Прямота его взгляда отрезвила Джину.
- Я знаю, что вы горюете по своим друзьям и по ребенку, которого любили. Я знаю, что вы считаете себя в ответе за многие смерти, - сказала она. - Знаю, что вас изнасиловали.
Сандос не отвел взгляда.
- Я не хочу недоразумений. Если мой итальянский не вполне ясен, вы должны мне об этом сказать, ладно?
Она кивнула.
- Вы предлагаете мне… дружбу. Синьора Джулиани, я не наивен. Я вижу, что у вас на сердце. И хочу, чтоб вы это понимали…
Джину будто обожгло. Устыдившись своей столь очевидной страсти, уместной скорее в школьнице, она взмолилась о каком-нибудь крупном тектоническом сдвиге - чтобы Апеннинский полуостров погрузился в Средиземное море.
- Не нужно объяснений, дон Эмилио. Простите, что я вас смутила…
- Нет! Пожалуйста. Позвольте… Синьора Джулиани, если бы мы встретились раньше… или, может, намного позже. Я выражаюсь неясно; - сказал он, глядя на небо и злясь на себя. - Это… привычка думать по-христиански. Дескать, душа - нечто другое и более высокое, нежели телесная суть… и жизнь рассудка происходит отдельно от жизни тела. Мне потребовалось много времени, чтобы понять эту мысль. Тело, рассудок, душа - для меня все едино.
Он повернул голову, и ветер смахнул волосы с глаз, устремленных на сверкающую линию горизонта, где Средиземное море встречалось с небом.
- Сейчас я думаю, что выбрал целибат в качестве пути к Богу, поскольку это дисциплина, в которой тело, рассудок, душа являются единой сущностью.
На секунду Эмилио замолчал, собираясь с духом.
- Когда… В общем, меня изнасиловали не один раз.
Он посмотрел на нее, но снова отвернулся.
- Там было семнадцать мужчин, и насилие продолжалось несколько месяцев. В течение этого срока и потом я пытался отделить то, что случилось со мной физически, Оттого, что это… сотворило со мной. Я пытался поверить, что это всего лишь мое тело. Это не может затронуть мою суть. И для меня было… невозможно так считать. Простите, синьора. Я не имею права просить вас выслушивать это.
Тут он умолк, готовый сдаться.
- Я слушаю, - сказала Джина.
"Трус!" - свирепо подумал Эмилио и вынудил себя говорить:
- Синьора, я хочу, чтобы между нами не было непонимания. Каковы бы ни были формальности, я не священник. Мои обеты недействительны. Если б мы встретились в иное время, я захотел бы; возможно, большего, нежели дружба. Но то, что когда-то я отдавал Богу по доброй воле, ныне вынуждается… - Тошнотой. Страхом. Яростью. Он смотрел в глаза Джины и сознавал, что обязан выдать ей столько правды, сколько сам сможет вынести.
- Отвращением, - сказал он в конце концов. - Я больше не цельный. Будет ли для вас приемлемо, если в обмен на вашу дружбу я предложу нечто меньшее?
"Мое тело вылечилось, - просил он ее понять, - но душа все еще кровоточит. А для меня это все - одно".
Не стихавший вблизи берега ветер гудел в ушах Джины, принося запахи водорослей и рыбы. Она посмотрела на залив, чью поверхность словно бы усыпали блестки.
- Дон Эмилио, вы предлагаете мне честность, - произнесла Джина - на сей раз серьезно. - Полагаю, это не меньше дружбы.
Какое-то время было совсем тихо, если не считать крика чаек. В стороне, ниже по аллее, охранник кашлянул и бросил на землю сигарету, раздавив каблуком. Джина подождала, но было ясно, что Сандос уже сказал все, что мог.
- Что ж, - заключила она, вспомнив о Селестине и морской свинке, - вы по-прежнему можете рассчитывать на чашку кофе.
Раздался сдавленный смешок, как симптом напряжения, в котором находился Сандос, и охваченные скрепами кисти вскинулись к голове, словно он хотел взъерошить пальцами волосы; но затем вновь повисли.
- Я бы предпочел пиво, - с простодушной прямотой сказал Сандос, - но сейчас лишь десять часов.
- Путешествия очень расширяют кругозор! - спокойно заметила Джина. - Вы когда-нибудь ели хорватский завтрак?
Он покачал головой.
- Бокал сливянки, - пояснила она, - за которым подают эспрессо.
- …вот как, - с легкой иронией сказал Эмилио, - было бы замечательно.
Затем он застыл.
Джину не отпускало напряжение до того мига, когда она направилась обратно в дом. Позже она подумает: "Если бы я отвернулась, то пропустила бы момент, когда он влюбился".
Эмилио помнил об этом иначе. То, что он почувствовал, было не столько началом любви, сколько прекращением боли. Это ощущалось, как нечто физическое и неожиданное, как момент, когда его кисти наконец перестали болеть после жуткого приступа фантомной невралгии, когда боль просто исчезла - так же внезапно и необъяснимо, как появилась. Всю свою жизнь Эмилио ценил силу молчания. Он никогда не мог говорить о том, что происходило в его душе, - если не считать редких бесед с Энн. И теперь - с Джиной.
- Я скучал по вам, - сказал Эмилио и сам удивился.
- Это хорошо, - откликнулась Джина, глядя в его глаза и понимая больше, чем он. Затем направилась к кухне.
- Как Елизавета? - спросила через плечо.
- Прекрасно! Прелестная зверушка. Я вправду получаю удовольствие от ее компании, - сказал Эмилио, пробежав несколько шагов, чтобы ее догнать. - Джон Кандотти сделал ей просторную клетку: три отсека и тоннель.
Потянувшись мимо Джины, он открыл дверь, не заметив, как легко далось ему это движение.
- Не желаете ли как-нибудь с Селестиной прийти ко мне на ленч? Я научился готовить, - похвалился Эмилио, придержав для нее дверь. - Настоящую еду. Не полуфабрикаты.
Прежде чем шагнуть внутрь, Джина помедлила.
- Охотно, но Селестина не ест почти ничего, кроме макарон и сыра.
- Это судьба! - воскликнул он с улыбкой, согревшей их обоих, точно восход солнца. - Синьора, макароны и сыр - мое фирменное блюдо.
Пока дни делались длинней, бывали совместные ленчи, недолгие визиты, короткие звонки, письма, отправляемые по три-четыре раза вдень. Когда по почте пришли бумаги, подтверждавшие расторжение брака, Эмилио находился в ее доме, и Джина все же всплакнула. В первые же дни она узнала, что Эмилио не ест мяса; со временем он смог ей объяснить почему, - и она вновь плакала, на сей раз от жалости к нему. Когда Эмилио выразил восхищение рисунками Селестины, кроха поставила это дело на поток, и голые стены его квартиры вскоре украсились яркими карандашными изображениями неких таинственных объектов, выполненными в весьма симпатичных тонах. Довольная достигнутым эффектом, Джина привезла искрящиеся красные герани; расставив их на его подоконниках, и неожиданно это стало для Эмилио поворотной точкой. Он забыл, как нравилось ему на "Стелле Марис" ухаживать за растениями трубы Уолвертона, но теперь начал наконец вспоминать хорошие времена и обретать какое-то равновесие.
Они брали на прогулки Селестину и забредали далеко, обливаясь потом в полуденных лучах, - фиолетовое море на западе, мерцающие, залитые солнцем скалы на востоке, кисло-сладкий запах пыли, цветов и асфальта, щекочущий горло. Шагая плечом к плечу, они спорили о всяких глупостях и наслаждались этим, а затем шли домой, где их ждали свежий хлеб, поджаренный на оливковом масле, цуккини со сладким сыром и миндаль в меде. Задерживаясь после ужина, Эмилио укладывал Селестину спать, и Джина, качая головой, слушала, как эти двое сочиняют длинную и затейливую сказку со многими эпизодами - про принцессу с кудрявыми волосами, которой не позволяли есть ничего, кроме сладостей, несмотря на то что ее кости уже начали гнуться, и про собаку по имени Франко Гросси, вместе с принцессой отправлявшуюся то в Америку, то на Луну, то в Милан, то в Австралию. В июне Эмилио признался, что страдает мигренью, и Джина принесла ему на пробу несколько лекарств, одно из которых оказалось гораздо эффективнее програина.
По мере того как проходили недели, в обоих крепло невысказанное понимание, что Эмилио, конечно, нужно время, но не столь долгое, как он полагал вначале.
В один из вечеров Джина научила его играть в скопу; и когда Эмилио вошел во вкус, ее веселил азарт, с которым он играл, хотя расстраивало то, как трудно ему держать карты. Когда Джина спросила об этом, Эмилио перевел разговор на другое, и на время она оставила эту тему. Потом, накануне летнего солнцестояния, возможно, пытаясь доказать, что руки хорошо его слушаются, Эмилио поставил себе и Селестине задачу научиться завязывать шнурки - навык, от которого оба отступились в прошлом.
- Мы сможем, - настаивал Эмилио. - Наверняка! Даже если это займет весь день, не важно, потому что сегодня - самый длинный день в году.
Все утро они причитали по поводу того, как легко все дается другим, но сообща превозмогли неудачи и, наконец добившись успеха, сияли самодовольством. Радуясь за обоих, Джина предложила устроить на берегу праздничный пикник, обратив их внимание на то, что этот план предоставит много удобных случаев снять и надеть туфли. Поэтому тот долгий летний вечер был наполнен радостью и покоем. Эмилио и Джина следовали по берегу за Селестиной, наблюдая, как она гоняет чаек, роется в поисках сокровищ и швыряет камни в воду, - пока малышка не умаялась. Когда темнота стала, наконец, сгущаться, они взобрались по крутой лестнице - Джина с полными карманами ракушек и красивых камушков, а Эмилио со спящим ребенком на руках - и шепотом поздоровались, минуя охранников, улыбавшихся, точно сообщники.
Когда подошли к дому, Джина открыла и придержала заднюю дверь, но свет включать не стала. Зная дорогу, Эмилио через притихший дом отнес Селестину в ее переполненнную куклами комнату и подождал, пока Джина освободит место на кровати, заваленной игрушечными зверями. Сохраняя осторожность, он мог поднять легкое тело Селестины, но не мог ее опустить, не повредив скрепы, - поэтому Джина взяла девочку из его рук и уложила в постель, после чего некоторое время стояла рядом, глядя на дочку.
"Селестина… - думала она. - Которая никогда не перестает двигаться, не прекращает говорить, которая утомляет свою мать еще до завтрака, которая саму Святую Мать заставит задуматься, не нанять ли кого-то, чтобы ее отшлепали. Чье лицо во сне все еще выглядит младенческим, чьи крохотные пальцы до сих пор приводят в восторг ее мать, чей завязанный пупок еще хранит духовную связь с другим животом. Которая быстро научилась не упоминать при маме новых папиных друзей".
Вздохнув, Джина повернулась и увидела Эмилио, прислонившегося к дверному косяку и следившего за ней взглядом, который не скрывал ничего. Руки он чуть развел по сторонам, как поступал, когда Селестина подбегала его обнять, - чтобы не оцарапать малышку своими скрепами. Джина подошла к нему.
Край ее нижней губы был изящным, точно ободок потира, и эта мысль едва не остановила Эмилио, но затем лицо Джины приблизилось, чтобы встретить его губы, и отступать уже было некуда, да и не хотелось. После долгих лет усилий, страданий - все оказалось очень просто.
Она отстегнула его скрепы и помогла снять одежду, а затем сбросила свою, нисколько не стыдясь Эмилио, словно они были вместе всегда. Но Джина не знала, чего от него ждать, и потому готовила себя к нервному срыву, к животному напору, к плачу. Но он тихонько рассмеялся, и она тоже обнаружила, что все очень просто. Когда подошел момент, Джина приняла его в себя, улыбаясь тихим звукам, которые он издавал, и сама чуть не заплакала. Естественно, кончил Эмилио слишком рано - чего еще можно было ожидать? Для нее это не имело значения, но спустя несколько секунд она услышала возле своего уха огорченное бормотание:
- Не думаю, что я все сделал как надо.
Засмеявшись, Джина сказала:
- Это требует практики.
Эмилио застыл, и она испугалась, что задела его чувства, но тут он приподнялся на локтях и посмотрел на нее - лицо удивленное, глаза веселые.
- Практики! Мы будем заниматься любовью еще и еще?
Джина хихикнула, когда он обрушился на нее вновь.
- Слезь с меня, - спустя какое-то время прошептала она, все еще улыбаясь и поглаживая ладонями его спину.
- Не собираюсь.
- Слезь! Ты весишь тонну, - солгала Джина, поцеловав его в шею. А все макароны и сыр!..
- Мне здесь нравится, - сказал Эмилио подушке под ее головой.
Джина ткнула пальцем ему под мышку. Прыснув, он откатился в сторону, а она, смеясь, шикала на него и шептала:
- Селестина!
- Soy cosquilloso! - изумленно произнес Эмилио. - Не знаю как это на итальянском. Как вы называете такую реакцию на прикосновения?
- Чувствительность к щекотке, подсказала Джина и с улыбкой послушала, как он наугад определяет соответствующий глагол и быстро подбирает к нему спряжение. - Похоже, ты удивлен.
Успев перевести дух, Эмилио посмотрел на нее:
- Я не знал; Да и откуда? Люди не щекочут иезуитов!
Она ответила скептическим взглядом, понятным даже в темноте.
- Ну, некоторые люди щекочут некоторых иезуитов, - признал он негодующе, - но меня не щекотал никто.
- Даже родители? Ты же не всегда был священником.
- Нет, - коротко ответил Сандос.
"О боже!" - подумала Джина, сообразив, что забрела на новое минное поле, но Эмилио, приподнявшись на локте, второй рукой накрыл ее живот.
- Ненавижу макароны и сыр, - признался он. - Тут не было драконов, чтобы убить их ради моей возлюбленной, но я ел макароны и сыр ради тебя; И хочу, чтобы меня за это ценили.
Джина улыбнулась - совершенно счастливая.
- Подожди, - сказала она, когда Эмилио придвинулся, чтобы ее поцеловать. - Я не ослышалась - "возлюбленной"?
Но его губы снова накрыли ее рот, и на этот раз у него получилось лучше.
Помня о Селестине, они вели себя осторожно, а перед рассветом Эмилио ушел. Сказать Джине "до свиданья" и покинуть ее оказалось самым трудным из всего, что он когда-либо делал. Но затем были другие дни на берегу, когда Селестина рано уставала, и другие ночи, когда они не уставали до утра; и пока проходило это лето, Джина постепенно возвращала ему цельность. Не осталось ни одного воспоминания о зверствах, которое она не загладила своей красотой и нежностью, ни одного унижения, не заслоненного ее теплотой. А если являлись кошмары, она была рядом с ним - как спасение в ночи. Прежде чем кончилось лето, пока дни были еще слишком долгими, а ночи слишком короткими, когда аромат лимонных и апельсиновых деревьев сделался гуще и каждую ночь проникал сквозь окна ее спальни, пропитывая простыни и волосы Джины, Эмилио начал возвращать ей кое-что из того, чем она его одарила.
Временами у него возникало ощущение безупречного покоя. И слова Джона Донна казались совершенными: "Я мертв. И эту смерть во мне / Творит алхимия любви…". Обуреваемый надеждой, Эмилио больше не мог противиться вере в то, что будущее - это замечательно, и чувствовал, что прошлое его отпускает. "Это закончилось, - думал он раз за разом. - Закончилось".
14
Труча Саи
2042–2046, земное время
Живя в Труча Саи, София Мендес не испытывала недостатка в общении. В деревне насчитывалось примерно триста пятьдесят жителей, а по соседству находились другие селения; визиты были обычным делом и проходили весело. София со многими делила работу и еду, и скоро для нее стало естественным проводить время, сплетая мечевидные листья диусо-деревьев в циновки, ветровые щиты, зонты, пакеты, используемые для пропаривания корней, корзины, в которые собирали фрукты. Участвуя в сезонных сборах урожая, она узнала, где растут и как выглядят полезные растения, а также как избегать опасности и находить путь через джунгли, поначалу казавшиеся непролазными.
София становилась компетентной рунской взрослой: сведущим полевым ботаником, полезным членом общины - и находила в этом определенное удовлетворение. Но в первые месяцы этой ссылки ее ближайшим интеллектуальным компаньоном был библиотечный компьютер "Стеллы Марис", вращавшейся вокруг планеты. Добраться до корабля София не могла, но немалую часть каждого дня она проводила, общаясь с библиотекой по радио. Подправив и отредактировав свои наблюдения за жизнью руна и личные записи, София сгружала их в память корабля, чтобы не хранить лишь на своем блокноте. Эта привычка помогала ей ощущать себя не такой изолированной: она словно отправляла сообщения. Когда-нибудь ее записи попадут на Землю, и потому София могла считать себя ученым-одиночкой, своими исследованиями приносящим пользу обществу, частицей которого являлась. Все еще человек. Все еще разумный.
Исааку исполнилось пятнадцать месяцев. Однажды утром, когда София попыталась войти в компьютерную систему корабля, ее встретило непреклонное молчание. Уставясь на лаконичное сообщение об ошибке, светившееся на экране, она почти физически ощутила содрогание судна, у которого вдруг порвался причальный трос. Как-то повредились бортовые системы? Или орбита корабля стала ниже, и "Стелла Марис" сгорела в атмосфере либо упала в воды Ракхата? Варианты можно было перебирать бесконечно. Единственное, о чем София не подумала, это о том, что произошло в действительности: на Ракхат прибыла вторая группа с Земли, путешествующая под эгидой Объединенных Наций. Спустя примерно двенадцать недель после приземления представители Консорциума по контактам определили местонахождение Эмилио Сандоса. Считая его единственным выжившим в миссии иезуитов, они отправили "Стеллу Марис" на Землю, причем пилотировали корабль навигационные программы самой Софии, а единственным пассажиром был Эмилио Сандос, летевший навстречу своему позору.
София обнаружила, что существует много разновидностей одиночества. Есть одиночество, происходящее оттого, что ты понимаешь, а тебя - нет. Есть одиночество, когда не над кем подтрунивать или не с кем спорить. Ночное одиночество отличается от дневного, иногда охватывающего посреди толпы. София стала экспертом по одиночеству, а худшая его разновидность, как она узнала, наступила после ночи, когда ей приснился смеющийся Исаак.
Первые недели своей жизни Исаак - крошечный младенец, вытянутый и худой, - проспал, пугая ее своей неподвижностью. София сознавала, что сон - это способ концентрации скудных ресурсов для выживания, поэтому противилась желанию разбудить малыша, понимая, что оно исходит от ее собственной потребности в утешении. Но даже когда Исаак не спал, он не встречался с ней взглядом дольше, чем на секунду, без того чтобы не посереть под своей тонкой кожей; и хотя по прошествии недель сосал ее грудь с большей силой, он часто срыгивал молоко. Сколько София ни твердила себе, что причина тут в неразвитой пищеварительной системе недоношенного ребенка, было трудно не подозревать в этом удручающее отторжение.