- "Чё"?! - Терпение моё лопнуло. Я разозлился и схватил его за грудки. - Чё Гевара без самовара! Я тебе сейчас покажу "чё"! Кто вас только рожает таких, которые потом из-за девки с мостов бросаются! Тебе взрослеть надо! Жить, расти, на гитаре играть! Эх, где мои семнадцать лет, я б тебя, сукина сына… Отвечай: любишь её или нет? А? Сможешь быть с ней? Не отходить ни на шаг, беречь эту девку как сокровище, на цепи держать, если понадобится, как… как вот собаку эту! Сможешь? А?
Наверное, со стороны это выглядело нелепо, даже комично - я, ростом на голову ниже Игната, трясу его как тряпичную куклу, откуда только силы взялись. Собака не вмешивалась, сидела тихо на попе, как воспитанная девочка, хотя я б не удивился, если бы она порвала меня в клочья. Обалдевший, Сорока лишь вяло отбрыкивался.
- Жан, слушай, я не знаю! - взмолился он наконец. - Ну хорош меня трясти! Понимаешь… она… я же думал…
- Всё, молчи! - Я выпустил из рук его балахон и вытер пот со лба. - Больше ни слова, а то я тебе сейчас в морду дам. - Я подобрал с земли и протянул ему цепь, но потом передумал, для верности опоясал его и завязал узлом, благо длина позволяла. Игнат обалдело смотрел на меня, но не сопротивлялся. Я махнул рукой:
- Всё. Иди. Оба идите отсюда!
- Жан…
- Проваливай, я сказал! И не смотри на меня так, я знаю, что делаю. Просто так надо. Она тебя выведет. Держись за цепь и ничего не бойся. Услышишь бу… гхм! в смысле, услышишь, барабан стучит, - иди на звук.
- Какой барабан?!
- Не важно. Делай, что говорят! Ну!
Игнат молчал.
- А ты? - наконец спросил он.
- Я потом. Я сам вас найду.
Чёрная псина фыркнула, поднялась и сделала несколько шагов в сторону леса. Всё она понимает, подумал я. Как собака - всё понимает, только не говорит. Цепь натянулась. Игнат некоторое время продолжал стоять, закусив губу и глядя на меня, потом потупился, кивнул белёсой головой и двинулся за ней.
- И не вздумай оглядываться! - крикнул я ему вослед.
Через несколько шагов туман и ночь поглотили их обоих.
Я без сил опустился на траву. Руки мои тряслись. Впервые за пятнадцать лет мне нестерпимо хотелось курить. Рядом бесформенной грудой валялся плащ Игната, кожаный, тяжёлый, набухший водой. Я пошарил в его карманах, но нашёл только всякую дребедень и четыре банки "энергетика". Сигарет не было.
А и были бы - промокли.
- Ты с ума сошёл… - растерянно сказал Голос за моей спиной. - Теперь тебе точно не выбраться отсюда живым.
- Плевать, - отмахнулся я. - Выберусь мёртвым.
- А наш уговор?
- Погоди ещё немного. Пусть они уйдут.
Небо медленно светлело.
- Ну что, доволен? - наконец мрачно спросил Голос.
- Расскажи мне про блюз, - вместо ответа попросил я.
- Блюз? - переспросил Голос. - Почему тебя интересует блюз?
Я вздохнул.
- Потому что с него всё началось. Из-за него я тут и оказался. Почему уходят именно музыканты? Почему блюз? Почему именно этот стиль?
- Потому что это не стиль! Настоящий блюз может быть чем угодно, потому что "блюз" - это не название, не слова и не музыка. Блюз - это значит спеть и почувствовать. Душа, способная страдать и сострадать, душа, способная обречь себя на муки, но пройти и выжить, - это и есть блюз. Теперь тебе понятно?
- Да, Сито. Теперь мне всё понятно.
Повисла пауза.
- Что ты ск-казал? - запинаясь, спросил Голос - П-по-втори!
- Я сказал: "Сито", - повторил я и пояснил: - Ты - Сито. Аркадий Ситников. Тебя зовут Аркадий Ситников.
- Не может быть… - произнёс Голос тоном человека, который прислушивается к себе. - Не может… Ах ты ж… Верно! Как ты догадался?
Я грустно улыбнулся:
- У меня не так много знакомых, которые застряли между жизнью и смертью. А ты сейчас в коме, в больнице лежишь.
- В коме… - как заворожённый, повторил Голос.
- Если ты не врал, ты свободен. Можешь возвращаться или уходить. Иди домой, Сито, тебя ждут ученики. Иди домой. И больше не пей с кем попало.
- Стой… стой! - внезапно заволновался Голос. - Так нельзя! Жан, так нельзя! Я же не успел, мне надо сказать… Погоди-и-и!..
Бессильный удаляющийся крик затих вдали; я лишь успел увидеть краем глаза, как сверкающий блик перечеркнул фиолетовое небо и исчез. Я остался совсем один. Ночь миновала свой экватор, до рассвета оставалось совсем немного - часа два, быть может, два с половиной. В июне короткие ночи.
Надо было двигаться в путь.
Я встал, отряхнулся, подхватил Игнатов плащ, кроссовки и зашагал по берегу вверх по течению. Не было разницы, куда идти, но я шёл вверх, всё время вверх. Наверное, так было надо. Я словно знал, что там увижу, и нисколько не удивился, когда километра через три, за очередной излучиной река разлилась на две протоки и из тумана мне навстречу величественно, как десятимачтовый корабль, выплыл остров с грандиозными тополями.
Пора, подумал я, остановился и на мгновение прикрыл глаза. Пора. Попробуем перепрыгнуть эту пропасть в два прыжка. Главное - не оглядываться.
Я закатал штанины и двинул на Шотландию.
Вода едва доходила мне до колен, дно устилали мелкие камешки и галечный окатыш. Течение на перекате оказалось сильным, холодные тугие струи при каждом шаге дёргали меня за щиколотки. Но лишь дойдя до острова, я остановился и оглянулся. На правом берегу всё покрывал туман, и в его сплошной белёсой пелене я различил какие-то фигуры - их искрящиеся силуэты словно бы стояли рядами и не двигались. Я прищурился. Что-то нехорошее творилось у меня с глазами, не иначе зрение опять стало сдавать.
Мне надоело тащить тяжёлый плащ, я расправил его и надел. Прямо так, поверх куртки: Игнат был выше меня и шире в плечах. Оглядел себя. Полы плаща чуть-чуть не доставали до земли. Ладно, подумал я, сойдёт и так. Я развернулся с намерением идти дальше - и замер как вкопанный.
Я по-прежнему находился на острове, но теперь я был не один: прямо передо мной, посреди поляны обнаружилось большое кожаное кресло, а в нём, возложив на пузо старую гитару с жестянкой на проволоке, восседал тот самый толстый негр из моего недавнего видения.
- Куда спешим, сынок? - по-прежнему не глядя на меня, осведомился чёрный дядька на чистейшем русском. - А?
- Мне… надо пройти, - помедлив, выдавил я.
- Вот как? - Он ухмыльнулся так, что зубы блеснули в темноте. - А если я тебя не пропущу?
И он тронул нижнюю струну.
Раздолбанная гитара отозвалась тихим гулом, от которого, казалось, завибрировало всё вокруг, у меня аж зубы заболели. Вода зарябила, по вершинам деревьев пошёл шепоток. Думаю, если б гитарист взял полновесный аккорд, меня б отбросило куда-нибудь к Соликамску, если вообще не в Баренцево море.
- Зачем тебе туда? Или у тебя там остались дела?
- Да, - сказал я. - Остались дела.
- Уверен?
- Да, - повторил я. - Совсем немного, но… это очень важные дела.
- Хм… - Он положил ладонь на струны. - Раз так, попробуй, ладно. Но ты хотя бы понял то, что я тебе тогда говорил?
- Не очень, - признался я. - Но если вы меня пропустите, я постараюсь понять.
- Ага. По крайней мере, честно. Итак, по-твоему, ты совершил выгодный обмен?
Я сглотнул. В горле у меня всё высохло, даже слюна куда-то делась.
- Я не знаю. Может быть. Не трогайте их, я вас очень прошу… Хотите - вот я. Делайте со мной всё, что угодно. А её не троньте. И его тоже.
Толстый негр побарабанил пальцами по деке и вздохнул.
- Ладно, будь по-твоему. Вдруг ты и вправду не зря вернул парня. Скажи спасибо, сынок: кто знает, пропустил бы я тебя, когда б со мной не случилось такое же… Я ведь и сам не без греха: когда-то я тоже одного такого вытащил оттуда; его звали Роберт. Может, слыхал?
- Слыхал, - сказал я и искренне добавил: - Спасибо.
А негр опять ухмыльнулся так, что я вздрогнул. Улыбка у него была широкая, как рояль.
- За спасибо из Далласа в Чикаго не доедешь, парень. Не держи меня за дешёвку. Это что же получается: уходишь, а за песню не заплатишь? А?
И он развернул свою гитару миской ко мне.
Я растерялся. У меня ничего с собой не было.
И тут я вспомнил про девчонкин подарок. Танука говорила, будто он из серебра, вот и выдался случай проверить. Я медленно снял медальон и бросил его в миску.
- Годится, - взвесив гитару на руке, сказал блюзмен. - Будь здоров, сынок. Иди.
Однако я не спешил уходить. У меня оставался ещё один вопрос.
- Может, хоть вы мне скажете, что это за река? Как она называется? Лета? Стикс? Ахерон?
Непрозрачные, дымчатые очки повернулись ко мне.
- Я называю её Хронос, сынок.
Я посмотрел на воду. Вот оно, значит, как…
- Я вернусь, - непослушными губами вымолвил я. - Мне правда надо идти, у меня остались дела. Дайте мне неделю, всего неделю… Мне очень надо.
- Неделю? О'кей, почему бы нет? Последние тридцать пять лет ты был плохим учеником, но, кажется, сейчас мне больше нечему тебя учить. Возвращайся, если что, я всегда здесь. На крайний случай я сыграю тебе блюз, если не будет воскресенья.
- Я вернусь, вы же видели: я оглянулся, а тут только середина реки.
- Я видел? - удивился тот. - Сынок, да ты с ума сошёл. Я же слепой!
И он расхохотался.
Его смех ещё звучал у меня за спиной, когда я снова вошёл в эту воду.
Эта вторая протока оказалась глубже и холоднее. Каждый шаг давался с трудом, я двигался словно в желе или твердеющем парафине. Противоположный берег приближался медленно, в туманных сумерках я его почти не видел. Я шёл - и внезапно затылком почувствовал тепло, будто за моей спиной всходило солнце, хотя этого быть никак не могло. Меня охватило нестерпимое желание оглянуться. Я зажмурился, вслепую сделал следующий шаг - и вдруг ощутил под ногами сушу.
Я стоял на берегу.
* * *
Старая, видавшая виды электричка неспешно катила сквозь ночь. Вагон был почти пуст. Два бомжа, три пожилые тётки с сумками, два парня лет двадцати пяти с неподъёмными рюкзаками, две их спутницы чуть помладше да я - вот и все пассажиры. Последние четверо сели, как и я, на полустанке под названием Камаи - я вышел к нему берегом реки, ближе к утру. Я слопал все остатки севрюковского шоколада, но долгий путь, затем подъём по высоченной лестнице из диких камней совершенно меня измотали. Я еле держался на ногах и готов был последовать примеру бомжей, которые давно уже дрыхли: который постарше, лёг в дальнем конце вагона, обложившись котомками, другой, помоложе, - рядом со мной, на топчане напротив. От него разило перегаром, но меня ломало пересаживаться. Я очень устал, да и выглядел немногим лучше этого бомжа - небритый, мокрый и одетый как луковица, в стиле "из-под пятницы суббота". От меня, наверное, тоже воняло. В вагоне было прохладно, парнишка ёжился, ворочался и кутался в застиранную синюю джинсовку. Я тоже поднял воротник, упрятал руки в рукава, вообще весь погрузился в куртку и нахохлился, как воробей на морозе. Хотя, если подумать, холод мне даже на руку: мне ни в коем случае нельзя спать до восхода солнца.
Я сидел и размышлял.
Сегодня тоже была ночь на понедельник, только с небольшой поправкой: снова наступило двадцатое. Это я уже успел выяснить, перебросившись на полустанке парой слов с туристами. Те, правда, косо посмотрели на меня, когда я спросил, какое сегодня число. Я вернулся в этот мир, но я вернулся в прошлое, как мне и было обещано, в тот день (верней, ночь), когда Игнат сорвался со скалы. Через неделю он придёт в себя на берегу другой реки, где-то в лесу между Яйвой и Березниками. Думаю, Андрей справится и вытащит обоих, а Танука всё ему сумеет объяснить. Она поймёт меня, должна понять. В конце концов, она знала об этом.
А вот буду ли в том мире я, зависит уже не от них.
Времени нет.
"Вре-ме-ни-нет", - в такт моим мыслям стучали колёса. - "Вре-ме-ни-нет"…
Я часто, с незавидной регулярностью вижу один и тот же сон, в котором мне сообщают, что я должен завтра сдавать экзамен, о котором слыхом не слыхал до этого момента. Иногда это не экзамен даже, а защита диплома, но чаще это почему-то химия. Не знаю, отчего она, - в жизни у меня с химией проблем не было. Во сне я понимал, что ничего не знаю. Ничегошеньки. И отвертеться было невозможно - я кровь из носу должен был быть там. (Интересно, "был быть" - это "будущее в прошедшем" или "прошедшее в будущем"?) Я знал, что обязательно экзамен завалю, но не пойти не мог: в противном случае мне грозило нечто дикое, такое непереносимо страшное, что при одной мысли об этом меня прошибал холодный пот. Я хорошо запомнил странные слова, в которые однажды облеклась эта угроза: "отчисление из жизни". И это ощущение глубокой, окончательной растерянности, беспомощности и бессилия было таким ужасным, что я всякий раз просыпался. Этот сон преследует меня уже много лет, и всякий раз, когда я успокаиваюсь и думаю, что страх меня оставил, он снова и снова снится мне. Страшнее кошмара я в жизни не видел.
Я всегда куда-то спешил и никуда не поспевал. Быть может, это и пытались мне сказать во сне, а я не понимал? Ведь за неуспеваемость и правда отчисляют… Мелькала у меня такая мысль, но я отмахивался от неё - кто ж верит снам! А сейчас, хотя у меня всю дорогу возникало чувство, будто я делаю что-то не то, я был уверен, что дурацкий сон мне больше не приснится. По крайней мере, я очень на это надеялся.
До Перми оставалось ещё часа четыре. Ребята с рюкзаками, которые сперва ехали молча и дремали, опустив головы друг дружке на плечи, помаленьку стали просыпаться, выпили горячего из термоса и расчехлили гитару. Я против воли напрягся, ожидая потока ублюдочных песенок про чайник над костром под три блатных аккорда, но, к моему удивлению, с их стороны донёсся летящий, уверенный чёс медиатора. Я повернул голову. Гитарой завладел невысокий бородатый парень в дымчатых очках и красной бандане.
Ничего не бойся, лучшего не жди:
Даже если сгинешь, испаришься как вода,
Всё равно останутся июльские дожди,
Мокрые вокзалы, голубые поезда.
Ты уже не скорый и не молодой,
Кто же тебя гонит так по кругу бытия?
Разменять не можешь свой последний золотой -
Всё не отпускает тебя молодость твоя…
Мне вдруг дико захотелось пить, и я вспомнил про банки в кармане плаща - всю дорогу они обрывали мне карманы, всяко мешались и били меня по ногам. Самое время распечатать одну, подумал я. Заодно и сон прогоню… Я вытащил банку и дёрнул кольцо. Банка сделала "пшс-с-ст", я уселся поудобней, закрыл глаза, глотнул и прислушался.
Что тебе Урюпинск, что тебе Париж!
Что тебе Воронеж, Куеда, Караганда!
Сел на электричку - и катись, куда хотишь:
Может быть, догонишь голубые поезда.
Ты обычный смертный, а вокруг война.
Береги минуту, проживай её за две.
Если о тебе не вспомнит радиоволна,
Друг напишет о тебе записочку братве.
Желудок озадаченно притих, оглушённый кодеиновой сладостью. Я сделал ещё пару глотков и почувствовал, как пьянящая бодрость начинает медленно, но верно пробиваться к голове. Песня, если честно, очень соответствовала моему нынешнему состоянию.
- Браток… - вдруг услышал я. - Э, слышь, браток!
Я открыл глаза.
Парень напротив меня проснулся и уже сидел, сонно моргая и придерживая лацканы джинсовки дрожащими руками. Пальцы у него были красные, распухшие, с разбитыми костяшками.
- Слышь, - опять позвал он, - дай глотнуть, а? Трубы горят, мочи нет…
Я пожал плечами:
- На, держи.
Он был белобрысый, голенастый, с синяком под глазом. Светлые волосы торчали во все стороны. Потасканный костюм, армейские берцы, куртка откровенно мала… Взяв банку, парень сделал несколько глотков, поморщился и уставился на этикетку.
- Эт чё за хрень? - спросил он с подозрением.
- Энергетический напиток, - сказал я и на всякий случай разъяснил доступно: - Газировка с кофе.
- А… Ну, так бы сразу и сказал. - Он выглянул в окно. - А чё, Кунгур-то скоро?
- Хватился… Проехали Кунгур.
Тот вытаращил глаза.
- Как проехали? Давно?
- Да уж с час, а может, больше.
- Твою мать… - бессильно выругался он. - И чё мне теперь, обратно пилить? Два часа на прибане торчать! Бля-а… Ну чё за жизнь, нах, в рот по черепу?! Ездят тут, бля, пидорасы грёбаные, поют всякое говно, нет чтоб разбудить… Эх!
Он в два глотка прикончил "Красного быка", смял банку и швырнул её под лавку.
Так, подумал я. Ошибочка вышла. Не бомж. Обыкновенный гопарь. Спортил песню, дурак… А так была в тему!
Песня между тем уже заканчивалась:
Главное, не бойся, ничего не жди:
Даже если сгинешь, не оставив и следа,
За тебя останутся июльские дожди,
Мокрые вокзалы, голубые поезда…
Белобрысый морщился, скрёб себя под мышками и зевал, потом стал рассматривать вагон, соседей и наконец остановил свой взор на мне.
- Клёвый у тебя плащик, брателло, - сказал он. - Где надыбал?
Я секунду или две непонимающе смотрел на него - и вдруг едва не рассмеялся от пришедшей мне в голову мысли. Парень набычился.
- А чё ты зубы-то скалишь? - спросил он. - А?
- Фигня, фигня, - поспешно сказал я. - Не обращай внимания, проехали.
Я встал, стащил плащ, свернул его и протянул соседу.
- Возьми, а то замёрзнешь. Там, кстати, ещё три банки в кармане. Только сразу не пей, а то эта штука такая, коварная, крышу рвёт хуже чифиря.
Белобрысый недоумённо переводил взгляд с меня на плащ и обратно, потом уставился на мой браслет с обрывком цепи, что выскользнул из рукава. Я поймал его взгляд и небрежно затолкал браслет обратно.
- А чё, бля… это… тебе не надо, что ли? - наконец спросил парень.
- Бери, бери. Тебе нужней, я так доеду. Я всё равно его в секонде купил.
- Ну… - поколебался тот, - это… типа спасибо…
- Не за что. - Я посмотрел в окно. - Сейчас остановка будет, Юг. Не жди обратки, сразу дуй на дорогу и лови попутку. До Кунгура подбросят, тут недалеко. Ну, что сидишь? Давай двигай, а то опять опоздаешь.
Электричка замедлила ход. Оглядываясь на меня и на ходу напяливая плащ, парень стал пробираться к выходу. Стоянка здесь совсем короткая; через минуту зашипел воздух, двери закрылись и электричка двинулась дальше.
Вот оно как, подумал я, провожая белобрысого взглядом. Уж не знаю, что случится с этим типом в ближайшие часы, как он окажется в реке, но будем думать, что я в этом не виноват. В конце концов, он сам так хотел.
Спроси у наркомана - он тебе ответит, сколько ангелов умещаются на острие иглы…
Оставалось ещё одно дело. Последнее и, может быть, главное. Часы в мобильнике показывали полчетвёртого. Я сдвинул крышку, вставил сим-карту, включил и набрал пин-код. Телефон пискнул, выдал "ОК" и стал искать сеть. Приём был вполне устойчивым, на четыре палки. Я заблокировал опознавание номера, нацепил очки и стал давить на кнопки, чертыхаясь про себя. Блин, как там было-то? Ах да…