Он сделал пару снимков, потом потянул на себя простыню, под которой сжимался в комочек незваный гость, и щелкнул лежащего на кровати голого мужчину еще несколько раз. Потом спокойно сказал:
— Прикройтесь. Вот теперь поговорим.
Карл Янович вцепился в простыню и отполз на самый край широкой кровати. Он мелко-мелко дрожал.
— Предупреждаю, — сказал Давид. — Разговор я буду писать на диктофон. На этот раз тебе не отвертеться. Как с записками, которые ты выкрал и сжег. Маргарита Ивановна? Что с вами?
— Пусть оденется, — тоже дрожа, сказала она. Ей хотелось зажмуриться, закрыть уши и убежать. Она повторила: — Пусть оденется.
— Ну зачем же?
Видимо, у Давида был свой план. Он знал, что человек без одежды особенно уязвим — значит, сейчас сосед расскажет все без уверток. Не придется даже применять физическую силу. Только моральная экзекуция. Так было задумано. Спровоцировать. Застать в спальне. Голым. Включить яркий свет. Напугать вспышками фотоаппарата. Тем, что разговор записывается на диктофон. И выслушать все. А потом принять решение: что с этим делать? Как поступить?
Она подумала, что Давид прошел обучение у мастеров своего дела. А из органов уволился, возможно, потому, что разок пережал. И его попросили.
— Говорить будешь? Садитесь, Маргарита Ивановна. — Он кивнул на стоящее у стены кресло. Она послушалась, пошла, едва переставляя негнущиеся ноги. Упала в кресло, стараясь не смотреть на кровать. Давид остался стоять, но занял позицию у двери. Карл Янович затравленно посмотрел в окно.
— Высоко, — сказал Давид, поймав его взгляд. -Ноги переломаешь. А будешь молчать — я тебе их переломаю. Так что выбора у тебя нет. Впрочем, начну я. Маргарита Ивановна, вам знакома фамилия Дутов?
— Нет. Первый раз слышу.
— А Янович?
— Первый раз…
Она осеклась. Янович? Что-то знакомое. Но мысли путались.
— Ну? Борис Янович?
— Ах да! Скульптор! Сразу не сообразила. Конечно! Мы изучали его творчество в художественном училище! Он специализировался на памятниках вождей революции и бюстиках членов правительства. Но была и пара неплохих работ. Групповые скульптуры. Мы ходили смотреть их в Манеж. Была персональная выставка Бориса Яновича. Постойте-ка… Ему сейчас было бы лет девяносто!
— Девяносто один, — спокойно сказал Давид. -А перед вами его сын, Карл Дутов. Янович — это псевдоним. От имени Ян. На самом деле скульптора зовут Ян Борисович Дутов. Но Дутов — не звучит. Сына назвал Карлом, понятно, в честь Маркса. Коммунист, патриот. Оттого и заказы сыпались, как из ведра. И в академии вы его творчество изучали. Только что с этим стало? Сами видите. Надо бы в гости ходить к соседям, Маргарита Ивановна. Тем более — к коллегам.
— Он что, тоже скульптор?
Она брезгливо посмотрела на огромную сверкающую лысину.
— Банковский работник. Я имею в виду его папу. А ведь он сюда приезжал! Приезжал? — Давид посмотрел на кровать.
— Меня назвали в честь Карла Брюллова! Слышите?! Великого русского художника! — заверещал Карл Янович. — Не Маркса! Я потомственный художник! Настоящий художник! Даже имя мое -имя настоящего художника! А она — подделка!
— Помолчи, — велел Давид. — Истерика отменяется. Будешь отвечать на вопросы, когда я их задам.
— Выходит, Борис Янович жив?! — Она уловила кивок. — Кто бы мог подумать! Тот самый высокий худой старик, которого я видела пару раз у ворот… Он же отлично выглядит! Сколько ему, говоришь?
— Девяносто один.
— В кого ж этот такой?
Она кивнула в сторону кровати.
— Поздний ребенок. Болел он в детстве много. Вот рост и замедлился. А потом и вовсе остановился. Ну что, Карл? Будем молчать? Теперь говори. Разрешаю. Как, когда, при каких обстоятельствах.
— Ненавижу… — раздалось шипение со стороны кровати. — Всех вас… Ненавижу… Подделка…
— Это понятно. — Давид вздохнул. — Профессиональная зависть. Видите ли, сначала Карл Дутов окончил художественное училище. То самое, в котором учились и вы, Маргарита Ивановна. Папа помог поступить. И писал он картины.
— Карл Дутов? Не знаю такого художника. — Она покачала головой. — Никогда не слышала.
— Ненавижу! — взвизгнул Карл Янович. — Вас всех! Тебя! Которые святое… святое искусство превратили в…
Он захлебнулся слюной.
— Я внимательно изучил справку, которую сделал для меня капитан Дроздов, — размеренно сказал Давид. — Я сразу понял, что сигнализацию в доме мог отключить только кто-то из своих. Я имею в виду тот день, когда разбили скульптуру. Эту, как ее?
— Лимбо, — шепотом сказала она.
— Простите. В искусстве я мало что смыслю. А вот в сигнализациях… Либо домочадцы, либо человек, в доме которого установлена такая же; который отлично знает, как и где она отключается. Я навел справки. Во вневедомственной охране, которая взяла на контроль ваш коттеджный поселок. И выяснил, что сосед…
— Мерзость! — высоким голосом отозвался тот. -Черная мерзость! Уродство! Докатились! Ходим и смотрим на это! Покупаем! Уродство! Мерзость!
— Ну конечно! — Давид усмехнулся. — Твои картины не покупали, а ты не мог понять, почему! Все малевал. День и ночь. Но таланта Бог не дал. Потом наш герой женился на натурщице. Красавица рассчитывала через него прославиться. Стать женой великого художника. Начиталась, наслушалась. Я, мол, буду как эта… Ну? Жена Сальвадора Дали?
— Гала, — рассеянно сказала Маргарита. — А почему вдруг Дали?
— Я к примеру сказал. — Давид смущенно хмыкнул. — Не многих художников я знаю. Дали знаю. Еще Маргариту Мун. Скульптора… В общем, птичка разочаровалась и упорхнула, а Дутов решил приобрести профессию хлебную. Живопись бросил, заочно стал учиться на экономиста и работать в бухгалтерии на крупном предприятии. Стал канцелярской крысой. Нарукавники, чтобы костюмчик не попортился, чаек с ломтем черного хлеба в обед, на ужин кефир. А денежки в заначку. К деньгам он захотел быть поближе — авось что и к рукам прилипнет. Так, Дутов?
— Вот где мерзость. — Маргарита усмехнулась. -Теперь я понимаю. Из художников — в бухгалтеры! С небес на землю! И все из-за денег! Потом инфляция, денежная реформа.
— Вот именно. — Давид вздохнул. — Он даже облысел, бедняга, такой был стресс. Когда на сберкнижке были тыщи, а остались копейки. Но потом выправился. В том смысле, что нашел себя при новом строе. В то время как папа оказался не у дел, Карл Дутов устроился в банк и сделал карьеру. Денег у него на три таких дома хватит. — Давид кивнул в сторону окна, за которым возвышался особняк Карла Яновича. — Будете смеяться, но стены банка, в котором он большой начальник, обвешаны его картинами. Под ними таблички: «Продается». И подпись: «Карл Дутов». Цена, между прочим, в у.е. Некоторые сотрудники покупают. Нижестоящие, понятно, которые от него зависят. Покупают, хвалят. Для Дутова это вопрос принципиальный: продать свою картину. А тут вы! Купили дом по соседству! Разве он мог это пережить? Особенно когда ваши дела пошли в гору. И вот ведь — сам постарался! С его легкой руки!
— Значит, это он разделался с Лимбо? — уточнила Маргарита.
— Он. — Давид кивнул. — Он следил за вами в бинокль. Симонов это заметил. Он вам не соврал.
— Но окна мастерской частенько занавешены! А в мое отсутствие — всегда!
— Вот ему и захотелось там пошарить. Не удержался. А увидел Лимбо — и…
— И еще раз смял бы ее в лепешку, — неожиданно спокойно и ровно сказал Карл Янович. — Сколько их есть — всех бы смял. На это смотреть нельзя! Это разврат!
— Вы не глядите, что он маленького роста. -Давид бросил взгляд в сторону кровати. — Силищи там ого-го!
— Я очищаю мир от скверны, — забубнил Дутов. -От той мерзости, что его заполонила. По телевизору — мерзость. В газетах — мерзость. На улицах -мерзость. В книгах — мерзость. Фильмы снимают мерзкие. Картины пишут мерзкие. Скульптуры…
— Мерзость, — подсказала она.
— Да! Ты не имеешь права ваять! Ты не имеешь права жить! Ты! Источник мерзости!
Кривой палец указал на нее.
— Ну хватит! — сказал Давид. — Рот закрой. Рисуй свои цветочки с березками — но молча.
— Выходит, и записки с угрозами — его рук дело? — спросила она.
— Да.
— Понимаю… Я подумала на Дере, потом на Клару. А ведь входная дверь была открыта! Мне показалось — сквозняк. А в холле, оказывается, сосед шарил! Потом он подбросил записку на крыльцо. Ему не понравилось, что я привезла Сеси.
— Еще одна мерзость! — высказался Карл Янович. — Распущенность! Сорокалетняя женщина живет с двадцатилетним юношей! Отдает ему свое мерзкое тело!
— Что ж ты тогда в ее спальню заглядывал? — усмехнулся Давид. — Потому что тебе хочется поучаствовать. А не принимают. Ни в искусство, ни в…
— Давид! Хватит! — остановила она. — Меня только одно теперь интересует: выходит, это он в меня стрелял?
— Опоздал я. — Карл Янович потянул к себе одеяло, словно бы его знобило. — Жаль. И не искоренил. До конца.
— Не он, — сказал Давид. — Я проверял. У него железное алиби. Соседи в один голос твердят, что никуда не отлучался. И в тот день, когда убили Гатину, тоже. Я сам все время видел его на участке. И в окне, с биноклем. Записки выкрал он. Когда милиция пришла — испугался. Симонов был беспечен. Уходил, а дверь оставлял открытой.
— Но откуда он узнал, куда я положила записки?
— Он следил за вашей спальней. Должно быть, засек. Так, Дутов?
— Не докажете.
— Но факт незаконного проникновения в дом, оскорбление чести и достоинства налицо. Это мы докажем в два счета. Что будем с ним делать, Маргарита Ивановна?
— Откуда я знаю? Опять грязь? Набегут журналисты, мое имя опять будут трепать, причем в связи со всякой мерзостью…
— Ты сама мерзость!
— Заткнись! — Давид шагнул к кровати.
— Не надо, — сказала она. — Давид, я не могу при нем это обсуждать. И вообще — мне противно. Пусть оденется.
— Хорошо. — Тот кивнул. — Мы с Маргаритой Ивановной выйдем за дверь на пару минут, обсудим твою дальнейшую судьбу. А ты, мерзость, оденься и дрожи дальше. Тебе теперь всю жизнь дрожать.
Она первой вышла за дверь. Когда в холл, прикрыв за собой дверь, шагнул Давид, сдавленно сказала:
— Я не могу. Не могу придать это огласке. Нельзя ли сделать как-нибудь так…
— Как? — Давид посмотрел на нее в упор. — Как Гатина? Держать на врагов компромат? А вы не боитесь, что кончите так же?
— Но я не могу…
— Хорошо. Я его припугну. Как следует. Но вам придется всю жизнь держать меня рядом в качестве пугала.
— Я не могу…
— А что вы можете? — с неожиданной злостью спросил он. — Чистенькой хотите остаться? И оставить его на свободе?
Тут они услышали крик. Не в спальне, а будто издалека.
— Что это? — Давид встрепенулся.
— По-моему, он…
Они кинулись обратно в спальню. Окно было распахнуто. Маргарита подбежала к нему, следом Давид. Перегнулась через подоконник. У ворот горел яркий фонарь. Они с Давидом увидели, как Карл Янович, петляя и заметно прихрамывая, бежит к калитке.
— Остановить?
— Не надо.
— Маргарита Ивановна!
— Давид!
— Ловкий, черт! Твою мать… — выругался телохранитель. — Я думал, он ноги переломает! Побоится. Ан нет. В окно сиганул. И — гляди! Целехонек!
— Оставь его. Я думаю, он сам сделает все, чтобы с нами больше не встречаться.
Словно в ответ на ее слова, на соседнем участке заработал мотор. Карл Янович заводил машину.
— Интересно, куда это он? — вяло поинтересовался Давид.
— Ты упоминал, что денег у него полно, — медленно сказала она. — Уедет за границу. Я думаю, к живописи он охладел. И к скульптуре тоже. Только вот что будет с его отцом?… Поразительно! Борис Янович жив!… Ничего. К себе выпишет. Судя по всему, у него никого больше нет. Из родных. Ни жены, ни детей.
— А если будет скупать произведения искусства и уничтожать их?
— На шедевры у него денег не хватит. А современные мастера вроде меня… — Она вздохнула. -Кто знает? Может, он и прав? Недостойны…
— Чушь! — сердито сказал Давид. — Не ему судить. И не вам. Самоедством занимаетесь. Ладно. Я с Дере поговорю. Человек разумный.
— Постой…
Она наконец сообразила. Не Клара и не Сеси. Лимбо убил сосед. Который на Маргариту Мун не покушался. Эти два дела друг с другом не связаны. Ложный путь. Ложные выводы.
— Давид! Но если автор записок не покушался на мою жизнь… Если это были пустые угрозы… Это значит, что на нее вообще не покушались!
— Умница, — с чувством сказал Давид. — Догадалась?
— Получается… Следствие с самого начала пошло по ложному пути? — Она смотрела на него, он молчал. — Но тогда выходит… Выходит, что убить хотели Клару Гатину! И тогда, у мотеля, стреляли не в меня, а тоже в нее!
ИМЯ
Она замолчала. Какое-то время обдумывала, что сказать. Давид ждал. Не торопил. Наконец Маргарита заговорила:
— Я начинаю понимать. Когда Клара вскрикнула и вскочила, я подумала, что она хочет меня оттолкнуть в сторону. А ведь она хотела за меня спрятаться!
— И спряталась, — мрачно сказал Давид.
— Теперь я понимаю, — повторила Маргарита. -Понимаю… Если бы он хотел убить меня, то целился бы в сердце. Не в правое плечо, а в левое. Если бы убить хотели меня.
— Он целился в сердце Гатиной. Ведь она сидела к тебе лицом. Напротив. Он и метил в сердце. Но промахнулся. Ты права: она за тебя спряталась, и пуля досталась тебе. Скорее всего, и стрелок-то был дилетантом. Оружия раньше в руках не держал. Или держал, но палил по мишени в тире. По бутылкам на пне. А тут рука дрогнула. Все-таки живой человек! Это был не профессиональный убийца, а кто-то из своих. Из ближайшего окружения. Кому Клара Гатина здорово насолила.
— Выходит, все-таки Сеси? У кого было больше причин ненавидеть Клару?
— Вот почему она так испугалась. Не за тебя. За себя. И в милицию не пошла.
— Но почему? Давид? Почему?!!
— Этот человек был ей еще нужен. Она не хотела сдавать его так сразу. Хотела поторговаться. Но торги не состоялись. Или… состоялись. Хотел бы я знать, о чем они говорили до того, как началась драка за пистолет!
— Что же нам теперь делать?
— Я знаю что. Все решится завтра. Я созвонюсь с Дроздовым. Мы поедем на следственный эксперимент.
— Как-как?
— Привезут Симонова. Вы с Дере будете присутствовать в качестве понятых. И я как охранник. Человек маленький, незаметный. — Она невольно усмехнулась: маленький! — Дроздов с Мишкой Черных, следователь, оператор с видеокамерой. Симонов расскажет, как все было.
— Давид, это он убил?
— Это сделал очень умный, хитрый и расчетливый человек, — уклончиво сказал Давид. — Он умно использовал историю с записками. И все подумали: покушались на Маргариту Мун, а Гатину убили, потому что она свидетельница. Убийца все рассчитал. Он тоже за тебя спрятался. Он…
— Эй! Есть кто в доме? Дуся? Давид? — услыщали они голос Альберта Валериановича.
— Дере! — Она невольно вздрогнула. — Приехал!
— Приехал, — оскалился Давид. — Не хочет надолго оставлять нас одних.
— Я спущусь вниз. Мы ему расскажем? — Она выразительно посмотрела в сторону растерзанной кровати. На подушке валялась уродливая шляпа, похожая на ядовитый гриб огромных размеров.
— А разве это можно скрыть? — Давид усмехнулся. — Расскажем!
— Где вы?
Дере поднимался по лестнице. Они с Давидом переглянулись и не тронулись с места. Дверь спальни открылась.
— Что здесь происходит? — Взгляд Альберта Валериановича уперся в разобранную кровать. Шляпы он словно не замечал. — Вы-ы-ы… С ним… Здесь… В спальне? А? Дуся? Как?
— Представляешь, — наигранно бодрым голосом заговорила она. — Мы с Давидом подъезжаем к дому, и он вдруг замечает, что в моей спальне горит ночник. То есть окна светятся. Мы оставили машину за воротами, бесшумно вошли в дом, поднялись по лестнице и застали его в спальне!
— Кого «его»? — еле выдавил бледный от волнения Дере, который все еще не мог оторвать взгляда от смятых простыней, на которых виднелись подозрительные пятна.
— Маньяка!
Она указала на шляпу, а Давид предъявил Альберту Валериановичу цифровой фотоаппарат, одновременно пояснив:
— Вот здесь, на кассете, фотографии. История с записками окончена. Маньяк, преследовавший вашу жену, Альберт Валерианович, установлен.
— Маньяк? Какой маньяк? Ах, это! Маньяк! — с облегчением вздохнул Дере. И завопил: — Он что, опять?!! Проник в твою спальню?!!
— Да. Алик, я не могу здесь ночевать сегодня. Ты понимаешь.
— Конечно, конечно, — засуетился Дере. — Я все поменяю и постираю.
— Вы даже не спросите, кто он? — Давид приподнял бровь.
— Да, кто он? — спохватился Альберт Валерианович.
— Карл Янович, сосед, — пояснила она. — Ты же видишь: шляпа!
— Шляпа? Где? Ну и что?
— Алик! Лимбо разбил наш сосед! И записки с угрозами подбрасывал он!
— Как сосед? Что ты имеешь в виду?
— Позвольте я объясню, — вызвался Давид. -Тут штука тонкая, психология. Он неудавшийся художник — это раз. Отсюда профессиональная зависть. Сделал карьеру в банке, а душа другого просит. Можно сказать, поет. А на холсте все тот же счетовод. — Дере при этих словах вздрогнул. Она бросила на Давида внимательный взгляд: нарочно? Тот невозмутимо продолжал: -Ну и папа-скульптор, должно быть, подначивал. У того вообще старческий маразм. Сынок и завелся… С женщинами проблемы — это два. Ненависть-любовь. Он и себя, должно быть, ненавидит за то, что при виде, как он выражается, «мерзости» в душе поднимается буря чувств. Желание сперва овладеть ею, а потом уничтожить.
— Да ты поэт, — усмехнулся Дере. — Подумать только! Секьюрити, а «душа поет»! Только вместо серенады выходит строевая. Ать-два!