Подобно ночным теням они обогнули костер и разобрали секиры. Скиф отыскал меч – длинный прямой клинок, какими бились амазонки из Города Двадцати Башен; его рукоять украшали мелкие кроваво-красные камни, напоминавшие гранаты. Такое же оружие досталось Джамалю. Князь сбросил изорванную куртку, оставшись в одних кожаных штанах; сейчас, с обмотанной вокруг шеи цепью, с мечом в руках, он походил не на пришельца из иного мира, Наблюдателя с планеты Телг, а на дикого горца, свана или пшава, выследившего банду янычар. Вероятно, земные плоть и кровь, дар поколений воинственных предков, брали верх над разумом звездного странника. Или, как всякое существо во Вселенной, он был готов отвоевать свою свободу любыми способами – словом и делом, бластером или мечом?
"Не прикончили б компаньона в суматохе", – подумал Скиф, поднимая клинок. Но князь остановил его.
– Погоди... – шепот Джамаля был еле слышен. – Погоди... Сейчас...
Черты его окаменели, плечи напряглись – точь-в-точь как у Доктора во время Погружения. Очевидно, резкий и мощный ментальный импульс требовал немалых усилий; во всяком случае, со стороны все выглядело так, словно Джамаль пытался своротить горный хребет. Это сравнение молнией промелькнуло в голове Скифа, но через секунду он позабыл о нем: кровь бешено стукнула в висках, жаркий ветер подтолкнул в спину, взъерошил волосы. Он услыхал рев, не сразу догадавшись, что кричат синдорцы, потом увидел вскинутые топоры, яростный блеск глаз, искаженные ненавистью лица...
В следующий миг все смешалось в гуле и грохоте схватки. Скиф не мог уследить, сколько шинкасов расстались с жизнью в момент первого удара; быть может, шесть или восемь, зарубленных прямо у костра, не успевших вскочить, схватиться за оружие... Смерть их оказалась стремительной и легкой: они перенеслись из дремлющей амм-хамматской степи прямо на спину Одноглазого Кондора, великого Шаммаха, парящего в вечности и пустоте.
Но остальные шинкасы туда не торопились. Гневный вопль нападавших и звериное предчувствие опасности подняли их на ноги; не успев понять, с кем завязалась стычка, они уже рубились с неведомым врагом, дико вскрикивая, скаля зубы, размахивая длинными ножами. На стороне синдорцев были внезапность, бешенство отчаяния и тяжкое оружие, наносившее смертельные раны; но степняков насчитывалось больше и время работало на них. Они были привычны к резне, они были искусны и жестоки, и в их руках кинжалы и легкие топоры стоили тяжелых секир синдорцев.
Вероятно, невольников положили бы в первые пять-десять минут, если б не меч Скифа. Ярость, которую он ощущал, странным образом не лишила его осторожности – или, быть может, мышцы его, тренированное тело бойца-профессионала обладали способностью действовать сами по себе, не испрашивая у разума ни разрешения, ни совета. Двух степняков он поразил прямо на земле – короткими страшными ударами, пробившими насквозь ребра и сердца; двух пытавшихся приподняться рассек от плеча до пояса. Затем его длинный клинок скользнул за спину, отбивая удары ножей и похожих на томагавки шинкасских топоров; кто-то вскрикнул, задетый острием, кто-то помянул Хадара, кто-то в ярости заскрипел зубами .
Скиф стремительно повернулся. Перед ним были трое; он узнал их в переменчивом лунном свете и багровом мерцании раскаленных углей. Клык, ощерившись, раскачивал метательный нож. Копыто заходил сбоку, грозя томагавком, у третьего, Шелама-Змеи, правая рука висела плетью, но в левой подрагивал тяжелый окровавленный кистень. У ног его распростерся труп сингарца с проломленной головой.
– Хиссапы... – в холодном бешенстве выдохнул Скиф. – Хиссапы!
Клинок, будто направляемый волшебным заклятием, метнулся к запястью Клыка, и тот, взвыв, выронил нож. Следующий удар пришелся по черепу; хлынула кровь, заливая лицо шинкаса, и хриплый вой перешел в предсмертные стоны. Топор Копыта глухо звякнул о подставленное перекрестье меча, шипастый кистень просвистел у самого виска Скифа. Но, видно, Харана, бог с жалом змеи, был посильнее шинкасских демонов – и одноглазого стервятника, и семиногого паука, сплетающего сети в ночных небесах. Как бы то ни было, они не ворожили ни Копыту, ни Шеламу, а воины, покинутые богами, обречены на гибель Похоже, Шелам это почувствовал – отпрянул в сторону, дернул кистень к себе, пригнулся, ожидая взмаха меча Но Скиф ударил его тяжелым башмаком – ударил в полную силу, нацелившись в колено; хруст костей не был слышен за грохотом свалки, но этот враг уже опасности не представлял. Затем его клинок сверкнул снова, и рука Копыта вместе с топором полетела в костер. Жарко вспыхнули угли, язычки пламени заплясали на топорище, едкий запах паленой плоти наполнил воздух. Копыто взревел, пытаясь зажать огромную рану ладонью.
Двумя ударами Скиф покончил с ними – и с приземистым коренастым Копытом, и с увертливым Шеламом-Змеей. Теперь наступил черед долговязого Ходды-Коршуна, Гнилой Пасти, Косматого и Каша-Клинка, все они были крепкими воинами, коих не стоило упускать из вида. Но в полутьме, среди беспорядочно метавшихся фигур, Скиф не мог найти их, а потому принялся рубить направо и налево. Он убил еще четверых или пятерых (кажется, Косматый и Гнилая Пасть тоже подвернулись под его клинок), пока не добрался до самой середины свалки Тут сражались трое на трое: Джамаль и два молодых синдорца против Ходды, Каша-Клинка и Полосатой Гиены. Искусство и силы бойцов были явно неравны; в результате один синдорец уже истекал кровью, а второй с трудом оборонялся от Каша, крутившего над головой кистень. Что касается Джамаля, то длинный клинок позволял ему держать Ходду на расстоянии – пока шинкас не дотянулся до метательного ножа.
Ненависть толкала Скифа к Гиене, но звездный странник стоил подороже сотни вонючих амм-хамматских князьков. К тому же деваться Тха было некуда, одно дело вступить в бой пешим, и совсем другое – удрать в степь без коня. Скиф не сомневался, что догонит жирную жабу на первой сотне шагов, а потому, оттолкнув Джамаля, подставил клинок под топор Ходды-Коршуна. Они бились минут пять, ибо Ходда виртуозно владел томагавком и в отличие от Клыка не забывал об осторожности. Но Скиф был сильнее и быстрее долговязого шинкаса, стоило тому чуть замедлить темп, как лезвие меча рассекло топорище, а с ним и шею Ходды-Коршуна.
Каш уже валялся на земле с клинком Джамаля меж ребер. Князь, вроде бы целый и невредимый, отдувался, вытирал вспотевший лоб и поглядывал по сторонам; похоже, битва была закончена и, кроме Гиены, ни один противник не помышлял о сопротивлении. Впрочем, Тха тоже не собирался лезть в драку, ибо семнадцать его воинов лежали на земле, все – мертвей мертвого; а с ними – и пятеро синдорцев, не подававших никаких признаков жизни. За ручьем послышались крики, конское ржание, затем – гулкий топот копыт. Скиф довольно кивнул: похоже, Пискун и Две Кучи пустились в бега, не помышляя о воинской славе.
Он поманил рукой юного синдорца, перемазанного кровью с головы до пят. Кажется, этого парня ждала девушка за Петляющей рекой? Что ж, ей повезло...
– Как тебя зовут, воин?
– Сайри, мой повелитель.
– На ногах стоишь?
– Да, Владыка Ярости. – Юноша поклонился. – Мне посекли кожу на ребрах. Крови много, но ничего, ничего... Теперь я не боюсь крови, клянусь Безмолвными Богами! Я и вправду стал воином! Скажи, господин, что нужно делать?
– Присмотреть за лошадьми. Надеюсь, эти два ублюдка не угнали весь табун. – Когда Сайри исчез в темноте, Скиф бросил взгляд на второго синдорца – тот, раскачиваясь, держался руками за живот и протяжно стонал. "Плохая рана, – промелькнуло в голове Скифа, – не выживет парень..." Покачав головой, он сказал Джамалю: – Посмотри, что с ним. Может, найдется чем перевязать...
Затем Скиф повернулся к Гиене. Жирный шинкас, бросив катану и приоткрыв рот, глядел на него с ужасом – так, как кафал смотрит на пятидюймовые клыки оскалившегося пирга. Даже без устрашающей маски физиономия Тха казалась пародией на человеческое лицо – темные дыры ноздрей, отвисшая челюсть, безгубая жабья пасть, глаза, скрытые тяжелыми веками... Пряди сальных волос в беспорядке рассыпались по плечам, словно змеи с отрубленными головами, на груди, под ключицей, алела длинная царапина.
Не говоря ни слова, Скиф поднял катану, сорвал с пояса Тха лакированные ножны и бережно вытер их о траву. Потом рявкнул:
– Снимай сапоги! И штаны, отрыжка хиссапа! Штаны были кожаные, прочные, на широком ремне. Ремнем Скиф обмотал запястья Гиены, штанины разрезал и завязал у колен. Тха, сообразив, что его не собираются убивать, оживился.
– Мой богатый, – сообщил он. – Шаммах мой любить, слушать, что мой говорить. Мой сказать Шаммах: твой – пирг, великий воин! Мой – жить, Шаммах дать твой удачу. Мой – жить, твой получать выкуп. Конь, золото, пека, женщина – много женщина! Еще – сладкий трава.
– Засунь ее себе в задницу, – буркнул Скиф, подтаскивая шинкаса к костру.
– Почему задница? Мой жить, твой стать богатый! Богаче ведьма с города на скале! Много женщина, много пека! Твой спать женщина, пить пека, нюхать трава... Хорошо?
– Завтра ты у меня нюхнешь травки, падаль! – Скиф пнул пленника ногой, сплюнул и направился к Джамалю.
Звездный странник склонился над сингарцем, лежавшим на спине. Тот уже не стонал и не хрипел – видно, лишился сознания. Кулаки раненого были стиснуты, губа прикушена, волосы над левым ухом набухли кровью; его живот, от ребер до паха, пересекал глубокий разрез. Пробит череп и распорот кишечник, понял Скиф; кишечник, печень, почки и бог знает что еще... Ничего не скажешь, шинкасы умели пользоваться своими кистенями и ножами!
– Китока мертв? – спросил он, вспомнив о предводителе сингарцев.
– Мертв, – угрюмо подтвердил князь. – Еще четверо убиты, а этот... этот умирает... Долго будет умирать, генацвале!
– Долго, – согласился Скиф. Тут вспомнилось ему, как во время схватки с шинкасами, еще в первое их странствие по амм-хамматским степям, Джамаль ударил врага мечом в живот. Жестокая рана! Профессионал так не поступает... Однако в отличие от бандитов Тха звездный странник не был профессионалом, когда дело касалось убийства. Просто человек, разъяренный и перепуганный, сражавшийся за свою жизнь...
Того подраненного шинкаса добила одна из амазонок, прикончила быстрым и милосердным ударом копья. А что делать с этим умирающим синдорцем? С крестьянином, взявшимся за боевой топор, чтоб отвоевать утраченную свободу? У Скифа не поднималась на него рука. Разумом он понимал, что этот парень обречен и что скорая смерть лучше смерти в невыносимых муках, но чувства говорили иное. Он не мог хладнокровно перерезать сингарцу глотку!
Джамаль, поцокав языком, произнес:
– Ну, что скажешь, дорогой? Тут не Телг и не Земля... Да и на Земле с такими ранами... – Он положил ладонь на лоб сингарца и страдальчески сморщился. – Два или три дня еще проживет. Стонать не будет, есть-пить не будет и слова не вымолвит. Вах! Что тут поделаешь? Боль я попытался бы снять. Или...
– Или, – промолвил Скиф, уставившись в землю. – Если ты можешь, сделай так, чтобы он ушел без мучений. И поскорее.
– Хорошо.
Молчание. Полминуты, минута, полторы... Когда Скиф поднял глаза, ладонь князя по-прежнему лежала на лбу синдорца, но тот, казалось, уже не дышал. Кровь из раны над ухом перестала течь, рот умершего приоткрылся, будто бы в улыбке, стиснутые кулаки разжались, веки скрыли лихорадочный блеск зрачков.
– Знаешь, – сказал Джамаль, – не видел я их Петляющей реки, но Кура у стен Тбилиси тоже красиво... Тридцать лет назад, когда мне исполнилось пятнадцать, я уезжал к вам, на север. Помнишь, рассказывал тебе, что заболел? Маялся с головой...
Скиф молча кивнул; теперь ему было известно, какая болезнь приключилась со звездным странником в пятнадцать лет.
– Так вот, – продолжал Джамаль, не убирая руки со лба сингарца, – отправился я к реке. Совсем мальчишка, понимаешь... Худо мне было и страшно; думал, сдохну или с ума сойду... вроде я – и не я... Я – Джами Саакадзе, школьник, сосунок, и я – Ри Варрат с какого-то Телга... Ри Варрат, Наблюдатель в четвертом рождении... Ну, будто звездный джинн в меня вселился! Как в страшном сне... – Он помолчал, поскреб обросшую темной щетиной щеку. – Вот и отправился я, значит, к реке... Вода – прозрачная, журчит, бежит по камням, небо – синий шелк, кизил в цвету – алый бархат, солнце глядит с улыбкой... доброе солнце, грузинское, не такое, как в Питере... Посмотрел я на солнышко, дорогой, и решил – к чему подыхать? Вах, Джами, говорю себе, не будь ослом тупоголовым, и с джинном с Телга можно ужиться, смотря какой джинн! Ты понимаешь красоту, он понимает красоту – вот вам и мостик друг к другу! Подумал я про мост и джинна своего, что ждет на том берегу Куры, и сделалось мне легче...
Скиф удивленно приоткрыл рот. С одной стороны, эта история, как многие иные речи звездного странника, попахивала земными, а не инопланетными ароматами, что было, разумеется, приятно. Но с другой... Здесь, под двумя лунами чуждого мира, среди истоптанной и залитой кровью травы, рядом с мертвецами, изуродованными варварским оружием, поведанное Джамалем казалось фантастическим и неуместным. Серый холодный Питер и розовый теплый Тбилиси остались за гранью реального бытия; там, по другую сторону вечности, струились стальные невские воды и прыгала, звенела по камням прозрачная Кура.
Взглянув на задумчивое лицо Джамаля, он произнес:
– Зачем ты мне это рассказал? Никак тебя домой потянуло? Только вот куда – в Тбилиси, в Питер или на Телг?
– Я не тебе рассказывал, ему. – Джамаль кивнул на мертвого синдорца. – Рассказал и показал... реку, небо, солнце и цветущие кусты кизила... Видишь, он улыбается! Значит, умер счастливым! Человеком умер, не безмозглым сену, понимаешь?
За ручьем заржали лошади – Сайри, видно, сбивал их в табун, собираясь подогнать поближе к кострам. Темно-багровая Миа стояла в зените, серебряный Зилур догонял ее, а самая меньшая из лун, Ко, напоминала о себе лишь слабым заревом над южными горами. Скиф оглянулся на пленника, неподвижным кулем лежавшего в траве, посмотрел на груды трупов, на мертвых степняков и синдорцев, вздохнул и сказал:
– Давай-ка, князь, собью я с тебя ошейник. А потом сядем у костра, отпразднуем победу, выпьем пеки... Хотя и мерзкое зелье, да чем еще синдорцев помянуть? Ну, заодно и тебя окрестим.
– Вах, генацвале! Что меня крестить? Я и так крещеный, – возразил Джамаль, глядя на компаньона снизу вверх. Но Скиф замотал головой.
– Я не про тот крест, что тебе в детстве навесили. Когда в первый раз ходили мы в Амм Хаммат, ты был клиентом, а я – проводником. Ты вроде как куражился да развлекался, а я тебя лелеял и берег... Ну а теперь расклад другой, верно? Теперь мы в равных правах – идем вместе и деремся вместе, как Пал Нилыч со всей нашей командой... там, у Приозерского шоссе!
Брови Джамаля поползли вверх.
– Это где Сингапура убили? И еще двух ваших?
– Убили, – подтвердил Скиф, выбирая секиру потяжелее, – убили. Значит, команда нуждается в пополнении, так? И коль уж ты увязался за мной, звездный джинн, ты этим пополнением и будешь. Не Наблюдателем с Телга, а землянином и агентом звена С, разведчиком Системы.
Князь приглядел подходящую глыбу гранита и вытянулся рядом на земле; цепь и ошейник глухо заскребли по камню.
– Так ты меня, дорогой, и кличкой осчастливишь? – усмехаясь, произнес он.
– Как там у вас положено? Смерч, Скелет, Сердар или Сирена?
– На скелет ты не похож, на смерч и сердара не тянешь, а вот Сирена – в самый раз. Умеешь обольщать! – Скиф размахнулся и с одного удара перерубил цепь. – Но Странник все-таки лучше. Ты ведь Странник и есть – Странник, пришедший издалека.
Глава 3
ДОКТОР
Нити распались. Две главные струны, аметистовая и цвета алого рубина, по-прежнему были вместе, сопровождаемые тремя десятками иных, гораздо менее ярких паутинок – тех, что относились к неживым предметам. Но многие нити, столь же неощутимо тонкие, покинули первоначальный шнур и замерли в огромном пестром клубке Амм Хаммата. Эта картина, воспринимаемая им как разветвление цветных потоков, красок, запахов, мелодий, не представляла собой чего-то загадочного; с подобным он встречался раньше и знал, как идентифицировать такую ситуацию.
Странники расстались с частью своего снаряжения. Он смог бы проследить, с какой именно, но это означало дополнительный расход энергии и не являлось в данном случае необходимым. Сигнал тревоги не поступил, а значит, посланные в Мир Снов не подвергались серьезной опасности, что бы ни было потеряно ими – оружие, пища, приборы или иное добро. Неживое не представляло особой ценности; каждый предмет он мог извлечь вместе с людьми, когда их странствие завершится.
Обратный переход не требовал таких усилий, как предварительный поиск и Погружение. Связь с путниками и контроль их перемещений вообще не составляли труда; днем и ночью, бодрствуя и погружаясь в сон, он продолжал ощущать те струны Вселенской Арфы, что соединяли его с очередным фэнтриэлом. Цветные огоньки, обозначавшие тот или иной объект, светились где-то на рубеже ментального восприятия, но никогда не ускользали в полумрак подсознательного или в абсолютную тьму беспамятства. Стоило напрячься, как он чувствовал не только краски и цвет, но и тепло, запахи, звуки – весь спектр ощущений, порождаемых неизмеримо крохотными частицами Мироздания, чью плоть и разум он отправлял к иным мирам.
Удивительно, но путники – не все, но некоторые – будили в нем временами теплое ощущение сопричастности и интереса. Он не мог бы назвать это чувство дружбой или тем более любовью; сам по себе он являлся слишком странной личностью, изгоем и отщепенцем, неспособным испытывать ни дружбы, ни любви. Одно лишь равнодушие, безмерное равнодушие, столь же ледяное, как серый сумрак безвременья, царивший в Том Месте. Обычно люди не понимали его, а непонимание вело к страху, отвращению и грубой издевке – или в лучшем случае к недоверию и насмешкам. Так длилось десятилетиями, пока...
Пока он не встретил тех, кто понимал его и верил ему. Тех, кто согласился испытать его дар – а испытав, предоставил возможность играть на струнах Вселенской Арфы, погружаться в сплетенье мелодий и ярких красок, плыть из Ничто в Никуда, из Реальности в Мир Снов. Об ином он не мечтал.
И потому в последние месяцы он словно бы начал оживать, оттаивать, как земля, согретая жарким солнцем после долгой зимней стужи. Сопричастность и интерес были первыми признаками оттепели; он начал уже отличать одни живые огоньки от других, выделять некие мелодии, не слишком прислушиваясь к тем, которые оставляли его равнодушным. Разумеется, выбор этот касался только путников – людей, подчинявшихся его странному дару и в то же время руководивших им; все остальное человечество, все миллиарды разумов были лишь несыгранной мелодией и незажженной свечой.
Пожалуй, первым, кто пробудил в нем необычные чувства, стал обсидиан. Когда-то в молодости ему попалась книга о камнях; с тех пор палитра красок ожила в названиях самоцветов, а позже он добавил к ней и другие определения, проистекавшие из мира живого и неживого. Теперь он мог описать многие огни, сиявшие на струнах Вселенской Арфы, во всем многообразии оттенков; так, красное распадалось для него на цвета крови, зари, рубина, розы, шпинели, граната, зрелой вишни... Определений, впрочем, не хватало; Арфа была слишком велика, и разумом он ощущал намного больше, чем мог выразить словами.