— Пусть. — Амрита небрежно махнула рукой. — Я часто тут купаюсь, и иногда мне кажется, что ворота сейчас распахнутся и я провалюсь туда. Хотя это тоже ложь, ворота не откроются.
— Тогда зачем они там?
Амрита, расплескав отражение, шагнула к другому берегу криницы, села так, чтобы можно было глядеть Исту в глаза.
— Ты хочешь правду или сладкую сказку о загробном мире, покорном богам? Этих сказок много, и все они родились здесь.
— Сказки я слышал там, — Ист кивнул в сторону тропы.
— Значит, здесь, — последнее слово богиня произнесла особым тоном, — ты надеешься узнать истину? Хорошо. Одна капля правды на океан сладкого обмана. Она придаст океану горчинку, пикантность, без которой нельзя по-настоящему радоваться жизни. Ложь без примеси горькой правды кажется слащавой и неубедительной. Ну так узнай горькую правду: там ничего нет! Люди умирают навсегда, и боги тоже навсегда умирают. Над ручьём нет дверей, никто и никогда не уходил туда. Жизнь только тут, другой не будет. Ты не ожидал такого, молодой бог? Не предполагал, что именно здесь найдёшь истину, способную перевернуть мироздание? Но если вдуматься, то так и должно быть. Иначе жизнь потеряет смысл, ненужной станет месть и ненависть, пропадёт счастье и любовь. Всякое чувство ничто, если его длить вечно. Только сейчас, когда я знаю, что ни единого мгновения нельзя прожить заново, я могу любить по-настоящему, однажды и на всю единственную жизнь. Теперь ты мне веришь?
— Я тебе верю, — Ист отрицательно качнул головой, — только многого ли стоит вера, родившаяся здесь?
Оказывается, Амрита умела замечательно смеяться, весело и без малейшей фальши. Никто из магов так не умел, тайные мысли отравляли смех.
— Ты забавник! — отсмеявшись, воскликнула богиня и тут же, посерьёзнев, спросила: — Это ничего, что я так о тебе?
— Ну что ты.
Амрита поднялась, перешла ручей.
— Я пойду, — сообщила она, словно самой себе. — Закачусь сейчас в какой-нибудь город побогаче, в самый шумный трактир, и такое там устрою! Влюблю в себя всех без разбора — и пусть мучаются. Что же мне — одной страдать?
— Прости. Я не хотел, — повинился Ист.
— Да, я знаю. Я знаю больше, чем тебе кажется. Думаешь, я отпустила бы тебя так просто? Но я ведь вижу, что ты на самом деле любишь свою смертную. А я не была бы богиней любви, если бы умела убивать чужую любовь. — Амрита наклонилась ко всё ещё сидящему Исту и доверительно мурлыкнула: — Это мой большой недостаток.
Ист поспешно поднялся, но Амрита уже не пыталась обнимать его. Она всего лишь протянула невесть откуда взявшуюся скорлупку каури:
— Если я тебе понадоблюсь, зажми её в кулаке и шепни моё имя. Я услышу.
— Это для смертных, — возразил Ист. — Я сумею позвать тебя и так.
— Боишься, что я тебя выслежу? — Богиня ничуть не была обескуражена. — Но ведь ты влюблён и, значит, всё равно чуть-чуть мой. Пока ты по-настоящему любишь, мне будет нетрудно найти тебя. А если вдруг на твою долю выпадет разочарование, то, я надеюсь, ты вспомнишь сумасбродную девчонку, которой выпал случай влюбиться в тебя здесь, где самые искренние слова всё равно оказываются ложью.
— Я не умею бояться. — Ист протянул руку, белоснежная ракушка легла в его ладонь. Амрита прощально улыбнулась, ступила на тропу.
— Только ничего мне не обещай!
— Не буду, — пообещал Ист.
Глава шестая
ДОРОГА К СЧАСТЬЮ
Домой Торп возвращаться не стал — что там делать, в бывшем доме? — а пошёл прямиком через Стылую Прорву, направляясь во вражеский Ансир. Ему и прежде приходилось хаживать по считавшемуся непроходимым болоту, в Ансире можно было легко продать незаконно добытую куницу или бобра, а потом потратить денежки в кабаке или в постели у сдобной вдовицы. Однако на этот раз он не задержался во владениях повелителя огня, а быстренько перебрался в вольный Хольмгард, где, нанявшись гребцом, переправился через пролив в знаменитый своими винами Монстрель. Не хотелось оставаться в северных краях, где в любую минуту скверный случай мог свести с бывшим повелителем. Неважно, что лесной дух снял с него княжий ошейник, для дер Наста Торп отныне дезертир, и их первая встреча, несомненно, станет для беглого мужика последней.
Неделю Торп батрачил на сборе винограда, потом сумел сговориться с мельником и нанялся в работники. Не так это было и трудно — сговориться; что мукомол, что кузнец — все люди проклятые, якшающиеся с чёрной механической силой. Люди богобоязненные таких мест сторонятся. Кто на мельнице без дела час проведёт, тот разом тридцать три греха на душу принимает. Те мужики, что позажиточней, старались сами на мельнице не появляться, просили, чтобы за хлебом приезжал работник, и муку по амбарам тоже развозил специальный человек. Эту несложную работу мельник и поручил исполнять пришлому батраку.
Торпу на мельнице понравилось: место несуетное, почти как дома. Вода журчала в коузах, падая на колесо, постукивала крупорушка, бегуны шуршали и поскрипывали о поставы. Звуки все дельные, а пустой болботни кругом не водится, не с кем язык мозолить. Постепенно Торп приобвык к неумолчному машинному разговору, как до этого был привычен к шепотливой лесной тишине. Понемногу и к мельнице стал руки прикладывать. Жернова старался не трогать, а по деревянной части — всё мог, даже шестерню вырезать из светлой дубовой древесины. Старый Пехле одобрительно поглядывал на молчаливого работника и как-то даже обмолвился, что, будь у него дочка…
Всё бы хорошо, но по ночам Торпа то и дело душило воспоминание о железном подарке кёнига. Душило в буквальном смысле слова, стягивая шею и не давая продохнуть. Торп крепился, обматывал горло вязаной шалюшкой, растирал бобровым салом — ничто не помогало, ночи обратились в сплошной кошмар. Подумывал уже к знахарке идти, но всё не выпадало случая. А потом и не нужно стало — сам узнал причину беды.
Подошла весна, и ночи стояли светлые, почти как в родных краях. Может, это и помогло проснуться, когда на уставшего Торпа напал очередной кошмар. Торп захрипел, забился и открыл глаза. Маленький человечек в потрёпанном камзольце немедленно отпустил Торпа и скакнул в сторону.
— Тебе кто позволил? — пискляво закричал он. — Спи немедля!
— Эх ты!.. — просипел Торп, держась за истерзанную шею. — Я тебе всякой еды оставлял, а ты душить. Такого среди домовых не водится. Совести у тебя нет.
— Какой я тебе домовой! — Коротышка затопал ногами и замахнулся на Торпа выхваченной откуда-то палкой. — Не бывает на свете домовых, суеверие это! Я великий волхв, маг и ворожей Сатар!
— Ежели ты волхв, — сказал Торп, прикидывая, чем бы запустить в незваного гостя, — то что тебе за дело до моего кадыка?
— Как это нету дела? Тебе что велено было? Счастья искать! А ты что вытворяешь? На поганой мельнице засел и в ус не дуешь! Только от меня не скроешься, я всё знаю, мне каждый шепоток слышен. Да будь моя воля, я бы тебя давно удушил. Хитрый какой, под жерны заполз, думаешь, тебя тут никто не достанет?
Торп оставил мысль ушибить обидчика, просто сидел всклоченный, привычно растирал больную шею, разглядывал злобного карлика. Гном, что ли? Или эльф? Уши, вон, что у лисицы. Кто ж знал, что такие тут водятся? В родных местах ничего похожего Торпу не попадалось. Иной раз мелькнёт шишига или кикимора выползет на тропу. А чтобы в дом впереться, это только шуршавчики могли. Так они ж безобидные, шуршавчики-то…
— Так, значит, тебя Хийси послал?
— Меня никто не посылал! — задохнулся гневом карлик. — Я великий чародей, а не мальчишка! А из-за тебя должен бродить здесь, где моя сила вянет. Чтоб завтра тебя здесь не было! — Великий кроха Сатар вновь замахнулся палкой, и на этот раз Торп понял, что в руках у гнома не просто клюка, а витой посох мага. Неужели — действительно колдун?
— Уйду я, — сдался Торп. — Соберусь и завтра уйду.
— Сегодня!
— Хорошо, сегодня. Вообще отсюда уйду. Во Францию подамся, или вот Монстрель тут неподалёку.
Сатар злобно засмеялся и по-мышиному юркнул в сено.
* * *Медное зеркало, начищенное до нестерпимого сияния, такое, что в жаркий день пускает отражённый луч на тысячу шагов, стояло на столе. В металлической глубине зелёными сполохами играло пламя свечи. Ясное зеркало, правдивое. Медь не станет лгать, она не приукрасит правду подобно серебру, не промолчит заносчиво, как золото, не ускользнёт от вопроса, как умеет ускользать бегучая ртуть. Зеркало предков, в которое смотрелись красавицы Вавилона и Ниневии, а перед ним тонкая свеча из воска диких пчёл.
— Зеркало, скажи, где мой любимый, куда ушёл от меня?
Гладкая медь молчит. Она может найти любого человека, живого или мёртвого, но тот, о ком спрашивает хозяйка, — непростой человек, и он закрыт от всякого, вздумавшего наблюдать за ним. От кого он скрывается, от врагов или от страдающей хозяйки волшебного зеркальца? Скажи, честная медь!
Зеркало молчит.
Роксалана толчком отодвинула волшебную вещицу, со стоном опустила голову на руки. Всё напрасно, не помогло даже гадание, к которому так не хотелось прибегать. Что же делать? Охотница попала в собственный капкан, и теперь хоть свою душу рви зубами, лишь бы освободиться от нестерпимой тяжести в сердце. Что с ним? Быть может, он в беде? Гунгурд не простит оскорбителя. А тут ещё этот учитель… Ни один из великих магов, ни тем более богов ничего не станет делать просто так. Значит, мальчик зачем-то нужен. Что они вытворяют с тобой, Исти?
Ни малейшего шороха не раздалось в комнате, но что-то заставило Роксалану выпрямиться и быстро оглянуться. Сзади стояла укутанная в тёмное покрывало женщина.
— Слушаю, госпожа. — Роксалана согнула в поклоне гордую шею.
— Я вижу, ты занялась гаданием, — усмехнулась гостья.
— Иногда это приходится делать.
— От тебя кто-то сумел уйти?
— Нет, госпожа, такое было лишь однажды, но то был повелитель мечей дер Наст, а сейчас встречается одна мелочь. Жить становится скучно, госпожа.
— А куда подевалась твоя помощница?
— Вы говорите о Линте? Она никогда не была помощницей, а недавно совершила кряду две грубых ошибки, упустив верную добычу и заставив меня взяться за зеркало. Линты больше нет. Да она и не умела ничего, в ней только и было, что нюх на деньги. Не стоит о ней жалеть.
— И всё-таки, за кем ты так страстно охотишься?
— Пустяки, мелкий деревенский колдун. Меня просто взяла обида, и я решила во что бы то ни стало отыскать его. Соломоники — старый город, но в его домах не встретить толкового привидения. Пусть появится хоть одно.
— Ты всегда была охоча до деревенских мальчиков. Боюсь, однако, что тебе придётся оставить на время твоего пастушка. У меня есть для тебя настоящая работа. Впрочем, утешься, это тоже деревенский мальчик. Только учти, тебе не удастся набить из него чучело, он нужен мне целым. Мальчик влюблён в какую-то дурёху, влюблён настолько, что умудрился отказать мне. Ты должна осторожненько раздавить эту любовь, закружить парня, а потом бросить, не слишком разочаровав в жизни. Понимаешь? За утешением он должен прийти ко мне. Впрочем, не мне тебя учить.
— Да, госпожа, я знаю свою работу.
— И повторяю, не вздумай коснуться его магии, она тебе не по зубам. Мальчик нужен мне целеньким.
— Я должна буду с ним переспать? — В голосе ведьмы промелькнуло нечто, заставившее Амриту удивлённо приподнять бровь.
— С каких пор тебя волнуют такие мелочи? Это я оставляю на твоё усмотрение. Мне ни к чему его невинность, мне нужна его магия.
— Я всё поняла, госпожа. Где я найду его?
— Если бы я знала… — В голосе богини проскользнуло что-то похожее на растерянность. — Его любимая живёт здесь, в Соломониках, но о ней я тоже ничего не могу сказать. Будем надеяться, что она не имеет отношения к храму.
— Мне не впервой сталкиваться с храмами, госпожа.
— Да уж, знаю. Кстати, как-нибудь расскажешь, что стряслось в Норгае. Чует моё сердце, там не обошлось без твоих нежных ручек.
— Не без того, госпожа. Но я вышла из последней истории чистой. Меня никто ни в чём не подозревает.
— Что-то, мне кажется, ты стала слишком самостоятельной. Впрочем, об этом после. Сейчас ты должна найти пастушонка и его девку. Запомни его хорошенько, чтобы узнать сразу, едва увидишь.
— Да… — Роксалана покачнулась, словно обмотанная тряпками булава рухнула ей на затылок.
— Эй, что с тобой? — Амрита шагнула вперёд. — Ты меня слышишь?
— Простите, госпожа. Просто слишком яркий образ. Я не успела сосредоточиться.
— Ну, смотри. — Укутанная в покрывало фигура заколебалась, готовая исчезнуть. — Ищи как следует и помни, ты не Линта, у тебя не появится случая сделать две ошибки кряду.
— Да, госпожа. Я помню.
Видение богини медленно растаяло, а Роксалана ещё долго стояла, уронив бессильные руки. Медное вавилонское зеркало тускло поблёскивало на столе. Спрашивать его было незачем.
* * *Прежде всего надо было найти место, где можно безопасно жить. Сам Ист спокойно уснул бы под любой корягой, но Роксалана явно привыкла к комфорту, её в лес не приведёшь. И покуда в Соломониках догуливал своё безумный карнавал, Ист вновь отправился в Норгай. Выбор был прост: раз Роксалана жила здесь, значит, город ей нравится. К тому же молодому богу вторгнуться в город — значит поссориться с его покровителем, а то и вовсе попасть в зависимость от него. Этого Ист никак не хотел и, ожёгшись в Соломониках, решил действовать наверняка. Всё равно громовержец Гунгурд не простит мальчишку, значит, с ним можно не церемониться. К тому же за Норгай злой бог не станет слишком крепко держаться, ведь храм разрушен, и сам Гунгурд говорил, что его уже не восстановить.
В Норгае Иста ждал неприятный сюрприз. Казалось бы, что может измениться за три дня, однако изменения случились. Как и прежде, в городе пахло краской и влажной штукатуркой, но рабочих на лесах почти не было видно. Зато чёрные от дыма стены храма были как муравьями облеплены трудящимся народом. Чудилось, будто весь город, позабыв о собственных делах, сбежался поднимать пострадавший от пожара храм. А по ночам городские кварталы обходили не просто привычные караулы. Во главе каждого патруля кошачьей поступью двигался храмовый служитель в коротком кафтане, круглой стальной шапочке и с кривым клинком на поясе. По всему было видно, что храм помирать не собирался.
Помрачневший Ист направился к мастерским, сгрудившимся на далёких окраинах. Здесь тоже царило оживление. Хибары кузнецов, ткачей и красильщиков не тронули ни огонь, ни вражеская рука, однако было видно, что весь мастеровой люд согнан на работы. Над кузнечной слободой расстилался дым, дробный перестук молотов терзал слух. Но не было видно оживлённых лиц, какие бывают у людей, получивших большой заказ. Не нужно быть волшебником, чтобы понять — работа идёт подневольная, не за совесть, не за деньги, а всего лишь за страх.
В мрачной безрадостной толпе трудового люда особо выделялись праздные фигуры соглядатаев. Они как бы ни во что не вмешивались, но их гнетущее присутствие ощущалось каждую минуту. Серые, неприметные людишки, не маги, не служители, не воины… Шпионы. Храм ненавидел городские предместья и боялся их, но уже не мог без них обойтись и потому следил за ними пристально и ревниво.
Мгновение Ист колебался, затем, неприметно для посторонних глаз, вернул себе настоящий облик и решительно направился к знакомой мастерской, где не так давно чинил меч Гунгурда, ещё не зная, чем закончится поход в храм.
Кузнец узнал Иста с первого взгляда, да и трудно было бы не узнать человека, из-за которого в медной бороде владельца мастерской прибавилось немало серебра. Вместе со всеми жителями славного Норгая ходил мастер смотреть на своего знакомца, заключённого в волшебный кристалл. Как и все в городе, слушал передаваемые шёпотом невероятные рассказы об освобождении пленника, доходили до него и фантастические домыслы, всевозможные предположения, кем бы мог быть неведомый юноша. Говорили, что это юный Жель — бог-покровитель стад, наказанный старшим братом, болтали о могучем чародее, вздумавшем низвергнуть богов, выдумывали ещё невесть что. Кузнец слушал, тряс головой и молчал, хотя ему было чем взбудоражить любопытство соседей. Однако и в бреду не вздумал бы умный коваль болтать на запретную тему, а, слушая чужие измышления, истово мечтал, чтобы впредь боги, колдуны и прочие недобрые к мастеровому люду повелители обходили стороной его дом и весь город Норгай.
Бессильно стукнув, опустился молот. Мастер разжал клещи и выпрямился. Железная полоса, из которой надлежало творить фрагмент узорной решётки, чернела на наковальне, теряя жар. Кузнец ждал, безучастно глядя на подходящего Иста, и так же терпеливо ожидал молотобоец, испробовавший в прошлый раз силу Истовой руки.
— Добрый день, мастер! — поздоровался Ист, шагнув под навес.
— Здравствуй и ты. — Кузнец, видимо, решил не отказываться от старого знакомства, тем более что человечишка, неумело переодетый в рабочее и бездельно ошивавшийся поблизости, тихо отлепился от забора и, съёжившись, заспешил по проулку. Терять было нечего, и кузнец спросил, глядя в глаза пришельцу: — Всё-таки решил сжить меня со света? Ну давай, чародей, говори, зачем явился?
— Хочу спросить: ты так и будешь гнуть спину перед бездельниками, умеющими только жрать чужое? Если храм столь могуч, как это говорят, почему он сам не куёт украшения своих стен и оружие своих воинов? А если он не может обойтись без тебя, почему ты, выходя в город, должен рисовать на щеках чёрные полосы в знак того, что ты как бы и не человек, а чудище, проклятое богами?
Бугристая рука, сжимавшая клещи, напряглась, однако кузнец промолчал.
— В прошлый раз ты говорил, что тебе не за что любить богов, так почему же ты работаешь на них? — настаивал Ист.