Мироздание содрогнулось! Эфирные вихри хлестнули со всех сторон, сметая завесы, прорывая Рубежи, верша слияние возможного с невозможным! – сейчас, сейчас вода нарушения хлынет под корни Древа Сфирот, раскроются набухшие почки на ветвях, давая дорогу Истинному Свету, как уже было однажды – и я наконец обрету цельность… Скорее, скорее, я устал ждать!..
Но почему слабеет невидимый ветер, иссякает влага чуда, почему вновь смыкается треснувшая было скорлупа, почему… Не надо! Неужели снова… Ведь вот он, убитый, валяется на полу, с мечом в сердце, и над ним в оцепенении застыл герой Рио, нарушивший, нарушивший – НАРУШИВШИЙ!!! – условие Заклятия!
Почему?!
Заклятый нагибается над лежащим.
– Мертв, – бормочет он, судорожно дергая щекой. – Странно, уже окоченеть успел…
Окоченеть?
Убитый мгновение назад – окоченеть?!
Существо на полу дернулось, и Рио невольно отшатнулся. Отчаянно завизжала на кровати перепуганная до смерти женщина, зажав ладонью рану на шее. Человек с тухлым взглядом рывком извлек из груди меч, аккуратно положил его возле стены и сел.
– Сале, беги! – В крике героя стыло отчаяние.
– Сале? Нет!.. Сале, это правда ты?
Голос – хриплый и одновременно пронзительный – безумным скрежетом разорвал ночь, и даже Рио застыл на месте, словно налетев на невидимую преграду.
Этот голос нельзя было не узнать.
– Хоста?! – выдохнул герой; и я проклял удачу, обернувшуюся чудовищной насмешкой, – дважды просить у Заклятого смерть для одного и того же человека, и дважды не дотянуться до вожделенной цели!
– Хоста?!! Что с тобой? Ты… тебя же убили, я сам видел!
Обнаженный Рио присел на корточки перед живым мертвецом. Женщина, кажется, начала мало-помалу приходить в себя, но по-прежнему не могла вымолвить ни слова. Вместо лишних слов она молча потянулась к изголовью, где стоял тяжелый подсвечник на семь свечей и лежало огниво.
Я к тому времени обосновался на крючке стенной вешалки и мог не опасаться, что при свете меня заметят.
– Убили, – прошептал тот, кого раньше звали Хостой, стараясь пригасить свой жуткий голос. Это у него получилось плохо. – Убили меня, Рио. Холодно мне. Мертвый я. Мысли… сгнили мысли. Сале… ты хоть жива?
Вспыхнула свеча, за ней – другая, и люди наконец смогли рассмотреть мертвеца.
– Жива, – проскрежетал мертвец, и в тухлом его взгляде червями сплелись боль и облегчение. – Помрачение на меня нашло. После смерти… бывает. Я палач; я слышал. Добей меня, Рио! Я для тебя добивал, добей и ты… для меня. Крови я мало выпил. Вот-вот память уйдет – тогда я опять на вас брошусь. Отруби мне голову, Рио… пожалуйста. Ты не бойся, покойникам головы рубить – сущая безделица!.. я знаю, я палач…
– Я… я не могу, Хоста! Не могу!
– Добей! – Бывший палач неожиданно вцепился в руку своего бывшего спутника поистине мертвой хваткой. – Упокой мою душу! Не хочу – так…
– А як же ты хочешь, катюга? – весело спрашивают от двери. – У рай до святого боженьки хочешь?! Некрещена душа, в чужой землице зарыта, чужими людьми кончена, – не, нема таким рая…
Старый ведьмач стоит на пороге. Хитро щурится на непотребную картину: голые мужчина с женщиной и оживший мертвец на полу.
Одно неясно, Панько, зачем тебе я, как соглядатай, понадобился?
– Ну что, ведьма роблена, не сладила сама с моим опырякою? – толстым ногтем пасичник скребет подбородок, ухмыляясь. – Велел же тебе пятки салом смазать – а ты упираешься, лезешь поперед батьки в пекло! Ладно, пани ясна – на цей раз Панько тебя стращал, чтоб думала впредь, як ведьмачей за кожух… Неделю даю на сборы, а больше не дам. Поняла, ясна пани?
– Зачем… зачем ты его? – Вместо ответа на откровенную угрозу женщина кивает в сторону притихшего, сжавшегося в комок Хосты. – Зачем?!
– Я? – Вожак местного Ковена пожимает плечами. – Та ваш приятель и без Панька готовый опыряка был, когда я пришел. Ну, подсобил трошки, не без того…
– А… второй? Лекарь? – Герою все с большим трудом удается держать себя в руках.
– А, той парубок, что Крамольником кличут? Той помер совсем. Як честные люди. Покрестить его успели, вот и помер, як всяка християнська душа. Ликар, говоришь, был? Если добрый ликар – теперь в раю вареники ест!
– Ухо ему отрубить, что ли? – скучным голосом интересуется Рио у женщины. – Или язык отрезать, чтоб не болтал глупостей? Как думаешь, Сале?
Кажется, на этот раз Панька проняло. Понял: этот убить не убьет, а вот язык и впрямь отрежет – глазом не моргнет.
– Ты, хлопче, думай, що балабонишь, – глядя в сторону, бормочет он. – А то как бы не пришлось тебе завидовать тому бурсаку, что панночку мертвую три ночи у церкви отчитывал…
– А ты думай, что делаешь, когда покойников поднимаешь! Говори: чем теперь Хосте помочь можно?
– А чем опыряке допоможешь?! – Пасичник искренне изумлен. – Разве что отнести до кого, чтоб кровушки посмоктал? Так я и отнес!
– А покой дать ему можешь?
– Ну…
– Не "ну", а делай что сказано!
– Больно ты прыткий, хлопче! Добрый опыряка всегда в хозяйстве пригодится! Покой ему… Може, и упокою, если вы драпанете отсюда без разговоров та болтать лишнего не станете. А приятелю вашему и так непогано! Був катом, заризяк всяких на той свет отправлял – а теперь что? Да то же самое! Ему не привыкать… Ладно, ладно, иду. – Панько явно заметил, как изменилось лицо Рио. – По рукам? Вы отсель выметаетесь за неделю – а я тогда его, може, и упокою!
Ведьмач присел, ловко взвалил потянувшегося к нему мертвеца на плечи и поковылял к выходу.
Я вылетел следом.
Я знал, чего добивался старый ведьмач, приглашая меня в свидетели. Местный Ковен вынес приговор несговорчивому пану-чернокнижнику, начав с первого, самого простого – предупреждения его пассии, и бывший каф-Малах должен был это знать.
Зачем?
Неужели чтобы передать сыну?!
* * *
Старый, очень старый человек ругается.
– …Ну вот, и так вечно: едва больной еврей, которому давно пора на тот свет, собирается вздремнуть, как являешься ты! И гонишь сон прочь своей дурацкой болтовней. Что тебя беспокоит на этот раз, позор мироздания? Может быть, ты хочешь, чтобы я открыл тебе все сокровенные замыслы и стремления Святого, благословен Он? Тогда я должен сразу разочаровать тебя: я не знаю, каковы Его сокровенные замыслы и стремления! – Надтреснутый кувшин старческого бормотания течет каплями язвительной надежды. – Если да, то можешь сразу уходить, а мне таки удастся урвать клочок сна…
Он так и разговаривает со мной: лежа на кипарисовом топчане, покрытом циновкой, и поверх нее – одеялом из верблюжьей шерсти. Ему не хочется вставать, и я его понимаю. Я выхожу из колонны портика; я присаживаюсь рядом, у изголовья, чтобы не возвышаться над стариком Вавилонским Столпом.
Восковые веки смыкаются еще теснее – но он не спит, конечно, он не спит. Все-таки ему тоже интересно, зачем я пришел сегодня.
– Поздравь меня, рав Элиша. У меня скоро родится сын!
– Я всегда подозревал, что ты не очень умный каф-Малах, – один глаз приоткрывается и с влажной печалью смотрит на меня. – Но сегодня ты оправдал мои подозрения с лихвой! Кто же, не боясь сглаза, хвастается вслух еще не рожденным ребенком?! Всякое слово имеет свой отзвук, а когда речь идет о том, что еще не случилось, особенно о таинстве рождения… Глупый, глупый каф-Малах!.. кстати, кто она?
Я не сразу понимаю суть вопроса. Так всегда: вот почтенный рав Элиша только что говорил о понятном – а вот он уже молчит, позволяя собеседнику тупо моргать в недоумении.
– Женщина. Смертная. Не отсюда.
– Ясно, ясно, – с удовлетворением кивает старик, вновь занавесив оба глаза мятыми шторками век.
– Что – ясно?
– Что женщина. Смертная. И не отсюда. Таких, как ты, всегда тянуло к дочерям человеческим.
– Ты прав, рав Элиша. Но почему? Я видел тех, которых называли богинями, – и они были действительно прекрасны! Я встречался с теми, кого называли демоницами, – и они были чувственны, и сладострастны, и искушены, как никто, в плотских утехах. Я видел тех, кому еще не придумали имен на известных людям языках, и облик их завораживал. Но едва вблизи появлялись смертные дочери человеков…
– И с этим вопросом ты пришел к старому человеку, доверху полному добродетели?! Уйди, бесстыжий выкидыш неизвестно чьей утробы! Отыди от меня! Я-то думал, что ты пришел спрашивать о замыслах Святого, благословен Он! – и надеялся быстро от тебя отделаться! А ты… – Старик наконец соизволяет открыть оба глаза, и оба этих хитрых глаза смеются. – Ладно, разве что ради твоего будущего первенца, трижды тьфу-тьфу-тьфу в его сторону и сторону его бедной матери!.. но увы, болтливый отец! – начать придется все же с замыслов!..
Сказано в толковании каббалистов Цфата, чьи имена не называют вслух, к Книге Берешит, иначе Бытие:
"В час, когда приступил Святой, благословен Он, к сотворению первого Адама, увидел Он праведников и нечестивцев, что произойдут от него. Сказал: "Если Я сотворю его, то выйдут из него нечестивцы. А если не сотворю, то как появятся из него праведники?" Что сделал Святой, благословен Он? Убрал Он от своего лица дорогу нечестивцев. И призвал к участию в нем Свойство Милосердия, и сотворил его. Об этом написано в Тегилиме, иначе в Псалтыре: "…ибо знает Господь путь праведных, а дорога нечестивцев исчезнет…" И в час, когда приступил Он к сотворению первого Адама, советовался Он с бейт-Малахами, иначе Ангелами Служения. Сказал им: "Сделаем человека в образе Нашем, по подобию Нашему". Сказали Ему: "Адам? а каковы его свойства?" И еще сказали Ему: "Что человек, коль ты вспоминаешь о нем?" Сказал им: "Человек, которого я собираюсь сотворить, более мудр, чем вы". И еще сказал им: "Восстанут из него праведники". Это то, о чем сказано: ибо знает Господь путь праведных. Ибо показал Господь путь праведников бейт-Малахам, иначе Ангелам Служения. А "дорога нечестивцев исчезнет…" значит, что не открыл им Святой, благословен Он, что восстанут из Адама нечестивцы. Ведь если бы открыл Он бейт-Малахам, что восстанут нечестивцы из него, сотворенного по образу и подобию, то не позволило бы Свойству Суда сотворить Адама…
Когда же Адам согрешил, покинув вместе с Хавой эдемские сады, и начали расти на земле колена Адамовы, являя праведников и грешников, – увидев это, сказали двое из Существ Суда, имена которым Аза и Азель: "Если бы мы были на земле, то не согрешили бы!" И, навсегда облачась в плотские одежды, дабы не искушаться возвращением в свет, сошли на землю Аза и Азель, входя к дочерям человеческим и зачав от них исполинов.
Взирая на них из сияния Эйн-Соф, говорили при этом иные Существа Суда: "Вот, потомки Азы и Азеля силой правят сыновьями Адама. Разве таков был замысел Святого, благословен Он?!" И в гордыне своей сочли они, что постигли Его замысел, решив исправить ошибку. Оставшись светом, пали Существа Суда в мир телесный и разделили его на части Рубежами, дабы по мере сил оградить свободных сынов Адама от владычества исполинов. А самих Азу с Азелем в их плотских одеяниях приковали Существа Суда железной цепью (ибо считали, что вправе вершить суд именем Его) к скале Каф, дабы более не плодили они потомства; и по сей день стоят там мятежные ангелы, прикованные, и сведущие люди, взыскуя тайных знаний, приходят к ним учиться запретному.
Но в рвении своем, даже оставшись светом, лишили бейт-Малахи себя возможности вернуться, пока существуют люди и есть что от кого ограждать. Скорбный удел: служить благу потомков Адама, не любя их, ибо было сказано: "Человек, которого я собираюсь сотворить, более мудр, чем вы". Впрочем, известно Существам Суда о том, что в конце времен исчезнет плотский мир и вместе с ним – тела людские, души же возвратятся в Свет Эйн-Соф, сделав излишними Рубежи и служение бейт-Малахов. Ныне же держится мир силами праведников, и едва число их станет меньше положенного – тут и настанет конец земной юдоли.
И тогда здраво рассудили Существа Суда: "Мы разделили мир Рубежами, дабы оградить одних от других, и силу от силы, и знание от знания. Но ведь может статься, что внутри какой-либо из огражденных частей окажется меньше праведников, чем требуется для поддержки мира на краю бездны? Тогда исчезнет эта часть в огне гнева Его, и души людей освободятся от гнета бренных тел, устремившись к Свету, – о, вот способ помочь исполнению замысла Святого, благословен Он! Спасем же целое от гнета бренной плоти, очищая по частям!"
Множа поводы ограждения – царя от царя, демона от демона, жреца от жертвы и знающего от глупца – бейт-Малахи стали множить Рубежи; и впрямь случалось так, что огражденные участки гибли в пламени гнева Его, ибо не хватало праведников для спасения части от участи.
Когда же разверзлись небеса всеобщим потопом, возрадовались Существа Суда, сказав: "Вот! сейчас освободимся мы от служения". Но воды схлынули, вновь обнажив лоно земли. "Плодитесь и размножайтесь!" – вновь прозвучало в мире, и стало бейт-Малахам недоставать сил, чтобы удержать все возведенные Рубежи, желая сверх того строить новые! Вот тогда и позавидовали они черной завистью мятежным Азе и Азелю и их потомству, детям свободного выбора. Ибо кто избрал Свободу взамен Служения, тот ближе к Адаму, чем к Существам Суда; потому и тянет наследников Азы и Азеля, наследников их мятежа, к смертным женщинам, а не к богиням, или демоницам, или безымянным созданиям! Самим же Существам Суда потомства иметь не дано: оставшись светом, бесплодны суть!.."
– Ты доволен?
– Нет, мудрый рав Элиша. Я не доволен. Ты сказал слишком много для ответа на простой вопрос: "Почему меня тянет к смертным женщинам?" И одновременно слишком мало – ибо твой ответ породил во мне другие вопросы. Если количество Рубежей непрестанно растет, а бейт-Малахи не в силах иметь потомство от дочерей человеческих, то как они, Ангелы Служения, исполняют заповедь "Плодитесь и размножайтесь"?!
Нет ответа.
Только легкий храп и присвистывание.
Ухожу в колонну.
Я принесу ему самый тихий сон, который сумею найти, – если, конечно, успею.
Сале Кеваль, прозванная Куколкой
…Сквозняк, заигрывая, прошуршал страницами. Сале протянула руку, и этот бастард ветра и щели всем телом приник, распластался вокруг запястья.
"А что это у вас, дражайшая Сале?.." – беззвучно осведомился сквозняк, лаская гладкую кожу.
Женщина, не ответив, улыбнулась.
Прохлада была приятной.
Если до сих пор она плохо понимала, чем Жилистый Понедельник, он же Мертвецкий Велик-день, отличается от прочих пятниц, четвергов и вторников, вместе взятых, то сегодня все стало на свои места. Голову с утра словно мокрым полотенцем обвязали. В висках сухо стучали молоточки, беспрестанно хотелось пить, и трепетно билась жилка под левым веком – отчего казалось, что женщина все время игриво подмигивает.
Знать бы еще – кому?
Сале заставила себя пробежать глазами абзац, затем другой. Речь шла о каком-то невезучем шляхтиче Матковском, сожженном суеверными жителями села Гуменец по обвинению в насылании мора. Поскольку бедный шляхтич вовсю голосил, что просто ходил с уздечкой по полям, отыскивая пропавшую с вечера лошадь, было решено замазать ему рот свежим навозом, а глаза завязать смоченной в дегте тряпкой. Меры помогли, и Матковский голосить перестал. Присланный к нему священник сообщил же гуменчанам следующее: "Я до души, а вы до тела, жгите как можно скорей!"
Женщина зевнула; перелистала страницы.
Время убивалось туго. Минуты растягивались в часы, а часы и вовсе прикидывались неделями. С трудом удалось прочитать еще абзац-другой, повествующий о черниговском полковнике, позднее – генеральном обозном Василии Бурковском. Этот прославился двумя вещами: при жизни участвовал под командованием гетьмана Мазепы, прозванного за женское угодничество Мартоплясом, в разгроме под Полтавой войск "Дракона Московского", а после смерти разъезжал в карете шестерней по Красному мосту, пока под гнетом проклятия не провалился в Стрижень.
Жизнеописание лихого полковника (включающее и малую толику бытия загробного), а также перечень некоторых его милых привычек, интереса опять не вызвали. После тесного знакомства с веселым Стасем… Наверное, все-таки хорошо, что все эти дни пан Станислав практически не вылезал из замка. Интересно, что он там ест? что пьет? с кем спит?
Ничего, сегодня выясним, если не стошнит.
Захлопнув скучную книгу, Сале встала и подошла к знакомому портрету.
Худосочный молодчик на этот раз смотрел ей в глаза с неприятным сочувствием. Тайное полотенце вокруг головы налилось ледяной влагой, молотобойцы внутри черепа мерзко зачастили своими кувалдами. "Гревская площадь… – вдруг уловила Сале верхним чутьем, обострившимся с самого утра; и еще раз, вдвое тише: – Гревская… площадь…"
Она смежила веки и привычно сосредоточилась.
Действительно, пан Станислав был прав: сегодня особенный день. С четверга ей ни разу не удалось всерьез выйти за пределы себя. Судорожно, доводя себя до исступления и обморока, она все это время пыталась связаться с Самаэлем, предупредить Ангела Силы о времени нелегального выхода в Порубежье, о спутниках, которых следовало пропустить невозбранно в отличие от прочих… Тщетно. Ничего не получалось. Женщина неизменно вылетала душой в ночные небеса, где бессмысленно носилась верхом на дурацком ухвате. Светила луна, рой стихийных духов хихикал вслед, а вокруг мельтешили рогатые шуты с собачьими харями. Свита? зеваки? конвой?! Наконец один из них, самый наглый, одетый в мундир с длинными фалдами, хватал луну и совал себе за пазуху – становилось темно, хоть глаз выколи, и Сале с криком падала в пропасть.
И так раз за разом.
Чьи это происки, не стоило и гадать.
"Гревская площадь… "– послышалось снова. И почти одновременно с этим морок прояснился. Но вместо Порубежья женщина и впрямь увидела городскую площадь, полную народа. Люди уже расходились, живо обсуждая что-то между собой. Рядом, на высоком дощатом помосте, разговаривал с палачом в красном капюшоне какой-то человек; за руку человек держал примерно двенадцатилетнего ребенка, очень похожего на молодчика с портрета. Разговор явно ладился, палач протянул руку, взяв бархатный кошелек, – и человек повернулся в сторону пыточного колеса.
Сале затрясло. Там, у колеса, валялось безглавое тело, и отрубленная голова, откатившись чуть в сторону, лениво моргала глазами.
Тело было мощным, кряжистым. Даже если бы не толстые губы живой головы, кривящиеся в знакомой улыбке, подходящей более почтенному отцу семейства…