Карина Шаинян
Добрая Канди
Ты ветра не пугайся, это просто река замерзает, в дом просится, да мы ее не пустим, не бойся. Залезай под одеяло, а я дров подкину и историю тебе расскажу…
В давние-давние времена, когда зимы были такими теплыми, что река не замерзала, пришел в наше село человек. Вдоль реки пришел, с моря, – глаза зеленые, волос седой, на лице – мука. Вышел на площадь, огляделся и упал как мертвый.
И вышла из дому старая Сабер, пра-пра-и еще много раз прабабка нашей Сабер, посмотрела на чужака, знак охраны начертила и говорит:
– Если найдется у нас в селе кто-нибудь, у кого в голове лежат мысли, а не песок, то убьет он чужака, но останется чист перед холмами, лесом и рекой. Только нет у нас мудрых, в головах лишь жалость да рыба, а рыбы нынче в реке много… Я, старая Сабер, говорю вам: много бед принесет чужак нашим местам, я говорю громко, знаки охраны рисую, знаки понимания рисую, но в ваших ушах ветер, а в глазах – слезы, не слышите и не видите…
Сказала так Сабер, плюнула лежащему на грудь и ушла. А чужака унесли в дом к одной женщине, Канди ее звали, Добрая Канди.
И стала Добрая Канди чужака нежной рыбой кормить, травами поить, знаки долгой жизни рисовать. Всем селом ей помогали, кто целебных ягод принесет, кто теплое одеяло, – потому что жалости у людей всегда больше, чем ума, и видеть дальше утра они не умеют…
А чужак оклемался потихоньку, стал на крыльцо выходить, с людьми разговаривать. Очень странный, скажу тебе, человек – говорит вроде и по-нашему, а как-то чудно, одет неприлично, знаков не понимает… А вот так – не знал ни одного знака, ни охраниться не мог, ни удачу навести, ни рыбу в сеть заманить. Как до таких лет дожил – непонятно.
Появился он со стороны моря, и все говорил, что если идти вниз по реке, то придешь в город, что много людей живет в этом городе, и странные вещи там творятся. Дома все каменные, по улицам железные звери ходят, а знаков в этом городе никто не чертит.
Конечно, мужики наши, как услышали, начали вниз по реке ходить – кому не охота на неведомый город посмотреть. Да только сам знаешь – от нашей деревни и до самого моря только степь мертвая, солью отравленная. На три часа ходу – степь, а дальше море, а что за морем – даже старая Сабер не знает.
А чужак все тосковал, говорил, домой ему надо, ждут его дома… А где тот дом – нет на реке ничего между нашим селом и морем, некуда идти.
Добрая Канди и рада – муж-то у нее помер, слабый был, а в ней самой жизни – полные руки, волосы блестят, бедра горячие, смех звонкий, – одной не унести, делиться надо, на детей силу разлить. Полюбила она чужака. Стала грудь шалью обвязывать, чтоб сердце не разорвалось. Только и ждет, когда жилец сил наберется и свадебную рыбу выловит. Вот только чужак не рад, все мрачнее становится, и в глазах вместо любви – одна тоска.
Не выдержала Канди, побежала к Сабер. Хоть и помнила, как старуха смерть звала и на грудь любимому плевала, – да делать нечего, где еще мудрость найдешь?
А Сабер и говорит:
– Вынь из головы любовь, положи мои слова. Убей чужака, пока беды не случилось, а мужа я тебе найду…
Испугалась Добрая Канди, в голове мыслей нет, одна жалость. Начертила знак охраны и домой.
А радости в доме нет. Ничем тоску из глаз чужака не вынуть – ни бедрами горячими, ни смехом звонким. Терпела Добрая Канди, ждала, говорила себе – нет в теле чужака сил, не может свадебную рыбу поймать, вот и смотрит без любви.
Время идет, чужак сил набирается, жизнь в руках появилась – а любви нет, и сеть для рыбы не спешит плести. Уж как Канди старалась, как женской силой играла – а зеленые глаза не блестят.
И снова пошла Канди к Сабер. Плакала на пороге, знаки понимания рисовала, холмы в свидетели своей любви звала – а старуха все свое:
– Вынь из головы любовь, положи мои слова. Убей чужака, пока беды не случилось!
И снова сбежала Канди, шаль на груди трещит, от любви ноги заплетаются, осенний ветер щек не остужает. А дома – все то же. Чужак сил набрался, начал каждый день вниз по реке ходить. Три часа по мертвой степи до моря и обратно три часа. Ноги собьет, на соленом ветру оглохнет, вернется и молчит, из глаз тоска льется, руки как сухие ветви лежат.
В третий раз пошла Канди к старой Сабер. Выла на пороге, волосы рвала, в грязи валялась.
Вышла Сабер и за свое:
– Вынь из головы любовь, положи мои слова. Убей чужака, пока беды не случилось…
А Канди и не слышит ее, от любви оглохла. Плюнула Сабер:
– Третий раз пришла. Не могу я тебя выгнать – силу потеряю. А если помогу и сварю приворотное питье – беда будет страшная, отныне и до конца времен… Порвутся нити судеб, и наши места станут как решето, и детей будут пугать рекой. Подумай, Канди, хочешь ли ты этого?
И ответила Добрая Канди:
– Хочу, чтоб любил он меня больше жизни, хочу, чтоб всегда рядом оставался, в неведомый город не ушел, чтоб и после смерти мы вместе были, душами и телами переплетенные, хочу, чтоб кровь наша смешалась…
Засмеялась старуха, не по-доброму засмеялась, – как мертвое дерево заскрипело. Выгнала Канди, велела через три дня прийти, а сама начала приворотное питье варить. И варила его из травы горькой, тайной, холмовой, что корни деревьев обнимает, и речного песка, и черного жира донной рыбы, которая только пойманная свет видит, и морской соли. Чертила старая Сабер вокруг котла знаки – и любви, и долгой жизни, знак смерти рисовала, и только знака охраны там не было.
А через три дня пришла Добрая Канди, и старуха взяла у нее кровь, добавила в питье, плюнула и сказала:
– Последний раз говорю: вынь из головы своей любовь, положи мои слова. Убей чужака, и будешь чиста перед холмами, и рекой, и лесом. Чужой он здесь, так и будет вечно тосковать да дорогу к дому искать, не удержит его приворотное питье, только беду принесет.
А Канди что? Бедра у нее горячие, смех звонкий, жизни полные руки, а сердце рвется – никакая шаль не удержит. Не стала она старухины слова в голову класть, а схватила зелье и бегом домой, похлебку из рыбы варить. Сварила, знак удачи начертила и питье в котелок вылила.
Чужак всего-то ложку и съел – кровь у него забурлила, волосы засеребрились, из глаз тоска полилась.
– Добрая Канди, – сказал, – ох, Добрая Канди, я тебя люблю больше жизни, хочу всегда рядом быть, чтоб и после смерти вместе, не уйти мне от тебя. Но и здесь не могу, жизнь из меня выливается, домой мне надо, только вниз по реке нет моего города, и вверх по реке – нет…
Говорит – а сам на части рвется, и говорит все громче, кричит уже, от тоски заходится. Канди в ответ только плачет и знак охраны рисует, а толку-то? Чужак он, пришлый, над ним ни у знаков наших силы нет, ни у питья…
– Люблю тебя, – кричит, – а видеть не могу, как на тебя посмотрю – так и пойму, что не вернуться. Ненавижу ваше село, и добрых людей здешних ненавижу, лучше бы убили меня. Что же ты наделала, Добрая Канди…
Сказал так – и закричал, завыл, на крыльцо выскочил. Канди за ним – но не догнать уже. Только по осенней грязи следы к лесу ведут, ни человечьи, ни звериные, а совсем нездешние. И крик издали, и такая в этом крике мука, что во всем селе дети расплакались, взрослые знак охраны чертить бросились, а Канди жизнь из рук выпустила. Упала на площади, на том самом месте, где когда-то чужак лежал, шаль на груди в клочья порвалась, в голове – одни слезы.
И пришла Сабер, плюнула, а говорить не стала ничего – поздно уже было говорить, что видела – то и случилось, что тут скажешь?
Та осень сменилась такой холодной зимой, что у птиц перья ломались, а деревья звенели. Река от мороза умерла, перед смертью заговорила, плакала, спрашивала, в головы людям забиралась.
И еще напасть появилась – звери в лесу завелись, глаза зеленые, шкуры серебряные, шерсть клочьями лезет, а кричат так тоскливо, что кто услышит – тот плакать начинает. Людей ненавидят, если встретят – заворожат зелеными глазами, криком, душу рвущим, да и растерзают на части.
С тех пор так и живем – то от реки прячемся, то от кричащих в домах запираемся, от мороза ломаемся. Но две смерти никому не положено, потому кричащие от реки могут защитить, а река – от кричащих. Знаешь ведь – звери эти приходят, только когда река умирает. Но когда уж появились – не зевай, набери клочьев серебряной шерсти да сплети себе шапку, – вопли кричащих в шерсти запутаются, шепот реки заглушат…
А чужака с тех пор никто не видел. Гадали – может, у лесных людей жить остался, может, в болотах сгинул. Добрая Канди от слез совсем слабая стала, так и тосковала до зимы, а потом в лес ушла, прямо кричащему в пасть. А той Сабер, пра-пра-и еще много раз прабабке нашей Сабер, хотя она свое дело и знала, с тех пор веры не было.
