то торчит из нее, белея среди обрывков одежды. Коленный сустав и голень с обрывками кожи и сухожилий…
– Что с вами, Лада Алексеевна, – Назаров с тревогой заглянул ей в лицо.
– Его убил зверь, – прошептала девушка, глядя на него расширившимися глазами, – да?
Лейтенант приоткрыл рот, папироса прилипла к нижней губе. Несколько мгновений они смотрели друг на друга, не произнося ни слова. Взгляд Лады будто проникал в сознание Назарова, перебирая мысли, искал нужные ответы и получал их независимо от желания лейтенанта. Он почувствовал, как по спине побежали мурашки, тряхнул головой, отгоняя наваждение.
– Кто вам сказал?
– Никто, – тихо ответила она, – я словно увидела все это: берег, нарты, собаки бегут. Потом лагерь и обрывки одежды. Это его?
Назаров закусил папиросу до боли в зубах. Чертовщина какая-то. Эта девушка такая же, как и те, что ждут ее приезда в лагере. "Бестиарий". Лучше не думать об этом.
– Да, вы правы, – сказал он, – начальника лагеря разорвал белый медведь. Это случается. Иногда они подходят очень близко.
Резкие пронзительные крики чаек вдруг показались Ладе предвестником несчастья. Странно, этот человек, к мыслям которого она сейчас прикоснулась, был ей небезразличен, несмотря на то, что, по сути, он являлся ее тюремщиком. В его власти ее дальнейшая судьба, сама жизнь, но Лада не ощущала беспокойства по этому поводу. Что-то подсказывало ей, что Назаров с самой первой встречи относится к ней совсем по-другому, нежели к попутчикам, или оставшимся в лагере заключенным. Мимолетное чувство нежности, желания защитить ее проскользнуло в его мыслях, словно далекая зарница в хмурый ненастный вечер.
– Ну, молодежь, налюбовались? – занятые разговором, они и не заметили, как подошел Евсеич, – закат у нас до-олгий, а ночь короткая. Звезд можете и не увидеть. А потом, как к северу подымемся, так ночи и вовсе не станет. Вот, как Канин Нос пройдем, так и все – круглые сутки белый день. Да. Ты-то, Сашок, знаешь уже, а ты привыкай, красавица. Перекусить никто не желает? – он повысил голос, оглядел пассажиров, – а то прошу в кают-компанию.
На ужин была жареная треска, салат из водорослей, моржатина. Выпили по рюмке настойки. За столом царила тишина, даже словоохотливый Евсеич был на удивление молчалив.
Когда все стали выбираться из-за стола, он, закурив трубку, сказал:
– Ну, значит так – вместе нам, стало быть, суток пять, а то и поболее, жить. Так, что порядок такой: завтрак в восемь, обед в два, ужин – в семь по-местному. Попрошу не опаздывать, ждать не будем. Тут у нас не курорт. Гордей, как машина?
– Порядок, – пробурчал механик.
– Значит, так и будет: через неделю сойдете на берег и живите, как знаете, а пока всем слушать меня. Касается всех. Бардак не допущу, если шторм – сидеть по каютам. Не хватало еще из моря вас вылавливать. Вот и все, ступайте с богом.
– А не то – на рею, – проворчал Михеич.
– Чего? – не расслышал Шамшулов.
– Чего слышал: за ушко и на солнышко.
Назаров дождался на палубе Ладу, проводил до каюты. Она попыталась вернуть ему оленью парку, но он не взял, отшутившись, что у них есть, чем согреться. Задержав ее руку в своей, он хотел что-то сказать, но, потом, раздумав, просто пожелал спокойной ночи.
Кривокрасов сидел на старой лебедке на корме, курил, наблюдая за ныряющими в кильватерную струю чайками. Назаров устроился рядом. Михаил выжидающе посмотрел на него.
– Ты был прав, – сказал Назаров, – девушка действительно необычная. У меня возникло ощущение, что она читает мои мысли. Причем, читает, сама не желая этого.
– А что я тебе говорил! У тебя есть какие-то инструкции относительно нее?
– Нет. Просто предписание доставить в "бестиарий".
– Куда?
– В лагерь. Это его неофициальное название. Мне, когда сюда ехал, прямо сказали: люди исполняют важную и опасную работу, направленную на повышение обороноспособности страны. Твоя задача – обеспечить им все условия. По всем возникшим вопросам обращайся к Александру Васильевичу Барченко. Это, вроде, как старший среди заключенных. Хотя, какие там заключенные! – Назаров махнул рукой, – живут, как хотят, а мы их только охраняем. Понимаешь, не общество от них, как обычных зеков, а их от общества, от природы, от тех же медведей белых. Слышал, что с первым начальником стало?
– Слышал, – поморщился Кривокрасов, – странно даже: в охраняемый объект проник зверь, как я понимаю, совсем не маленький, пообедал начальником лагеря и спокойно ушел. И никто ничего не видел. Очень странно.
– Мне этот Барченко, Александр Васильевич, довольно прозрачно намекнул, что зверь пришел в лагерь неспроста. Чуть ли не специально по душу начальника, вот так. Я сперва думал – попугать решил. Ну, меня так просто не испугаешь, а потом такая чертовщина началась… Я думал, с ума схожу. Оказалось – нет! Оказалось, это мои зеки проводят эксперименты с человеческой психикой, с перемещением в какие-то астральные пространства, а я просто по недосмотру оказался рядом, попал под наведенные поля ментального излучения. Я таких слов, как пирокинез, телепортация, чакры раньше просто не знал, а теперь они у меня прямо от зубов отскакивают!
– Но, я так понимаю, порядок ты все-таки поддерживаешь?
– Порядок они поддерживают сами, а я тихо плесневею от безделья, Михаил. Ладно, что говорить, вот придешь – сам все увидишь.
Шамшулов уже храпел. Лейтенант быстро разделся, пожелал спокойной ночи и мгновенно заснул. Михаил развесил гамак, долго устраивался в нем, а когда, наконец, улегся, понял, что сна ни в одном глазу. Гамак покачивался от бортовой качки, словно колыбель, ритмично стучала машина, в борт размеренно били волны.
Что-то странное происходило с этим лагерем. "Бестиарий", кажется, так назвал его Назаров. От слова "бестия", что ли? Ну, прямо как из какой-нибудь проповеди слово. Эксперименты с психикой. Где-то в памяти было воспоминание о каких-то гипнотизерах, разоблаченных года три назад. Вроде бы пытались повлиять на членов партии, организовывали секретные общества. Помнится, названия у этих обществ были какие-то средневековые. Братство то ли рыцарей то ли адептов. То ли гроб Господень они искали, то ли храм создавали. Кривокрасов тогда еще работал в уголовном розыске и интересоваться подобными глупостями не было времени. Где-то что-то слышал, или читал. А-а, решил он, приедем на место – разберемся. Обычно самые мистические события имеют самое простое объяснение.
Утром Ладу разбудил длинный, пронзительный звук. Спросонья она вскочила, не понимая где находится. Потом, сообразив, взглянула в иллюминатор. За окном плыли клочья тумана, белого, как вата и густого, как кисель. Быстро приведя себя в порядок, она взглянула на часы. Девять часов, все, завтрак проспала. Выйдя из каюты она добралась до двери на палубу, открыла и застыла, не понимая, куда идти. Перед ней стояла сплошная белая стена. Откуда сверху снова взревела сирена, заставив ее вздрогнуть. Ощупью придерживаясь за стену, она дошла до трапа в рубку. Ступеньки были скользкие – туман покрыл все мелкими каплями. Хватаясь за поручни, она поднялась в рубку.
– А-а, вот и красавица наша. Проспишь царствие небесное, милая, – приветствовал ее Евсеич, стоявший у штурвала.
Рядом с ним стоял Назаров. Он кивнул ей, пожелал доброго утра и отвернулся. Ладе стало даже как-то обидно, что он почти не обратил на нее внимания.
– Ну-ка, Сашок, гудни еще, – попросил Евсеич.
Назаров потянул свисающий трос, взревела сирена, которая разбудила девушку.
– Туман, красавица, – проворчал Евсеич, – а мы на самом фарватере. Как бы не переехал кто. Тут знаешь, какие корабли ходят? О-о!
– А где Вениамин? – спросила Лада.
– На нос его послал, впередсмотрящим, – пояснил Евсеич, – конечно, в таком молоке едва ли чего углядишь, а все ж таки спокойней. Завтрак проспала, а?
– Проспала, – виновато сказала Лада.
– Ничего, это с непривычки, – успокоил ее старик, – мы тебе оставили. Там, в кают-компании на столе. Рыбка там, хлеб. Хочешь, ухи похлебай – она в одеяло завернута.
– А где остальные?
– А кто где. Может в каютах, а может по палубе бродят. Что я, нянька им. Хорошо хоть море спокойное, – он переставил ручку звякнувшего машинного телеграфа на малый ход и нагнулся к переговорной трубе, – Гордей, сбавь до малого.
Из трубы что-то невнятно буркнули. Лада пошла к выходу, Назаров предложил проводить ее, но Евсеич не отпустил – раз уж пришел, то давай, работай. Сигнал давай. Назаров снова потянул трос. Под звук сирены Лада спустилась на палубу.
Часам к двенадцати туман стал рассеиваться. В каюту к Ладе постучал Вениамин, сказал, что остров Моржовец проходят и Никита Евсеевич приглашает ее в рубку.
С палубы Лада увидела впереди справа по курсу высокий скалистый берег острова. В рубке Евсеич вручил ей бинокль.
– Вон туда смотри, – он протянул руку, – видишь? Тюлени. А вон лахтаки. Морские зайцы. А моржи, видать, на другой стороне.
Оптика приблизила остров. Ладе сперва показалось, что берег шевелится, потом она подстроила резкость и ахнула – скалы были усеяны спящими, ползающими и дерущимися тюленями. Их были сотни, если не тысячи. В воде возле скал качались, словно поплавки, круглые головы с черными блестящими глазами. Настороженно поворачиваясь, они провожали проплывающий мимо корабль.
– Никита Евсеевич! А давайте их сиреной пуганем, – предложил Вениамин.
– Ты что, сдурел, парень, – возмутился старик, – ты видишь, сколько их там? Они ж как дети малые – соображенья ни на грош. Разом к воде кинутся, да молодняк и передавят. Белек только месяц-два как полинял, несмышленые еще. Ишь ты: пуганем! Я тебе пугану, паршивец.
Над островом стоял рев тюленей, птичий гомон, долетавший даже сюда, в ходовую рубку. Завороженная никогда не виденным зрелищем, Лада смотрела в бинокль, пока животные не превратились в сплошной шевелящийся ковер. Внезапно в поле зрения оказались два высоких черных плавника. Она указала на них капитану.
– Касатки. Сейчас они там шороху наведут. Самое лакомство для касатки – тюлени, да морские зайцы.
Отдавая Евсеичу бинокль, Лада покачала головой.
– Даже и не верится, что я видела лежбище тюленей. Читала, рассказы полярников по радио слышала, а теперь вот и сама увидела.
– На Новой Земле к ним можно поближе подобраться, – сказал Назаров, – я вам с удовольствием покажу.
– Погоди пока про Нову-Землю, – осадил его капитан, – вот прихватит нас шторм в Баренцевом море, так посмотрю, как будете красотами природы восхищаться. Это нам что-то уж везет слишком – считай, четверть пути прошли, как на прогулке.
– Да ладно тебе пугать-то, Евсеич, – усмехнулся Назаров, – тот раз плыли – нормально, и сюда шли – порядок.
– Вот это мне и не нравится. Ладно, из Воронки выйдем, там видно будет.
– А что за Воронка, Никита Евсеевич, – спросила Лада. – Вы все говорите про нее, а что это такое – я не знаю.
– Сейчас мы Горлом идем, стало быть, – приосанился старик, испытывая явное удовольствие от возможности поучить других, – а если между Святым Носом, это мыс на Кольском берегу, и Каниным Носом линию провести – вот это и будет устье Воронки. А за ним все, красавица, Баренцево море. Ох, и лихие шторма бывают. Океанские корабли, как щепки, бьет! А уж наш-то "Самсон" только на закуску царю морскому. Вот, помню, в десятом году пошел я…
– Ой, не надо, Никита Евсеевич, – попросила Лада, – лучше про шторм на берегу расскажете.
– А-а, боишься, – улыбнулся старик, – ничего, прорвемся.
Шторм накрыл их на следующий день, сразу, как только остался позади мыс Канин Нос.
Корабль опустил нос, словно собирался нырнуть на дно моря, и подвесная койка, в которой лежал Кривокрасов, наклонилась так, что он почти встал на ноги. Достигнув нижней точки, "Самсон" стал тяжело взбираться на гребень следующей волны, и ноги сержанта оказались выше головы.
– Началось, – сказал Назаров, садясь на койке. – Евсеич накаркал.
– Что началось? – спросил Шамшулов, глядя на него с испугом.
– Баренцево море. Похоже, в шторм попали.
– И что теперь?
– Да ничего, – с притворным спокойствием пожал плечами Назаров, – поштормит, и успокоится.
Кривокрасов спрыгнул вниз, присел рядом с ним.
– Может помощь предложить?
– Евсеич четко сказал: если шторм – сидите по каютам.
– Ну, хоть посмотреть-то можно?
– Пойдем, глянем, коли приспичило. Вы как, Борис Давидович, с нами?
– Нет уж, благодарю покорно, – отказался Шамшулов, – мне в окошко все видно, – он показал на иллюминатор, в который как раз в этот момент хлестнула зеленая волна.
– Ну, как хотите.
Хватаясь за переборки, они добрались до выхода на палубу. Назаров подождал, пока корабль встанет на ровный киль, открыл дверь и замер. "Самсон", миновав нижнюю точку среди валов, стал карабкаться вверх. Кривокрасов глянул через плечо лейтенанта.
– Е-мое…, – пробормотал он.
Прямо над головой висела водяная горя с белым пенным гребнем на вершине, прозрачная, как зеленое бутылочное стекло от бивших сквозь нее солнечных лучей. Назаров повернул к нему радостно-возбужденное лицо.
– Сила!
Казалось еще секунда и волна накроет старый сейнер, перевернет, как спичечную коробку, погребая под своей многотонной тяжестью. Однако корабль достиг гребня, замер на миг и начал спуск в ложбину между валами. В лицо ударили пена и брызги, когда нос корабля обрушился в пучину. Кривокрасов тряхнул головой.
– Ну, что, идем?
– Давай, только держись за что-нибудь.
Цепляясь, за что только можно они добрались до трапа, ведущего в рубку, ухватившись за поручни, переждали очередную волну и бросились наверх.
Евсеич, стоявший у штурвала, обернулся к вошедшим.
– А-а, товарищи офицеры. Что, не сидится в каюте?
– Да мы вот думали, может помочь чем?
– Это чем же вы мне поможете?
– Так шторм…
– Разве это шторм, милые вы мои. Вот часа через два так накроет, что только держись. Как думаешь, Вениамин?
Матросик, стоявший рядом с ним, важно кивнул.
– Точно. Ветер с норд-оста, баллов пять, но усиливается.
– Оттуда, с макушки, с полюса идет, – подтвердил Евсеич, – от паковых льдов. Ты, Сашка, тогда пассажирку нашу успокой. Одна-то совсем скиснет.
Назаров покраснел.
– Вениамин, сходи-ка, чайку принеси, пока спокойно, – попросил старик, – да рынду подвяжи, чтобы не брякала.