К тому времени я уже знал, как остро и сладко можно влюбиться в женщину, видя одну только кисть ее руки, тонкую и белую, с нежными розовыми ногтями. Люди вроде меня думают головой, а любят грудью и носят источник тепла у себя под ребрами; животоглавцы же и думают, и любят животом, и там у них полыхает настоящее пламя. Поэтому они часто плачут, громко смеются, и от сильных чувств у них бурлит в желудке и повышается температура тела.
Мы ходили в море с Демериго, охотились и возили грузы из одного города животоглавцев в другой, что располагался за мысом на том же острове. В другом городе животоглавцев меня не слишком-то жаловали, там было более консервативное население, и, когда мы приезжали, отовсюду сбегались мальчишки, чтобы обозвать меня как-нибудь по-обидному и запустить комком грязи. После мальчишек приходили женщины и хихикали, а уж потом появлялись мужчины и говорили, кривя губами:
– Этот урод пусть отойдет. Если он будет тут расхаживать и вонять кальмарами, наш хлеб станет несъедобным.
– Пусть этот безобразный залезет в море и сядет там на корточки, чтобы мы не видели его. Если он будет стоять здесь во весь свой гадкий рост, у наших жен родятся испуганные дети.
– Пускай неправильное существо ляжет, и мы забросаем его землей. Если он будет торчать перед нашими глазами, такой отвратительный, мы все заболеем и умрем.
И я отходил подальше, не желая с ними спорить.
А Демериго говорил им с укоризной:
– Напрасно вы так к нему относитесь. Он добрый товарищ, и я его хозяин; к тому же и лицо у него перечеркнуто, а на то, что перечеркнуто, смотреть грех – этому учат еще в начальных классах школы, которую все вы, надеюсь, заканчивали.
– Так-то оно так, но всегда ведь тянет заглянуть – что там, под зачеркнутым, – отвечали ему, – и нечего твоему мерзкому вводить нас в подобный грех.
Мне было грустно и горько слушать все это, потому что я привык к животоглавцам и начал искренне их любить, но они считали меня неполноценным и отовсюду гнали.
И вот однажды, когда я прятался за кустами, пережидая, пока мой хозяин продаст всех кальмаров и вручит все посылки и письма адресатам, ко мне подошла одна девушка.
Она шла, поднявшись на кончики пальцев, чтобы казаться выше. Одежда на ней была полупрозрачная, так что сквозь тонкий шелк я хорошо различал ее лицо: нос с маленькой горбинкой, прямой узенький ротик, круглые темные глаза с желтыми ресницами.
Она кругом обошла меня и мой куст, а потом запросто уселась рядом и заговорила со мной:
– Какая у тебя смешная штука на плечах! Это такое уродство?
– Нет, – ответил я. – Я вполне нормален.
– А выглядишь уродом, – настаивала девушка.
– Там, откуда я прибыл, такие у всех, – сказал я.
– Должно быть, это очень странная земля, – задумчиво проговорила она. – Как же тебе живется у нас на острове, среди полноценных людей?
– Я полюбил вас, – ответил я.
Она пошевелила пальцами босых ног – они выглядывали из-под подола ее длинного платья. Я вдруг подумал: "А что бы она сказала, если бы я сейчас поцеловал эти пальчики? Не все, конечно, я еще не сошел с ума, чтобы целовать все, – это, в конце концов, жадность, а жадность неприлична… Нет, я ограничился бы большим на правой ножке, средним и мизинчиком на левой… И еще вторым на правой. Он у нее смешной, длиннее большого".
Девушка уточнила:
– Ты полюбил всех нас или только меня?
– Тебя я полюбил в особенности, – осмелился я.
Она протянула руку и потрогала мой живот, на котором добрый мой хозяин нарисовал лицо.
– Странно, что оно такое неподвижное, – заметила девушка.
Я стал по-разному надувать живот, чтобы нарисованное лицо корчило гримасы. Это очень насмешило девушку, она принялась хохотать и даже упала на песок, так ей было весело.
Я пощекотал ее пятку и спросил:
– Как тебя зовут?
– Маргарита, – ответила она.
Тут пришел Демериго, который закончил все дела в городе и вернулся к лодке.
– Вот ты где, Филипп, – обратился он ко мне. – А кто это с тобой?
– Это Маргарита, – ответил я.
Девушка села на песке и подтвердила:
– Да, я Маргарита.
Демериго долго рассматривал ее, а потом взял ее за руку и произнес:
– Я женюсь на тебе.
А мне Демериго сказал:
– Ты получишь другую Маргариту, Филипп, а эту, пожалуйста, отдай мне.
– Эй! – воскликнула девушка. Она по-особенному передернула плечами, как делают здешние женщины, когда желают понравиться мужчине. – Эй, вы, кажется, хотите меня поделить?
– Нет, – отозвался Демериго, – ничуть не бывало. Не хочу я делить тебя ни с кем. Я позабочусь о другой Маргарите для моего верного слуги с наростом на плечах, но уж ты будь, пожалуйста, моей.
Маргарита заявила:
– А мне больше нравится этот, с наростом. Он смешной!
Она ушла, а мы остались наедине с нашей неожиданной любовью. И Демериго сказал:
– Садись за весла, Филипп, пора нам возвращаться домой.
Когда мы выходили в море, на веслах всегда сидел я, и на то имелись две причины: во-первых, Демериго был моим хозяином и шлюпка тоже принадлежала ему, а во-вторых, когда животоглавцы гребут, они очень напрягают живот, и у них потом болит лицо, а это нехорошо.
Если бы встреча наша с Маргаритой произошла в мире лицеголовых, то правы оказались бы те, кто предположил бы, что после того случая мы с Демериго сделались заклятыми врагами и что хозяин мой начал меня всячески притеснять и превращать мою жизнь в череду болезненных и тяжких испытаний. Но у животоглавцев так не принято. Соперничество в любви лишь сближает мужчин, они выказывают друг другу преувеличенные знаки уважения и перестают смеяться. И то, как Демериго повел себя по отношению ко мне, лучше всего говорит о благородстве его характера. Он единственный на всем острове животоглавцев видел во мне не урода, а полноценное и разумное существо.
Я жалел его, потому что Маргарита, судя по ее поведению, явно отдавала предпочтение мне. И каждый раз, когда мы приезжали в город за мысом, Маргарита бежала навстречу нашей шлюпке и щелкала пальчиками у меня перед носом, для чего приподнималась на цыпочки и задирала свои тонкие ручки к моему лицу. А Демериго становился все более молчаливым и мрачным.
Ему приходилось подолгу оставлять нас наедине: я ожидал его на берегу возле лодки, пока он ходил по городу и выполнял свою работу. А Маргарита садилась в лодку и болтала со мной, и я потихоньку трогал ноготок на мизинце ее ноги, дивясь тому, какой он атласный на ощупь.
Маргариту вовсе не заботило то, что Демериго страдает. У животоглавцев так принято – мучиться от любви, в этом они не видят ничего особенного. Напротив, многие находят, что это полезно для пищеварения.
Демериго никак не проявлял своих чувств при Маргарите и не заговаривал с ней больше о женитьбе. Он возвращался из города, поднимал Маргариту на руки и выносил из лодки на берег; поставив ее на песок, он поворачивался ко мне и говорил:
– Филипп, садись на весла, пора нам возвращаться обратно.
Маргарита провожала нас, шагая по берегу, иногда даже до самого мыса; потом мы заходили за мыс и теряли девушку из виду.
Постепенно я тоже начал страдать, ведь у меня не было ни малейшей возможности жениться на Маргарите! Взяв меня в мужья, она сделалась бы посмешищем для всего острова, а этого я допустить никак не мог.
Демериго, как оказалось, тоже размышлял об этом. Однажды, когда мы шли на веслах, он мне сказал:
– Хочешь, я сделаю так, чтобы ты жил у Маргариты и никто не заподозрит вас обоих в любви?
Я спросил:
– Как ты это сделаешь? Что бы ты ни сделал, нам с ней нельзя быть вместе.
А сердце у меня втайне ухнуло в живот и запылало там от ужаса и надежды, и в эти секунды я был настоящим животоглавцем. И еще я понял, как сильны чувства у животоглавцев и как мучительны их страсти. И к безумной надежде быть вместе с Маргаритой примешалось отчаянное сострадание к Демериго, который добровольно отказывается от счастья ради меня, лицеголового, найденного на берегу среди дохлых кальмаров.
– Я продам тебя ей, – сказал Демериго. – Все будут считать, что ты ей прислуживаешь.
Я ничего не сказал. Я и хотел этого, и боялся.
Мы вышли из-за мыса, и тут Демериго откинул назад плечи и уставил лицо в небо.
– Будет шторм, – сказал он.
– Мы близко от берега, – я кивнул на скалы, – переждем непогоду.
Я начал грести с удвоенной силой, но внезапно усилившимся ветром нас все время относило в море, и сколько бы я ни старался, мы уходили все дальше и дальше от берега, и вот уже скалы качаются далеко-далеко и волны перехлестывают их и заливают нам глаза.
Я с тоской вспомнил то кораблекрушение, которое занесло меня на остров животоглавцев. Как ни горька бывала моя жизнь на этом острове, все же она несравнимо лучше смерти на море. Мне не хотелось повторять этот опыт, хотя в глубине души я знал, что рано или поздно это произойдет и я снова окажусь один посреди бескрайнего водного пространства.
Когда я обессилел, Демериго выхватил весла из моих рук и начал грести сам. Я смотрел, как напрягается его лицо на животе, какие противоестественные гримасы оно вынуждено корчить, и мне было жаль доброго моего хозяина. Я взялся за второе весло, и мы стали грести вдвоем.
И тут мы увидели корабль.
Это было большое парусное судно. Оно качалось на волнах, как и мы, застигнутое бурей.
Демериго замер, восхищенно любуясь яркими белыми парусами, освещенными ядовитым солнцем среди свинцовых туч. А я любовался на моего храброго хозяина, который даже в такие страшные минуты не утратил способности воспринимать красоту.
– Попробуем подать им сигнал, – предложил Демериго. – Они заметят нас и спасут.
Но я, после короткого размышления, отверг это предложение.
– Нет, – сказал я. – Ни за что.
– Почему? – удивился Демериго. – Без их помощи мы почти наверняка погибнем. Надеюсь, ты отдаешь себе в этом отчет!
– Да, – кивнул я. – Мы погибнем и никогда больше не увидим Маргариту. А это наполняет меня такой печалью, что я готов пить горькую морскую воду.
Он помрачнел.
А я заключил:
– Это судно наверняка принадлежит лицеголовым.
– Твоим соплеменникам, – прибавил Демериго. – Ты должен радоваться!
– Должен, – согласился я, – но не радуюсь. Ведь если они спасут нас, то заберут не только меня, но и тебя, а мои соплеменники, Демериго, гораздо более жестокие люди, чем твои. Если я в ваших глазах выгляжу уродом, то кем же покажешься им ты?
– Кем? – удивился Демериго. Он был красивый малый и знал себе цену.
Я представил себе все то, что ожидает животоглавца, оказавшегося во власти лицеголовых… и покрепче взялся за весла.
– Уходим отсюда, – сказал я. – И молись, чтобы они нас не заметили и не попытались поднять на борт. Лучше я погибну вместе с тобой на море, чем увижу тебя в плену у моих сородичей!
Мы гребли, пока не выбились из сил, но и тогда я отказывался прибегнуть к помощи парусника. Я вздохнул с облегчением лишь после того, как парусник скрылся из виду. Нас мотало по волнам еще несколько часов и наконец, совершенно измученные, мы оказались на берегу.
И там нас ждала Маргарита.
Ее затянуло по колено в песок (так долго стояла она на берегу!), и ее одежда на животе вся промокла от слез. Но когда она увидела нас, еле живых, качающихся и хватающихся друг за друга, то не сдержала радостного крика.
А мы из последних сил потащились к ней и упали к ее ногам, и коснулись руками ее колен, и смеялись и плакали, как сумасшедшие.
А Маргарита давала нам свои руки, каждому по руке, чтобы мы целовали ее пальцы. Я осторожно брал ее пальчики по очереди в рот, как это принято у животоглавцев, а она шевелила ими, касаясь ноготком то моего языка, то зубов. Наконец, утомленные ласками, мы все трое повалились на песок и так лежали долго-долго, а ветер шумел над нами, и волны обрушивались на берег и очень грохотали.
А когда я проснулся, была тишина.
Почти сразу же проснулся и Демериго, а вслед за ним зашевелилась Маргарита. Ее платье было расстегнуто, и впервые за все время нашего знакомства я видел ее лицо без вуали. Я погладил ее хорошенький носик и положил ладонь над ее бровями, а она надула живот у меня под рукой и засмеялась.
Демериго смотрел на нас без всякой ревности, с одной только любовью. И я понял, что он победил.
– Я согласен взять ту Маргариту, которая с веслами, – сказал я.
Демериго замер, боясь произнести слово, которое спугнет его хрупкое счастье. Он молчал до тех пор, пока это счастье не окрепло и не перестало быть пугливым. Тогда он проговорил осторожно, как будто нащупывал ногой брод:
– Мое предложение было добрым, Филипп.
– Я беру лодку, – повторил я.
А потом я встал на колени и прикоснулся своим лицом к лицу Маргариты. Она поцеловала меня так, как умеют целовать только женщины животоглавцев, и сказала тихо:
– Я благодарна тебе за то, что ты предпочел лодку, потому что сама я не смогла бы сделать такой правильный выбор. Я выбрала бы тебя, Филипп, а это сделало бы нас обоих смертельно несчастными.
Мой добрый хозяин дал мне припасов на три дня, пожелав, чтобы путешествие продлилось не дольше пяти дней; на прощание мы обнялись – и расстались.
* * *
Не без трепета вручал я исправленные мною книги библиотекарю Анадиону Банакеру. То обстоятельство, что во время чтения исписанных мною страниц первый мой слушатель, Константин Абэ, заснул и упал с табурета, не прибавляло мне бодрости. Но оказалось, что тревоги мои напрасны; Анадион Банакер пришел в восторг. Он снял с меня все обвинения и сказал, что так и быть – не будет требовать для злокозненного кока смертной казни.
– Я бы даже попросил вас переписать несколько книг по вашему усмотрению, – прибавил он, снова и снова пробегая глазами вклеенные мною страницы. – Некоторым из романов требуются другие финалы. Да, больше всего претензий обычно к развязке. Но иной раз и завязка никуда не годится…
Тут он повернулся к храпящему во всю глотку Константину Абэ и прибавил:
– Пора мне избавить вас от общества этого грубого и во всех отношениях никчемного человека. Впередсмотрящий утверждал, что видел с верхушки грота нечто похожее на берег. Оно, по его словам, клубилось на горизонте в виде очень плотного тумана, а это верный признак того, что мы находимся в двух-трех днях плавания от гавани.
Я сказал:
– Мне хотелось бы подняться на палубу. Впервые за все это время я смогу подышать морским воздухом, не опасаясь нападений со стороны разъяренных матросов, – ведь я больше не связан с камбузом и всем тем, что из него исходит.
Анадион Банакер кивнул в знак согласия, и мы выбрались наверх.
– У вас совершенно сошла с лица краска, – сказал библиотекарь, рассматривая меня при дневном свете. – Вы знаете об этом?
– Откуда? – Я пожал плечами. – Меня это и раньше не слишком беспокоило, а теперь и подавно.
– Вам понятно, что означает для нас с вами близость берега? – продолжал библиотекарь.
Я отмолчался.
Анадион Банакер пояснил:
– Берег – это читатели.
Я возразил:
– Берег – это свежие припасы, чистая вода и – да помогут мне все святые! – мясо без червей и хлеб без трухи.
Анадион Банакер рассердился:
– Вы по-прежнему мыслите, как кок, а ведь я, кажется, освободил вас от этого! Теперь вы должны мыслить как библиотекарь.
И показал на мою шлюпку.
– Сегодня вы выходите в море. Мы в двух-трех днях плавания от берега, а это, в свою очередь, означает хороший улов.
Что я мог возразить ему? Помощник библиотекаря – существо не менее бесправное, нежели помощник корабельного кока; я зашел вместе с Банакером в библиотеку, взял там сети, сплетенные из тугой шелковой нити зеленого цвета, получил список необходимых книг и со всем этим снаряжением поднялся обратно на палубу.
Матросы, давние мои враги, высыпали поглазеть на то, как помощник библиотекаря отправится в плавание. Все, кто был свободен от вахты, околачивались поблизости и отпускали неприятные для слуха замечания.
Я забрался в шлюпку… Заскрежетала лебедка, и медленно я начал опускаться все ниже и ниже, мимо корабельного борта, и даже успел заглянуть в иллюминатор, но ничего там не рассмотрел, кроме смятой шляпы, висящей на крюке.
И скоро я видел только море, а корабль, как призрак, отходил все дальше, и его заволакивало бледной дымкой. Птица промчалась у меня над головой и закричала. Я вздрогнул и улыбнулся; должно быть, и впрямь берег уже близко, хотя он оставался по-прежнему невидимым.
Я забросил сети и стал ждать.
Время проходило медленно; солнце как будто всосало в себя часы и минуты и не желало расставаться с ними; набухшее, переполненное нынешним днем, оно висело в небе – и вдруг взорвалось, распираемое пожранной добычей; кровавые полосы растянулись по всему горизонту, пятная морскую гладь.
"Пора", – подумал я и потянул сети.
Они оказались очень тяжелыми. Я едва справился с ними и чуть было не перевернул лодку. Добыча моя топорщилась острыми углами, и подпрыгивала, и билась, и пахла кровью рыб. Здесь были длинные серебристые рыбки, похожие на детские ножи, и дохлая чайка с обнаженным скелетом шеи и грязными, переломанными перьями, и четыре толстые книги в обложках, покрытых плесенью.
Я вытащил книги, а все остальное не разбирая кинул за борт. Затем сверился со списком, который вручил мне библиотекарь; два романа оказались из числа заказанных, а два – бесполезными; впрочем, их я сохранил тоже.
Затем я снова забросил сети, и на небе появилась луна.
Она сияла, высокомерная, как богатая женщина, и многообещающе тянула ко мне белую, совершенно ровную дорожку; но Филипп Модезипп не раз уже ступал на эту дорожку и всегда тонул. "Нет, – думал я, – меня не проведешь! Я знаю женщин и не поведусь на их зазывающие взгляды. Одна только Маргарита была со мной честна и искренна, но я предпочел взять лодку – и теперь расплачиваюсь за это".
Если солнце пожирало время дня, то луна вообще не обращала на время никакого внимания. И скоро она ушла.
В полной темноте я потащил сети, и что-то большое, живое и осклизлое бухнулось на дно лодки. Я так перепугался, что пырнул это, не разбираясь, ножом. Оно испустило булькающий звук и обмякло, а я засунул руку поглубже в рану морской твари и выволок еще несколько книг.
Затем я избавился от трупа, лег на дно лодки и заснул.
Когда я проснулся, корабль уже стоял совсем близко. Он возник возле "Маргариты" из ночной пустоты, и рассвет медленно обнажал его. Рассвет был неспешным, туманным; мне такие нравятся.
Меня вместе со шлюпкой подняли на борт, и библиотекарь сразу бросился разбирать мой улов. На меня никто не обращал внимания. Возвращаться в духоту камбуза, к Константину Абэ, мне совершенно не хотелось, поэтому я улегся отдыхать прямо на палубе.
Скоро, однако же, мой отдых был нарушен: библиотекарь приблизился ко мне и разбудил. Он держал в руках книги, вытащенные мною из моря.
– Добыча вполне удовлетворительная, – сообщил Анадион Банакер, пробегая пальцами по корешкам книг, как по клавишам. – Можно сказать, я доволен вами.
– Ответьте мне в таком случае, – сказал я, – как вышло, что все эти книги очутились в море?
Библиотекарь посмотрел на меня удивленно: