Изустно папский легат и глава могущественного доминиканского ордена Раймундо Пеннафорте тонко намекнул, что, учитывая, сколь напряжены отношения папы с императором Священной Римской империи Фридрихом II, можно уже сейчас обговорить условия, на которых Константину позволят сместить Фридриха и занять его место.
Что и говорить - соблазн был велик. Гонорий и его советники знали, что предложить русскому государю. Девять из десяти человек непременно дали бы согласие на такую во всех отношениях выгодную сделку. Но, к великому сожалению папы и его легата, Константин был как раз тем самым десятым.
Он отказался, причем сделал это прилюдно, дав ответ, вопреки обыкновению, не в покоях царского терема, а при всем честном народе, на центральной площади Рязани, чтобы никто не мог его впоследствии обвинить в тайном сговоре.
Хотя и тут он немного слукавил. Крестовый поход на Русь - это серьезно, особенно с учетом угрозы, нависшей с востока. Поэтому предварительно он вызвал к себе Раймундо Пеннафорте и в разговоре один на один посетовал, что народ его еще темен и невежествен, а посему, дабы он добровольно и искренне принял свет истинной веры, идущей из Рима, надо работать и работать.
И пусть посланец римского папы не думает, будто сам Константин сидит здесь сложа руки. Кое-что он уже сделал. Так, например, царь добился абсолютной независимости своей церкви от византийской, чтобы в нужный момент константинопольский патриарх ничего не смог предпринять против предполагаемой унии.
Однако трудов еще предстоит немало, и потому какой-либо более предметный разговор на эту тему преждевременен. Так что пусть он и римский папа не обижаются, а поймут все правильно, когда завтра получат от него отказ.
Может быть, легат и не обиделся, но на обратном пути, как стало доподлинно известно, он зачем-то задержался в Киеве и имел там несколько приватных бесед с князем Андреем. О чем они говорили, выяснить не удалось.
Тем не менее создавалось впечатление, что киевскому Андрею, его брату Всеволоду, сидевшему на княжении в Новгороде, и смоленскому князю определенных договоренностей достичь удалось.
Позже стало известно, что заговорщики посулили немалые территории венгерскому и датскому королю, а ярлу Биргеру - да-да, тому самому, который должен был в официальной истории высадиться в устье Невы, - обещали огромную добычу, ну и кусок Прибалтики.
Расчет был еще и на то, что весной изможденным людям и половинная дань покажется непомерной. К тому же голод озлобляет. Это на Руси тоже было хорошо известно. Для чего дворовую собаку никто не кормит досыта? Для пущей злости!
Опять же основная сила Константина - в пешем войске, а его раньше окончания сева не собрать. В дружинах же у обеих сторон полное равенство и как бы даже не преимущество мятежников, обеспеченное главным образом за счет иноземного воинства - венгерских, шведских и датских рыцарей.
Да и у пешцев. Стойкость смоленских и новгородских полков общеизвестна. Последним по такому случаю было обещано возместить втрое против того, что они не вспашут и не соберут, и еще возвращалось право собирать дань с огромной северо-восточной территории, совсем недавно принадлежавшей господину Великому Новгороду. О-о-о, новгородская верхушка все уже давно подсчитала, и не раз. Одна дань дорогого стоила, суля за первый же год не просто окупить незасеянные поля, но впятеро превысить стоимость невыращенного хлеба.
Да, придется тяжко. Земля после снегов толком еще не просохнет. Даже людям, привычным к весенней распутице, будет вязко, а про коней и говорить нечего. Выбирай не выбирай относительно просохшие участки пути, но все равно кое-где бедные лошадки утонут в грязи по самое брюхо. Заговорщиков утешало лишь то, что эта помеха одинакова для всех и создаст препятствия не только их воинству, но и дружинам Константина.
Словом, сейчас или никогда, поскольку еще три-четыре года - и рязанец войдет в такую силу, что его уже ничем и никак с трона не сковырнешь.
Ничего этого Константин толком не знал. Его люди, включая того же Любомира, сидевшего в Киеве, имели подходы к княжескому терему и своих доверенных людей в нем самом, но все они были далеко не из ближнего круга, а потому ничего путного сообщить не могли.
Заговорщики учли и то, что царь, даже в бытность свою рязанским князем, непозволительно много знал о том, что происходит в Киеве, Галиче, Смоленске и так далее. Позволить ему теперь эту роскошь было никак нельзя, так что все переговоры либо велись в уединенных и совершенно недоступных местах, либо письменно, через гонцов, которых тоже отправляли с большими предосторожностями.
Однако всего не предусмотришь. Как ни старайся, все равно случайность, подобно шустрой проворной мыши, найдет щелочку, чтобы забраться в хранилище тайн, а уж там как повезет.
Так уж случилось, что аккурат перед селищем Слана и именно в то время, когда он там уже гостил, захромала лошадь очередного гонца, который ехал из Киева в Смоленск с тайной грамоткой. Пускаться в дальнейший путь всего с одной лошадью, не имея сменной, было неразумно, а возвращаться обратно в Киев тоже желания не было. К тому же боярский сын был на редкость суеверен и хорошо помнил примету, которая сулила всяческие беды тому, кто вернется с полпути.
Гривны у гонца имелись, но неказистые лошади смердов с отвислым крупом, выносливые на пашне, но не быстрые в беге, его не устраивали. Опять же если бы он был из простых дружинников, тогда еще куда ни шло. Но гонец Бухтень происходил из славного боярского рода Немитичей, которые верой и правдой служили еще прадеду теперешнего князя Ростиславу Мстиславичу и его деду - буйному и неукротимому нравом Рюрику Ростиславичу, несколько раз въезжая вместе с ним в Киев. Так что умалять свое достоинство, садясь на лядащую крестьянскую кобылу, ему очень не хотелось.
Всю жизнь он изо всех сил стремился к тому, чтобы люди обращали внимание на его ум и прочие душевные достоинства, а не на телесные изъяны, из-за которых он и получил столь обидное прозвище еще в глубоком детстве. Теперь у него была замечательная возможность отличиться перед юным смоленским князем, и упускать ее из-за досадной случайности с захромавшей кобылой Бухтень не собирался.
Не будь у Слана красавца-коня, гонец, оказавшись на безрыбье, прихватил бы какую-нибудь из деревенских лошадок, но он уже приметил жеребца, который подходил ему как нельзя лучше, и решил во что бы то ни стало купить именно его.
Слан поначалу и слушать не хотел о продаже, но, когда словоохотливый Бухтень разговорился, убеждая его в важности своей миссии, призадумался и пригласил его в хату. Не зря Константин предупредил Слана еще перед его отъездом на родину, чтобы тот был поосторожнее. Грамотку, мол, повезешь тайную, так что держи ухо востро.
- Да и вообще зол киевский князь на моих людей, - добавил Константин. - Так что ты там помалкивай, что у меня на службе. Чую, что там скоро гроза разразится, что в Киеве, что в Смоленске, вот только когда именно - пока неведомо. А отца с матерью, и сестру ты лучше с собой забери, когда уезжать станешь. Так-то оно поспокойнее будет. Да и сам… стерегись.
Потому Слан и решил выведать, что везет гонец и кому. Может, как раз об этой грозе и идет речь в послании, которое приказано доставить Бухтеню?
Дальнейший разговор проходил уже за столом, где пили много и старательно. Бухтень надеялся уломать собутыльника, склонив его к продаже жеребца, а Слан задался целью выведать, зачем тот ехал в Смоленск и к кому.
- Ежели бы я точно знал, что мой конь тебе для дела нужен, тогда конечно, - лениво цедил хозяин хаты. - А так, чтоб перед девками покрасоваться, нет, не продам.
- Да я… да мне… - пыжился боярский сын. - Жаль, не могу сказать, с чем я еду и что везу, а то бы ты мне его и вовсе даром отдал бы. Одно поведаю - нельзя мне без заводной лошади. Путь больно уж дальний.
- То, что не можешь сказать, - понимаю, - гнул свою линию Слан. - Это хорошо, что имя зазнобы попусту трепать не желаешь. А с чем - оно и так ясно. Плат поди шелковый ей везешь или колты баские - вот и вся разгадка.
- Да какая зазноба?! - возмущался Бухтень, когда опустела вторая братина. - Сказано же, далече мой путь лежит. Аж в Смоленск. И нет у меня никаких колтов и никакого плата.
- Смолянки - бабы справные, - соглашался Слан. - Помню, была как-то у меня смолянка, ох и жаркая деваха. А что колтов ей ты не купил, тоже правильно. Избалуешь бабу, после хлопот не оберешься.
После третьей опустевшей братины Слан знал не только то, к кому именно едет гонец, но и зачем, а после четвертой непременно увидел бы самое веское тому доказательство - грамоту, если бы гость, окончательно окосевший от хмельного меда, сумел справиться с шапкой, в которую была вшита грамотка. Но он не вовремя заснул, и Слану пришлось лезть за ней самому.
Добрый десяток минут ушел у хозяина дома на разглядывание вислых шнурков и тяжелой свинцовой печати с глубоким оттиском, чуть невнятным у правого края. Еще почти столько же времени он потратил на раздумье о том, что делать дальше.
Затем, выйдя во двор и посмотрев на солнце, которое едва повернуло на убыль, Слан пришел к выводу, что попытаться можно, и решительно оседлал своего жеребца, заодно прихватив и каурую кобылу гонца.
До Киева он добрался споро. Купец, который был ему нужен, уже покинул свою лавку, и Слану пришлось поискать его дом. Вопреки ожиданию Слана, тот лишь кивнул в ответ на сбивчивые пояснения бывшего атамана о том, что грамоту надо непременно вернуть, причем неповрежденную, завел его в какую-то тесную клетушку, где сильно пахло восточными специями, и, предложив обождать, куда-то исчез.
Ждать пришлось долго. Слан успел не только известись от волнения, но даже успокоиться и немного подремать вполглаза. Впрочем, когда дверь скрипнула, он встрепенулся, но тут же разочарованно вздохнул. Вошел не сам купец, а его здоровенный толстый подручный, то ли Любослав, то ли Любомудр - Слан не запомнил.
- Вернуться к утру успеешь ли? - спросил тот озабоченно.
- Лишь бы ворота не закрыли, - угрюмо проворчал Слан. - А что, неважнецкая грамотка оказалась? - разочарованно спросил он. - Вон, даже не вскрыли ее. А я чуть лошадей не загнал.
- Очень важная, - кивнул здоровяк. - А коли не видно, что ее вскрывали, так оно и хорошо. Ты лошадок своих не запали, чтобы гонец чего не приметил. Скачи на наших. Я тебе самых лучших дам. А в селе ты их схорони, чтобы Бухтень не приметил. Жалко чалого своего продавать? - усмехнулся он, проницательно глядя на Слана.
- Чего греха таить, не хотелось бы. Да и ни к чему поди теперь, а? - оживился он.
- Придется, - сурово произнес подручный. - Но ты не горюй, - тут же ободрил он помрачневшего Слана. - Наших возьмешь взамен. Будет у тебя две лошади вместо одной. А они, ты уж поверь, ничем не хуже. Тебе теперь о другом надо думать - как успеть, пока он не проснулся. Ну и завтра подержи его у себя.
- Сызнова упою, - уверенно кивнул Слан. - Лишь бы кун хватило. Но ради такого дела можно и одну из ваших лошаденок продать, коль ты их мне…
- Лошади - это подарок. Продавать их не надо - сгодятся еще, - перебил его подручный. - Да и не дадут тебе за них в селе хорошую цену. Вот возьми, - он протянул мешочек, в котором что-то увесисто звякнуло. - Здесь три киевских гривны. Все село упоить хватит. Вот только оставаться тебе там не след - мало ли. Лучше собирайся да езжай обратно в Рязань.
- Так я еще… - заикнулся было Слан, но натолкнулся на холодный прищур серых глаз с голубоватой льдинкой внутри и умолк. Было в этих глазах что-то такое, против чего не хотелось ни возражать, ни тем более спорить. Только теперь до Слана стало доходить, что купец, пожалуй, пожиже своего помощника.
- А перед отъездом сызнова в Киев заглянешь и прихватишь с собой кое-что, - сухо добавил тот, и Слан вовсе усомнился - помощник ли он вообще, а если и так, то уж во всяком случае - не купца.
- Ты уж извиняй, что я так наскоро с тобой, - внезапно улыбнулся его собеседник. - В иное время мы и медку бы отведали, и про жизнь поговорили, а теперь сам видишь - некогда. Ну да ничего. Встретимся еще, тогда и наговоримся. Лишь бы ты успел в срок. Но мы тут с хозяином моим свечи за тебя перед всеми иконами поставим, - и он весело подмигнул Слану, мгновенно став похожим на прежнего ловкого и расторопного зазывалу из лавки.
"Это какой же угодник или мученик таким, как он или я, покровительствует? - рассеянно думал бывший атаман, возвращаясь обратно в село. - Разве что тот, кто и сам чем-то схожим занимался? А такие разве выбиваются в святые? Хотя вон меня взять. Думал ли я, когда с ватагой по лесам хаживал, что всего через несколько лет в чести у самого царя буду?!. А кони славные. Этот, как его, Любомудр, кажись, и впрямь не поскупился - лучших из своей конюшни выделил. Не скачут, а стелются, да как легко. Прямо тебе…"
Додумать он не успел. Чубарая кобыла, на которой он ехал, не почуяла ямку, коварно спрятавшуюся под снегом, и споткнулась. Слан чуть не плакал, когда привязывал бедное животное к дереву, и молил бога лишь о том, чтобы за те сутки, что он проведет с гонцом, поблизости не оказалось ни одного волка.
"Видать, свечей купец пожалел, или святой неказистый попался", - решил он, перебираясь на вторую лошадь красивого орехового цвета, с черновато-красной искрой по бокам.
Однако это была последняя неудача. Далее все прошло как нельзя лучше. Неведомый святой, словно извиняясь за оставленную в лесу кобылу, которую все-таки сожрали волки, ни на миг не оставлял без внимания Слана. Константин несколько удивился, когда Слан подал ему куцый клочок бумаги, искусно запрятанный в оглобле, выдолбленной по такому случаю. Удивился, однако ничего не сказал, лишь сдержанно поблагодарил.
Зато на другой день, когда бывший атаман почти сторговался о покупке неказистого, но еще крепкого домишка, притулившегося чуть ли не к самому углу высокой белокаменной крепостной стены, царские слуги вновь разыскали его и привели в роскошный двухэтажный терем с искусно вырезанными балясинами, поддерживавшими высокое крыльцо и просторные сени.
Был там и просторный широкий двор, и подклети, в которых хватало всякого добра, да и в хлеву тоже раздавалось приятное мычание, блеяние и похрюкивание.
Старший из тех, кто его сыскал, был одет в рясу, но держался со Сланом вполне дружелюбно. "Видать, не ведает он про мои прошлые дела", - решил бывший атаман.
- Государь-батюшка проведал, что ты жилье подыскиваешь, вот и повелел подсобить. Как тебе оно, подойдет ли? - осведомился монах, назвавшийся Пименом.
Иметь такой дом было еще юношеской мечтой Слана. Потом, когда жизнь пообтрепала его, мечтой стал казаться любой дом. С тоской поглядев на предлагаемые хоромы, Слан хмуро ответил:
- Мне за него и за сто лет не расплатиться.
- А сколь у тебя есть? - деловито осведомился монах.
Слан усмехнулся и высыпал себе в руку все, что имелось в порядком отощавшей калите. Было там немного - четыре увесистые гривны, еще две рубленые, ну и так - мелкими монетами еще с полторы.
- Не густо, - усмехнулся Пимен. - Ежели на жизнь, то надолго хватит, а вот на хоромы эти…
- Сам знаю, - сурово пробурчал Слан.
- А ты не злись, не злись, - осадил его монах. - Мой продавец уж больно торопится с этим теремом. Непременно нынче хочет его продать, и именно тебе. Ну-ка, зайдем, - и, ухватив Слана за рукав, он решительно повел его за собой вверх по лестнице.
- Сказываю же, что нет боле, - ворчал на ходу Слан, но руку не вырывал - хоть поглядеть, как там прежний хозяин обустроился.
После погляда стало еще тоскливее, но виду атаман не подавал.
"Не хватало еще перед этим долгополым сопли распускать. Не дождется, - зло думал он. - Ништо. Глядишь, через пяток-другой лет и я на такой скоплю, ежели бог даст".
А дальше все было как во сне.
Монах усадил его за стол, развернул перед ним грамоту и деловито произнес:
- Высыпай калиту. Я так посмотрел - хватит у тебя, чтоб расплатиться.
- Ты за книгами божественными, видать, и вовсе ослеп, - вяло съязвил Слан, но высыпал на чистую, до желтизны выскобленную столешницу все свое богатство.
Пимен деловито отодвинул в сторону большие увесистые гривны, не посмотрел и на рубленые, а выбрал маленькую монетку.
- Вот она, плата, - произнес он. - Согласен ли ты, раб божий, отдать эту куну в уплату за эти хоромы? - торжественно произнес он.
Слану даже весело стало. Ну какой дурень с таким богатством за одну-единственную куну расстанется. Такого хоть всю жизнь ищи - все едино не сыщешь.
- А чего же не отдать-то. Хоть и дороговато оно, но уж больно мне этот терем по душе пришелся, - подыграл он монаху. - Только уж пущай все, что в нем лежит, стоит, хрюкает или мычит, - тоже в эту цену войдет.
- Само собой, - кивнул Пимен, продолжая непонятную игру, и уточнил: - Грамоте разумеешь?
- Самую малость, - последовал уклончивый ответ.
- Тогда ставь свое имя, - монах обмакнул гусиное перо в чернильницу и сунул его в руки Слана.
Тот не противился. Взял, придирчиво посмотрел - остро ли заточено, затем медленно вывел свое имя на пустом месте, которое еще оставалось в самом низу густо исписанного желтоватого листа пергамента.
После этого, возвращая перо, он благодушно поинтересовался у монаха:
- Дел у тебя иных нет, отец Пимен, что ты игрища с людьми устраиваешь?
- Дел у меня немерено, - строго ответил монах, припечатывая лист чем-то круглым.
Затем, слегка помахав им в воздухе, он аккуратно свернул документ и вдел образовавшуюся трубочку в петлю шнурка, концы которого намертво скрепляла тускло поблескивавшая тяжелая вислая печать.
- Вот прямо сейчас и пойду ими далее заниматься, делами-то своими. Гляди, купчую на дом не затеряй ненароком. А ты-то куда? - удивленно воззрился он на Слана, который направился следом за ним к выходу. - Или проводить решил?
- Так это… Ты же вроде шутковать закончил, - удивился Слан.
- Вот дурень, - покачал головой монах. - Никто с тобой и не думал шутковать. Тебе терем продали, вот и живи в нем.
- Как это живи? А ежели хозяин придет? Чего мне тогда делать? Ты что, отче? - продолжал недоумевать Слан.
- Хозяин уже пришел, - пояснил монах.
- Тем паче надо отсюда уходить.
- Так хозяин-то ведь ты! - рассердился торопившийся Пимен.
- Это как так?! - вытаращил на него глаза Слан.