-- А обо мне забыли? На север меня с вами не пустил отец - да простят его боги, а теперь я сам - великий царь Аорсии. Возьму только десятерых аланов, что со мной, и пусть всякий лесной драчун подумает прежде, чем нас трогать!
На меч великого царя лег клинок Волха. Князь волколаков усмехнулся по-звериному, с оскалом, и загадочно произнес:
-- Волки с вами! Ничего, что дружина мала. Нужно будет - волки в лесу большую соберут. Не одни мы, нуры, волчье племя. Нас, серых братьев, много по всему лесу.
Последним лег сверху римский меч Каллиника. Потом клинки опустились, и царь росов буднично произнес:
-- Рыбаки! Закинем-ка еще разок невод. Эту щуку-бесовку не людям есть, так наловим рыбки на уху. Мои царицы ее так сварят!
* * *
В дремучем лесу, на горе над Тясмином, среди руин скифского Моранина-града затаилось святилище Мораны-Артимпасы. Пятеро сарматов-конокрадов сидели связанные под дубом и тоскливо ждали жертвенной порки. Вдруг перед ними на ореховый куст села птица сорока и проговорила человеческим голосом:
-- Кто из вас слышал, о чем говорили цари?
-- Я слышал, - не растерялся один сармат, и впрямь обладавший тонким слухом.
-- Вот и хорошо. Иди со мной, - сказала сорока. Прострекотала еще что-то, и упали с пленника путы. Совсем забыв на радостях о товарищах, он последовал за птицей в чащу. Сорока внимательно выслушала его рассказ и ехидно произнесла:
-- Что ты, что цари - все вы сарматы. Нашему лесу враги! Волк вам предок и зверь святой. Вот и бегай волком!
Не успел опомниться конокрад, как уже стоял на четвереньках и лишь волчий вой да скулеж вырывались из его глотки. Проблуждав целый день в лесу, он попробовал охотиться, но наткнулся на местную стаю и еле унес ноги. Потом сунулся ночью в село, украл козленка, но вора загнали в угол злющие деревенские псы. И разорвали бы, не появись на шум Серячок - ручной волк Шишка, уважаемый даже собаками. Узнав, в чем дело, "песик" лешего позвал Вышату. Тот расколдовал горе-оборотня. Царь, проведав о предательстве конокрада, присудил ему порку и три года рабства. Вора, прозванного отныне Волколаком, презирали все, особенно же сарматы: в благородном волчьем облике не совершить ничего достойного воина!
А сорока-насмешница полетела себе на север над днепровскими кручами, полесскими чащами, припятскими болотами. И опустилась на затерянном среди болот холме над рекой Птичей. Здесь в шалашах и наскоро вырытых землянках жили те, кого одни лесовики боялись и ненавидели, а другие почитали святыми воинами, защитниками леса и его вековых обычаев. Уже десять лет эти безжалостные неуловимые воины в черных медвежьих шкурах сеяли страх среди нуров, полян, северян, литвинов. Среди Черных Медведей, как они себя звали, уже подрастали дети, с младенчества усвоившие: все росы - враги леса, а еще хуже росов - те венеды, что признают их власть или хотя бы не желают кормить, прятать, извещать об опасности "защитников леса". Живешь в лесу - почитай исконных отеческих богов: чертей, упырей, леших да Ягу с Чернобогом. И слуг их - мудрых и святых ведунов и ведьм. А не то... Находя в лесу изуродованные, наполовину обглоданные трупы девушек, гулявших с росами, поселяне в ужасе гадали: кто же сделал такое - люди, звери, бесы? Уж и поминать Черных Медведей лесовики боялись (вдруг явятся), а друг друга, бранясь, посылали к "защитникам".
Под могучей кривой елью восседали духовные владыки запуганных "защитниками" лесовиков: рыжий, с лисьим личиком верховный жрец Скирмунт и его жена, великая ведьма Лысогорская Невея. Поглаживая двоерогий посох, жрец толковал с супругой о том, на какое село наслать за непослушание скотский падеж, а на какое - бездождие, куда отправить огненных змеев, ворующих зерно и молоко. Рядом лакомились сотовым медком воеводы Черных Медведей - Шумила и Бурмила Медведичи. Первый, могучий, с бурой лохматой бородой, был человеком лишь до пояса, а ниже - медведем. У второго, наоборот, медвежьей была голова и верхняя половина тела. Невее они приходились сводными братьями. Бурмила в благодушном настроении угощал медом девчонку-пленницу. Та улыбалась, гладила его медвежью морду и думала об одном: не пойти бы на корм всей разбойной дружине, считавшей человечину, по древнему обычаю, священной пищей истинных воинов.
Сорока села на траву и обернулась женщиной - такой же светловолосой и пышнотелой, как Невея, но с лицом не злым, а беззаботным и наглым. То была колдунья Лаума, сестра великой ведьмы и Медведичей.
-- Отдыхаете от подвигов великих? Думаете, Ардагаст раньше зимы в леса не пойдет? А он идет походом совсем близко от нас.
И Лаума рассказала выведанное у сармата. Шумила хлопнул широкой рукой по упавшему стволу так, что труха взвилась облачком.
-- Вот тут бы его и перехватить да накрыть! Нам, лесовикам, в летнем лесу, зеленом да густом, сподручнее воевать, чем в зимнем голом. Опять же реки, болота не замерзшие. Обложим степных волков, не уйдут!
Бурмила почесал лапой затылок и с ленцой проговорил:
-- Так ведь и обкладывали уже, и перехватывали. В прошлом году до самого Урала, до печорских лесов добрались. И только свою дружину переполовинили. Будто слово какое знает полусармат, чтобы лесовиков целыми племенами совращать!
-- На дружину не греши. После нашего похода славного много лихих да лютых молодцов к нам пришло. Теперь мы посильнее прежнего, - возразил Шумила.
-- И людей чарами привораживать Ардагаст не умеет, а Вышата не хочет, - покачал головой Скирмунт. - Уж мы с женой и Лаумой чары бы почуяли.
-- Народ в лесу не тот, вот что! - досадливо махнул рукой Шумила. - Особенно там, на востоке. Больно мирные, всякий полусармат с дружиной их к рукам приберет.
-- И мы бы здешних прибрали. Из тебя, Шумила, даже великий князь вышел бы. А что? Вокняжился же над пермяками Кудым-полумедведь. Да вот перебежал нам путь окаянный рос... - вздохнула Лаума.
-- На западе - вот где настоящие лесовики. Люди-звери, люди-медведи, волю больше всего любят - дикую, лесную! Одни берсерки готские чего стоят! - глаза Шумилы сверкнули хищным огнем, в горле заклокотало рычание.
-- Куда нам до них! - протянул Бурмила. - В наших-то краях настоящие лесовики - только мы с дружиной. Сидели бы уже тихо - зимой-то росы все равно придут.
-- Я тебе посижу тихо! Думаешь, Бериг нам за это спасибо скажет? - напустилась на брата Лаума.
Бериг, конунг готов, нередко помогал Черным Медведям оружием, скупал добычу. А те разбойничали вместе с готами в словенских селах.
Невея, вскинув руки, возгласила:
- Там, на западе, найдет себе лютую смерть безбожный Ардагаст! Ведите туда дружину, братья! Поднимайте все племена на большую войну! Легионы в тамошних лесах пропадали, сгинет и росская шайка. А я уж соберу здесь самых сильных ведьм. В Купальскую ночь, святую и страшную, все прилетим к вам на подмогу, только не сробейте! Отплатим, наконец, Ардагасту за родителей наших, за святыни разоренные!
-- Отплатим! Ур-р-р! И самих светлых богов не побоимся! Я, если надо, Янтарный Дом по бревну разнесу! - воинственно взревел Бурмила. Раззадорить не привыкшего думать человека-зверя было не столь уж трудно.
* * *
Бескрайни, неисходимы полесские чащи, припятские болота, мазовецкие и литовские пущи. Пробираются ими звери, пролетают птицы - кто за всеми уследит? С холма над Птичью вылетела сорока. С лесистого острова среди болот в устье Вислы - ворона. Не серая, черная. В пущах между Наревом и Неманом, куда не заходят ни угрюмые ятвяги, ни венеды-мазовшане, ни литвины, на горе с безлесной вершиной встретились они. И обернулись: сорока - молодой женщиной, пышной и светловолосой, а ворона - старухой с распущенными седыми волосами, в черном балахоне и красном плаще. Поговорили, поворожили, заглянули в колдовскую чару, вытащив ее из-под корней осины, и разлетелись снова птицами.
Из леса над Тясмином, где стояла дружина нуров, недавно гулявшая вместе с росами в Ольвии, вылетели три сокола. Один понесся в литовские леса, где над рекой Святой притаился городок Вилькомир - "Волчий". Другой - в землю судинов-ятвягов, к главному их городку. Третий - к берегу Вислинского залива, где цепко держится зажатое между готами и эстиями племя вильцев. Долетев, все трое опустились наземь, оборотились волками и завыли особым воем. Навстречу им вышли не волки, а люди - крепкие, суровые, с волчьими шкурами на плечах. И пошли с ними в леса для тайных разговоров, подслушать которые не решался ни один черт (не то что человек), дабы не быть разорванным на месте.
* * *
В теплый ясный день под конец месяца травня царская дружина росов выступила в поход на запад. Колыхались гривы породистых степных коней. Блестели на солнце островерхие шлемы, кольчуги, панцири, грозные наконечники копий, способные пробить на скаку всадника в доспехах. Сияли серебром чеканные бляхи на сбруе. С первого взгляда - настоящие сарматы, лихие воины степи. Но опытный взгляд Каллиника, семь лет прослужившего на дунайской границе, находил среди них много светловолосых венедов, а еще каких-то неведомых людей - то рыжих и скуластых, то темноволосых и узкоглазых, из племен, почти или вовсе неведомых эллинам - мордвы, удмуртов, аргиппеев, манжар. Даже гиперборей-рыбак Хаторо красовался в сарматском вооружении.
Многие из них пристали к росам совсем недавно, во время похода в Гиперборею. Но чтобы понять их, хватало двух языков - сарматского и венедского, или даже одного из них. К счастью, Каллиник владел обоими, а также германским. Обитатели Суботова вызывали у него расположение. Веселые и отважные, но миролюбивые, они, даже выпив по случаю похода, пели и плясали, иные и дрались, однако за оружие зря не хватались. Самых больших гуляк легко утихомиривали собственные жены.
Над войском развевались два красных знамени с золотыми тамгами. Трезубец росов означал богиню Солнца и ее двух коней. Знаком Инисмея была молния с солнечным кружком посредине. Молнию он унаследовал от отца - Фарзоя, кружок же вставил после того, как тот погиб, безуспешно посягнув на солнечное золото Колаксая. Сейчас Инисмей гордо и величаво ехал во главе отряда. Одежда из красного шелка, пояс и оружие сияли золотом и бирюзой. Великого царя сопровождал десяток лучших воинов-аланов. С аланской дружиной его отец сумел тридцать лет назад создать сильную державу - Аорсию, хотя сам был не аорсом, а тоже аланом. Рядом с великим царем ехал Ардагаст - тоже весь в красном, с мечом в золотых ножнах. Этот меч индийской стали некогда пожаловал ему Куджула Кадфиз, вождь кушан, не без помощи молодого дружинника-роса создавший свое могучее царство на Востоке.
За царской дружиной следовали вооруженные секирами и луками амазонки-поляницы во главе с Ардагундой и Волх со своими нурами в волчьих шкурах. Полтора десятка воинов вел князь Андак, красивый и наглый на вид. Подстрекаемый своей женой Саузард, он долго соперничал с Ардагастом и помирился с ним лишь после ее смерти и своего бесславного поражения в северных льдах. Теперь князь жаждал одного - подвига, чтобы вернуть себе честь и славу.
Провожать войско вышли все: жены и дети воинов, простые поселяне, рабы. Покуда царь с конной дружиной воевал, они все могли спокойно сеять хлеб и пасти стада. Последние годы на Тясмине не видели не только войны, но и больших набегов. Среди провожавших выделялась младшая царица Добряна - стройная, в белой вышитой сорочке и кокошнике, усыпанном персидским жемчугом, в ожерелье из рипейских самоцветов. К ней жались дети - не только ее, но и Ларишки, и Вишвамитры, и других соратников царя. Даже восьмилетний царевич Ардафарн с израненной ногой стоял, опираясь на короткое копье. Он приветствовал родителей по степному, подняв руку, и они отвечали ему так же. Ларишка в кольчуге и шлеме, с распущенными волосами, из украшений надевшая только золотые с бирюзой бактрийские серьги, выглядела гораздо скромнее Добряны. Но все знали: тихая лесовичка за роскошью не гонится, а весь богатый царский дом держится на ней.
Обычные варвары, думал Каллиник. Простые, неприхотливые, любящие войну, добычу, славу. Такие же, как хорошо знакомые ему германцы или сарматы, в землях которых он бывал. И все же... не такие. Здесь знатные воины в мирное время не бездельничали и не считали труд позором. Сам царь пахал землю и вместе с царицами убирал хлеб или хотя бы первым начинал эти работы. Царевич, казалось, попал во времена, воспетые Гомером. Пороки нынешних эллинов и римлян почти не приставали к этим людям, каждый год бывавшим в Ольвии или Пантикапее.
Покинув село, войско поднялось на гору, заросшую густым лесом. В нем скрывались высокие валы - остатки Моранина-града сколотов-пахарей, а среди них, на поляне - святилище. Его-то и стерегли сорок амазонок. Тут не было даже храма, только вековой дуб, а под ним два деревянных идола: Даждьбога и Мораны, его сестры и супруги. Огонь и Вода, Солнце и Земля. Две силы, единством которых держится мир. Перед идолами в жертву принесли белого коня в знак того, что поход начат ради Света и Добра. Обряд совершали не только волхвы - Вышата, его жена Лютица и Милана, жена Сигвульфа - но и царь росов. Здесь впервые Каллиник увидел в руках Ардагаста таинственную Огненную Чашу Колаксая. Царь лил хмельной мед в жертвенный огонь, и лучи солнца, пробиваясь сквозь листву, играли в янтарно-желтой струе, в золоте Чаши, в золотистых волосах самого Зореславича. Этим странным варварам мало было просто идти в поход за добычей. Нужна была еще и уверенность, что поход - за правое и святое дело, такое же святое, как восход Солнца или приход весны, а предводитель похода подобен Даждьбогу, защитнику добра и справедливости. А не, скажем, сарматскому Саубарагу, богу ночных разбоев, или буйному Водану германцев. И сам янтарь не просто выгодный товар, а земной сгусток солнечного света, и добыть его - все равно что Солнце вызволить из Змеевых пещер, из Чернобогова пекла. Не удивительно, что в таком племени нашло себе опору Братство Солнца.
* * *
Дом Квинта Аттилия Прима, главного переводчика Пятнадцатого Аполлонова легиона, был самым богатым в лагере легиона в Карнунте. Все, что могло усладить жизнь на окраине Империи - от новейших сатир Ювенала и Марциала до сосудиков с душистыми эссенциями красовалось на полках и в резных шкафах в кабинете хозяина, странно сочетаясь с медвежьими шкурами и рогами лосей и зубров. Особенно же много было тут янтаря всех цветов, оттенков и форм. Ибо львиная доля торговли на Янтарном пути была в руках скромного римского всадника Аттилия, некогда любимца Нерона.
Хозяин дома, Рубрий и Эпифан сидели над картой. Аттилий пояснял, как ехать к Венедскому морю, где нанять проводников, какие варварские племена ладят или враждуют между собой. При этом его полное бритое лицо выглядело настолько страдальчески, что Рубрий не выдержал и сказал:
-- Я знаю, Квинт, что ты торгаш и ничего больше. Но для римского всадника должны быть вещи дороже сундуков с сестерциями и авреусами. Иначе...
-- Да не предам я вас! - скривился Аттилий. - Слишком многим я обязан Нерону и слишком много вы знаете обо мне. Но, во имя богов, чем может обернуться для торговли ваша затея! Из-за войны вандалов со свевами у меня пропал бесследно целый обоз, три тысячи фунтов лучшего янтаря! А вы хотите к побоищу между варварами добавить чары, пахнущие мировым пожаром. Да-да, тем самым, о котором толкуют персидские маги и наши философы! Тебе ли, Эпифан, не знать!
-- А чего этот мир заслуживает, кроме гибели в огне? - рассмеялся царевич. - Все сгорит, даже твоя душа, Аттилий, ведь в ней духовности нет и на медный обол! Уцелеют и вознесутся в Высший Свет лишь души избранных, наделенные тайным знанием, недоступным торгашам.
Лицо торговца побледнело, пот обильно залил лысину, притаившуюся среди поредевших кудрей.
-- Все это, возможно, не столь близко, как тебе с перепугу кажется, - утешил его саркастическим тоном Рубрий. - В Иудее, как рассказывал мой друг Понтий Пилат, всякий нищий пророк обещает конец света, кару злодеям и свое царство в ближайшие месяцы. Обещает, пока не повиснет на кресте... А чтобы ты еще меньше расстраивался, скажу, что наша затея как раз тебе и выгодна. Да-да! Скажи, к югу от Дуная у тебя ведь не пропадают обозы?
-- Ты еще сравниваешь! Везти товар по мощеным дорогам, среди мирных подданных Империи...
-- Вот и нужно, чтобы такие дороги шли до самого Венедского моря. А для этого надо сначала хорошенько ослабить тамошних варваров. Что мы с Эпифаном и будем делать. Бескорыстно, в отличие от тебя.
"Знаю я, какие деньги отваливают вам сирийцы с иудеями на ваши таинственные дела", - подумал Аттилий.