P. S. Я люблю тебя и добавочный P. P. S.: Благодарю тебя за новости из парламента о еще одной из их обычных глупостей (полученные странным образом через посредство нашего архиврага Грейфорта. Берегись его, он замышляет недоброе, но, с другой стороны, ты знаешь это лучше меня). Да, до нас тоже дошли слухи, хотя губернатор отрицает, что ему что-либо известно об этом. Я уже написала нашим парламентариям об этих слухах и предложила положить конец подобной ерунде, если они окажутся правдой, а также в Бенгалию, чтобы предупредить их. После получения твоего письма я написала им еще раз. Тебе действительно пора возвращаться домой и приступать к исполнению своего долга и решению наших постоянно растущих проблем.
– Долга! – вскричал Малкольм, упершись взглядом в стену, скомкал письмо и со всех сил запустил им в нее, резкое движение причинило ему боль. Он поднялся на ноги, ринулся к бюро. Маленькая бутылочка содержала его вечернюю дозу. Он одним глотком осушил ее, с громким стуком поставил на дубовую крышку, выругался, доковылял до кресла и почти упал в него.
– Она не может! Не имеет права! Эта… эта сука не может так поступить! «Вернуться одному» означает только то, что я должен вернуться без Эйнджел, чтобы «обсудить»… я не собираюсь этого делать и не позволю ей вмешиваться… – он продолжал наполовину мысленно наполовину вслух сыпать проклятиями, пока опиат не вошел в его кровь и не наступило мертвящее успокоение.
Через некоторое время он заметил второе письмо, от компрадора Гордона Чена, сводного брата его отца, одного из многих незаконнорожденных детей Дирка Струана.
– Мы знаем о трех, – произнес он вслух.
Мой дорогой, дорогой племянник! Я уже писал о том, с каким прискорбием узнал о твоем плохом йоссе, ранах и происшествии. Еще горше мне слышать об отчужденности, возникшей между тобой и твоей матерью, которая обещает стать опасной и могла бы разрушить наш «Благородный Дом» – посему мой долг объяснить тебе все и дать совет. Она показала мне свое письмо к тебе. Я не показывал ей своего, и не буду этого делать. В своем я ограничусь лишь тем, что касается должности тайпэна, и кроме этого дам тебе свой очень личный совет по поводу девушки: будь китайцем.
Факты: хотя ты формально являешься наследником моего сводного брата, твоя мать совершенно справедливо указывает, что ты не прошел обязательных церемоний, аттестаций, не принес клятв и поставил подписей, указанных в Завещании моего досточтимого отца, которые являются необходимыми, прежде чем ты сможешь стать тайпэном, и которые признаются действительными только в том случае, если они лично засвидетельствованы и письменно подтверждены как выполненные в соответствии с Завещанием текущим компрадором компании, который должен происходить из моей ветви дома Ченов. Только тогда избранный становится тайпэном.
Перед смертью твой отец действительно сделал твою мать тайпэном. Это было сделано как подобает, во всех деталях. Я был тому свидетелем. Она – тайпэн по закону и имеет власть распоряжаться «Благородным Домом». Это правда, что твои отец и мать ожидали, что власть будет передана тебе без промедления, но она права и в том, что одна из обязанностей тайпэна засвидетельствовать перед Богом пригодность своего преемника, правда и то, что «Благородный Дом» управляется только теми решениями, которые принимает тайпэн, будь он мужчиной или женщиной, особенно в отношении выбора преемника и времени передачи власти.
Мой единственный совет: будь мудр, проглоти свою гордость, возвращайся немедленно, кланяйся, кланяйся и кланяйся, прими «испытательный» срок, вновь стань послушным сыном, почитающим своих предков, ради блага нашего Дома. Повинуйся тайпэну. Будь китайцем.
Малкольм Струан застывшим взглядом смотрел на письмо, его будущее – в руинах, прошлое – в руинах, все переменилось. Значит, она тайпэн! Мать – тайпэн! Если так говорит дядя Гордон, значит, это правда! Она обманом украла у меня мое право первородства, она сделала это, моя мать.
Но разве не к этому она стремилась все эти годы? Разве она не делала всегда всего необходимого, чтобы подчинить себе отца, меня, всех нас – где лестью, где мольбами, где слезами, где интригами. Эти ее сводящие с ума молитвы всей семьей и церковь дважды по воскресеньям, мы как на веревке тащимся следом, хотя одного раза более чем достаточно. А выпивка! «Пьянство есть мерзость» и чтение цитат из Библии весь день напролет до состояния полного безумия, никакого веселья в нашей жизни, неукоснительное соблюдение Великого и всех остальных постов, беспрестанное воспевание гениальности Дирка Струана, черт бы его побрал, вечные причитания, какой, мол, ужас, что он умер таким молодым, – и никогда ни словом не обмолвилась о том, что он погиб в тайфуне, сжимая в объятиях свою китайскую любовницу – факт, который был тогда и остается сейчас самым громким скандалом во всей Азии, – и вечные проповеди о греховности плоти, слабость отца, смерть сестры и близнецов…
Он вдруг сел прямо в своем кресле с высокой спинкой. Безумие? Именно! – подумал он. Не смог бы я упрятать ее в сумасшедший дом? Может быть, она действительно больна. Согласился бы дядя Гордон помочь мне… Ай-й-йа! Это я сошел с ума. Это я…
– Малкольм! Время обедать.
Он поднял глаза и увидел себя, увидел, как он разговаривает с Анжеликой, говорит ей, как она красива, но не будет ли она очень сильно против, если он попросит ее пойти туда без него, поскольку ему необходимо принять несколько серьезных решений, написать письма – нет, ничего, что затрагивало бы ее, вовсе нет, так, несколько деловых вопросов – и все это время в голове, как мельничные жернова, с тяжелым скрежетом вращались фразы «возвращайся один» и «кланяйся, она тайпэн».
– Прошу тебя, Анжелика.
– Конечно, если ты этого хочешь, но ты действительно чувствуешь себя хорошо, любовь моя? У тебя нет жара, правда?
Он позволил ей потрогать его лоб, поймал ее руку и притянул к себе, усадив на колени, поцеловал ее, а она поцеловала его и весело расхохоталась, потом поправила корсаж и сказала, что вернется после урока музыки, пусть он не беспокоится, и что для дагеротипа он должен будет надеть вечерний костюм, и, о, тебе так понравится мое новое бальное платье.
А потом он опять остался наедине со своими мыслями, и те же слова перемалывали его мозг: «возвращайся один… Она тайпэн.» Как смела она отменить заказ на ружья – что она понимает в здешнем рынке?
Тайпэн по закону. Значит, она действительно правит всем курятником, и мною. Безусловно, до тех пор, пока мне не исполнится двадцать один, и кто знает, сколько еще потом. Пока не перестанет им быть. Пока…
А, не в этом ли ключ? Не это ли имел в виду дядя Гордон, когда писал: будь китайцем. Как это – быть китайцем? Как поступил бы китаец, оказавшись в такой ловушке, как я?
Как раз перед тем, как погрузиться в свой особый сон, он улыбнулся.
Поскольку была суббота и день выдался ясный, у обрыва назначили футбольный матч. Почти все Поселение наблюдало за игрой с обычными драками и истерией, и на поле, и за его пределами, всякий раз, когда та или другая команда забивала гол. Армия играла против флота, по пятьдесят человек с каждой стороны. Счет был 2:1 в пользу армии, и первая половина еще не кончилась. Удары по ногам разрешались, потасовки разрешались, разрешалось вообще почти все, и единственной целью было протолкнуть мяч между стоек противника.
Анжелика сидела у середины поля с сэром Уильямом и генералом в окружении остальных гостей, приглашенных им на обед, – Сератара и других министров, Андре и Филипа Тайрера, – которые потом решили все вместе прийти на матч. Их со всех сторон теснили, добиваясь ее внимания, французские и британские офицеры, среди них Сеттри Паллидар и Марлоу, единственный морской офицер-британец, – неподалеку стоял Джейми. Когда она поспешно вернулась к Малкольму сказать, что отменяет свое занятие фортепиано, которое было всего лишь предлогом, чтобы не сидеть с ним лишний час, и спросить его, не хочет ли он посмотреть игру, он все еще спал. Поэтому она попросила Джейми сопровождать ее.
– Да, не стоит будить его, я оставлю ему записку, – сказал Джейми, он был рад всему, что хотя бы на время позволяло ему забыть о надвигающейся катастрофе. – Жаль, что он не посмотрит игру, Малкольм был большим поклонником спорта, как вам известно, отличный пловец, прекрасный крикетист тоже, теннис, разумеется. Печально, что он, ну, не тот, каким был раньше.
Она видела, что он так же мрачен, как и Малкольм, но это не имело значения, решила она, мужчины обычно всегда так серьезны, а ей будет приятно иметь кого-то рядом, это собьет с толку остальных. С того великого дня, когда то, что росло внутри нее, перестало быть и к ней вернулось все ее здоровье и жизнерадостность – она никогда еще не чувствовала себя так прекрасно, – Анжелика решила, что ей неразумно оставаться наедине ни с одним из них. Кроме Андре. К ее восторгу он переменился, больше не угрожал ей и не намекал на то, что она в долгу у него – как бы она хотела забыть обо всем этом, – перестал смотреть на нее из-под тяжелых век откровенным взглядом, в котором слишком легко угадывалась жестокость, хотя она была уверена, что где-то в глубине жестокость еще бродила в нем.
Она видела, что он так же мрачен, как и Малкольм, но это не имело значения, решила она, мужчины обычно всегда так серьезны, а ей будет приятно иметь кого-то рядом, это собьет с толку остальных. С того великого дня, когда то, что росло внутри нее, перестало быть и к ней вернулось все ее здоровье и жизнерадостность – она никогда еще не чувствовала себя так прекрасно, – Анжелика решила, что ей неразумно оставаться наедине ни с одним из них. Кроме Андре. К ее восторгу он переменился, больше не угрожал ей и не намекал на то, что она в долгу у него – как бы она хотела забыть обо всем этом, – перестал смотреть на нее из-под тяжелых век откровенным взглядом, в котором слишком легко угадывалась жестокость, хотя она была уверена, что где-то в глубине жестокость еще бродила в нем.
Очень важно сохранить его дружбу, думала она, понимая, насколько уязвима. Слушай, но будь осторожна. Некоторое из того, что он говорил, было благотворно для нее: «Забудь о том, что случилось, этого никогда не было».
Андре прав. Ничего не было. Ничего, кроме того, что он мертв. Я действительно люблю Малкольма, и я рожу ему сыновей и буду идеальной женой и хозяйкой, а наш салон в Париже станет…
Рев на поле отвлек ее. Толпа игроков флота протолкнула мяч между стоек армии, но тем удалось буквально выкатить мяч обратно, и поднялась страшная неразбериха, футболисты от флота настаивали на том, что гол был, их противники кричали, что не было. Десятки моряков высыпали на поле и присоединились к спору, за ними последовали солдаты, и вскоре началась всеобщая потасовка. Торговцы и остальные зрители, хохоча и ободрительно покрикивая, с удовольствием наблюдали этот спектакль. Судья, им был Ланкчерч, отчаянно пытался уцелеть в этой куче-мале и одновременно восстановить какой-то порядок на поле.
– О, посмотрите… этого беднягу сейчас запинают насмерть.
– Не переживайте, Анжелика, это всего лишь игра, ясно, что никакого гола не было, – с уверенностью произнес генерал. «Бедняга» был моряком, поэтому его судьба мало его интересовала.
Сэр Уильям, сидевший от девушки по другую руку, был возбужден не меньше остальных, право, ничто так не поднимает настроение, как хорошая драка. Однако, учитывая присутствие Анжелики, он наклонился к генералу.
– Думаю, нам следует продолжить игру, Томас, что скажете?
– Совершенно с вами согласен. – Генерал сделал знак Паллидару. – Будьте добры, разнимите их всех – поговорите с ними.
Паллидар в мундире драгунского офицера вышел на поле, достал револьвер и выпалил в воздух. Все замерли и посмотрели на него.
– Так, ребята, – крикнул он, – все с поля, кроме игроков. Приказ генерала: еще одна подобная выходка, и матч будет отменен, а виновные – призваны к порядку. Шевелитесь! – Толпа на поле стала редеть, многие уходили хромая, особенно пострадавших соратники относили на руках. – Теперь, мистер судья, засчитывается этот гол или нет?
– Ну-у, капитан, и да и нет, видите ли…
– Гол или нет?
Настала гнетущая тишина. Ланкчерч понимал: что бы он сейчас ни ответил, он будет неправ. Он решил, что лучше сказать правду:
– Гол в пользу флота!
Посреди криков одобрения и протеста, угроз, сыпавшихся с обеих сторон, Паллидар прошагал назад, высокий и очень довольный собой.
– О, Сеттри, какая храбрость! – произнесла Анжелика с таким явным одобрением, что Марлоу и остальные едва не умерли от ревности.
– Неплохо сработанно, старина, – выдавил из себя Марлоу, когда игра-драка возобновилась с прежним пылом под радостные крики, быстро утонувшие в негодующем свисте, ругательствах и воплях «долой».
– Отличная игра, Томас, а, что скажете? – произнес сэр Уильям.
– Ясно, как день, что никакого гола не было, этот судья просто…
– Чепуха! Ставлю пять гиней на то, что флот победит.
Красная шея генерала побагровела еще больше, это доставило сэру Уильяму удовольствие и помогло ему забыть о своем скверном настроении. В Поселении и Пьяном Городе одни лишь нескончаемые ссоры, не прекращается поток раздражающих писем и жалоб от бакуфу и таможенников, и он еще не забыл, как глупо вел себя генерал во время недавних беспорядков.
В добавление ко всем этим горестям с последней почтой он получил еще одну порцию тревожных новостей и прогнозов из министерства: ожидалось, что недостаточная финансовая поддержка со стороны парламента повлечет за собой крупные сокращения в дипломатическом корпусе «даже хотя сундуки империи и ломятся от богатств, в этом году прибавки к жалованью не будет. Американская война обещает быть самой кровопролитной в истории из-за недавно изобретенных снарядов, латунных патронов, ружей и пушек, заряжающихся с казенной части, и пулеметов: после поражения северян у Шайло и во втором сражении у Булл-Рана теперь ожидается, что войну выиграют конфедераты, большинство «сведущих умов» в Сити уже списали президента Линкольна со счетов как человека слабого и недалекого, однако, дорогой Вилли, политика Ее Величества остается неизменной: поддерживать обе стороны, не высовываться и, черт подери, не дать втянуть себя в эту бойню…»
Новости из Европы были столь же безрадостны: русские казаки снова вырезали в Варшаве тысячи поляков, протестовавших против русского господства; князь фон Бисмарк стал министром-президентом Пруссии и, по слухам, готовился к войне против Франции, которая не оставила попыток расширить свои владения; Австро-Венгрия и Россия вновь балансировали на грани войны; новые неизбежные стычки на Балканах…
И так далее, и так далее, до тошноты, угрюмо подумал сэр Уильям. Ничего не меняется! И будь я проклят, если действительно верю в то, что бакуфу сдержат данные нам обещания, а сие означает, что мне придется показать здесь флаг. Придется преподать япошкам урок, они должны усвоить, что обещание есть обещание, если оно дается британскому радже, клянусь Богом; да и Сергееву, Сератару и остальным не мешает напомнить о том же.
Обстрелять Эдо было бы самым простым и легким решением, это быстро привело бы их в чувство. Правда, есть еще Кеттерер – возможно, он переменится, когда под грохот пушек и барабанный бой войдет в книги по истории. Брр! Надеяться на это…
– Да вы, сэр Уильям, не на пенни, а на целый рубль задумались, – с улыбкой произнес граф Сергеев и протянул ему плоскую серебряную фляжку с золотым фамильным гербом. – Водка помогает мыслям.
– Спасибо. – Сэр Уильям сделал глоток и почувствовал, как жидкий огонь скользнул в желудок, напомнив ему о тех чудесных временах, которые он знавал в Санкт-Петербурге. Ему тогда шел третий десяток, и он находился в центре власти, не на ее задворках, как здесь, в Иокогаме, пиры и веселые попойки, балы, балет, дачи, ночная жизнь и роскошь – для избранных, – огонь в крови, волнующие интриги, восхитительные ужины и Вертинская, мысли о ней никогда надолго не оставляли его.
Пять из семи лет, что он провел там, она была его любовницей – младшая дочь осыпаемого милостями придворного ювелира, благосклонно относившегося к их связи, натура творческая, как и ее отец. Собственная мать Уильяма, русская по происхождению, в ней души не чаяла и хотела, чтобы он женился на ней. «Извини, дорогая мама, об этом нечего и думать, как бы мне самому не хотелось, министерство никогда не одобрит этот брак. Моей женой станет дочь сэра Роджера, Дафна. Извини…»
Он еще раз приложился к фляжке: боль их расставания не притупилась с годами.
– Я думал о Вертинской, – сказал он по-русски.
– А! Да, таких девушек, как в матушке-России, больше нигде не встретишь, – сочувственно ответил Сергеев на том же языке. – Их любовь, если на вас проливается это благословение, длится вечность, и потом начинается снова. – Эта связь долго вызывала снисходительные улыбки в дипломатических кругах и была подробно задокументирована тайной царской полицией, то есть являлась частью досье на сэра Уильяма, с которым Сергеев, разумеется, был хорошо знаком. Девушка поступила глупо, покончив с собой, подумал он, так до конца и не уверенный в том, что сэр Уильям узнал о ее самоубийстве после того, как вернулся в Лондон. Это никогда не было частью большого плана и он не чувствовал себя обязанным рассказывать ему об этом. Почему она это сделала? Из-за этого мужлана? Нет, это, конечно, невозможно, но, какова бы ни была причина, жаль, она была бы полезна нам обоим еще много лет. – Может быть, ваше министерство вновь вас туда назначит – есть и другие Вертинские.
– Боюсь, шансов на это немного.
– Не будем терять надежды. Я также надеюсь, mon ami, что ваш лорд Палмерстон увидит логику в наших претензиях на Курилы. Как и Дарданеллы – и то и другое должно принадлежать России.
Сэр Уильям заметил блеск в его странных, чуть раскосых глазах.