— Я говорю вам сущую правду, несравненная мамзель Глафира, — расплылся в широкой улыбке парень и выплюнул цигарку, — и очень даже хороший комплимент. Ведь эта Лина Кавальери, можно сказать, первейшая на свете красавица!
— Ну, уж вы скажете. — Щечки мамзель Глафиры слегка заалели, по всему видно, что вниманием она довольна. — Прям, засмущали меня до невозможности. Нехорошо это с вашей стороны, Григорий Северьянович.
— Да чего ж здесь нехорошего, коли вы…
— Цигарку подбери, — подошел к нему человек в штатском. — Если не хочешь в участок загреметь.
Парень хотел было возмутиться, но, посмотрев в строгие глаза говорившего, вернулся и поднял окурок папиросы.
— А теперь брось в урну, милок…
Григорий Северьянович кивнул и… растаял, словно его и не было, а через минуту возле «несравненной мамзель Глафиры» расхаживал гоголем уже другой парень. Без цигарки.
Вообще городовых в «Потешном саду» было много. По распоряжению генерал-губернатора его высочества великого князя Сергея Александровича, дабы не смущать почтенную публику, были они в цивильной одежде, но службу несли зорко и безобразий во время гуляний в «Потешном саду» ли, в «Эрмитаже» или «Аквариуме» никаких не допускали. С ними было как-то спокойнее…
В бильярдной — большой зале с десятком столов — вовсю шла игра. Городовой в штатском имелся и здесь. Воловцов сразу определил в усатом мужчине с военной выправкой бывшего фельдфебеля полицейского. Тот стоял у входа и наблюдал за игрой у одного из столов. Служитель порядка не пресекал игру на деньги (не было ему такового предписания, да и играли вполне безобидно, по маленькой), поскольку это в увеселительных заведениях было распространено повсеместно, но, случись какая вольность или пьяная выходка, спуску нарушителю спокойствия и благочиния он бы положительно не дал…
Жилкин был здесь. Воловцов увидел его играющим за самым дальним столом от входа. Был он, конечно, не в арестантской робе, как на фотографической карточке, а в костюме, вполне приличном, кажется, даже из английского сукна, что не помешало Ивану Федоровичу узнать его сразу. И прогулочной походкой, останавливаясь то у одного стола, то у другого, он приблизился к дальнему столу.
Ваня играл с плотным господином в «американку». Когда подошел Воловцов, Жилкин забил последний, восьмой шар в лузу и с довольным видом посмотрел на плотного господина:
— С вас, уважаемый, «синенькая».
Плотный посуровел, достал из портмоне пять рублей и молча протянул победителю. Ваня небрежно сложил купюру вчетверо и положил деньги во внутренний карман, а потом вопросительно посмотрел на Ивана Федоровича:
— Желаете сыграть?
— Нет, — ответил Воловцов. — Желаю с вами побеседовать.
— На какую тему? — Жилкин бегло огляделся, словно ища пути к отступлению, то есть бегству. Заметив это, Воловцов подошел к нему ближе и, глядя прямо в глаза, произнес:
— Не советую вам «делать ноги», любезнейший Иван Захарович. Иначе вон тот господин с усами, — повел он подбородком в сторону переодетого городового, — вам их просто переломает.
Жилкин посмотрел на усатого и тоже признал в нем городового. Бывшие сидельцы и каторжане очень хорошо умеют это делать…
— Ну, и чего вы от меня хотите? — обреченно спросил он.
— Просто побеседовать, не более того, — заверил его Иван Федорович. — Задать вам несколько вопросов, Иван Захарович, и получить на них правдивые ответы.
— Что, прямо здесь будете свои вопросы задавать? — вполне резонно заметил Ваня.
— Ну, если вы желаете, давайте выйдем, — ответил на это Иван Федорович.
Они медленно пошли к выходу из залы, причем Воловцов пропустил Жилкина вперед себя и шел прямо за ним, исключая любую возможность сбежать. Когда они выходили из бильярдной, усатый городовой проводил их долгим взглядом…
— Иван Захарович, не усложняйте себе жизнь, не делайте так, чтобы за вами гонялись все полицейские Москвы, — попросил Жилкина Воловцов, которому совсем не хотелось устраивать в «Потешном саду» бег наперегонки. — Я — судебный следователь, у меня к вам пара вопросов, и все. Давайте, — указал он на пустую скамейку в пяти шагах от бильярдной, — присядем и спокойно побеседуем.
— Давайте, — выдохнув, согласился Жилкин и первым уселся на скамейку.
— Вот и славно, — присел рядом Воловцов. — Скажите, где вы были семнадцатого сентября сего года?
— Ну-у, я уж и не помню, где, — раздумчиво произнес Жилкин. — Здесь, наверное, — указал он на бильярдную. — Это же не Пасха, день-то обыкновенный.
— И все же постарайтесь вспомнить, — настоятельно потребовал Иван Федорович. — И без вранья, поскольку ваши слова все равно будут нами проверяться…
— Была нужда мне вам врать, — несколько обиженно произнес Ваня. — Себе дороже выйдет.
— Это верно, — согласился Воловцов и вопросительно посмотрел на Жилкина: — Приятно иметь дело с понимающим человеком. Итак, что вы делали семнадцатого сентября сего года? Желательно по часам, пожалуйста…
— Ну-у… — протянул Жилкин. — А, вспомнил! Утром, начиная с восьми и до одиннадцати пополуночи, я терся на «дешевке»…
— Это на рынке, что на пересечении Александровской улицы и Сущевского вала? — не сразу понял Воловцов.
— Точно так, — подтвердил Жилкин.
— И кто это может удостоверить? — спросил Иван Федорович, уже понимая, что на убийцу Ваня совсем не тянет, так, мелкий жулик и мошенник, то есть уголовник без масти. — Назови хотя бы двух человек.
— Ха! — усмехнулся Жилкин и смело посмотрел на Воловцова. — Я вам не двух, я вам двенадцать человек назову. Пойдет?
— Слушаю тебя внимательно, — произнес судебный следователь по наиважнейшим делам, доставая из кармана памятную книжку и карандаш. — Только учти, братец, я все проверю…
— Да проверяйте, — неопределенно хмыкнул Ваня. — Итак, меня на «дешевке» видели: ломовой извозчик Костя Перец, Перцов то есть. Он всегда там стоит на бирже… Верка Парфенова видела, торговка плетеными корзинками и ситами, Митрофан Карабинеров, кузнец, приказчик колбасного магазина, что на самой базарной площади, Семеном Шпаковским зовут, я калякал с ним с полчаса… Нищенка Клава Богомолова видела, что проживает…
— Ладно, хватит, я понял, — не дал ему договорить Иван Федорович. — А что ты делал после одиннадцати?
— Сидел в трактире Гриши Сметанкина на Александровской вместе с одним гражданином. Дельце одно небольшое у меня с ним…
— Что за дельце? — поинтересовался Воловцов.
— Да так, одно дельце… — неопределенно ответил Ваня.
— Что за гражданин?
— Да так, один гражданин…
— Послушай, Жилкин, — жестко произнес Иван Федорович, начиная злиться, — коли я тебе задаю вопросы, значит, мне надо знать ответы на них. И ты должен мне эти ответы дать…
— Ничего я тебе не должен, господин хороший. Я все свои долги вашим давно отдал… — Ваня открыто взглянул на судебного следователя. Испуга в этом взгляде не было…
— Что, соскучился по камере в полицейском участке? — поинтересовался Воловцов.
— А за что в камеру? — Ваня, похоже, тоже начинал злиться. — Пришить мне какое-то дело хочешь, следак? Выпытываешь, где я был, что делал… Так я тебе отвечаю все, как есть… У меня на твое дело, какое оно у тебя там, алиби имеется, вот ты и злишься. Меня видели на «дешевке», я три часа после сидел в трактире на Александровской улице у Сметанкина, где меня видели человек двадцать, включая самого Гришу Сметанкина и его половых. А вечером я пребывал в заведении мадам Жозефины, знакомясь с ее новой девицей по имени Колибри. Маленькая такая, юркая, веселая. К Жозефине Колибри эта перевелась из веселого дома в Головином переулке. Проверяй, начальник! Чего еще тебе от меня надо?
— А вот что! — Воловцов полез в карман и достал золотые женские часики компании «Лонжин». — Узнаешь?
— Фартовые часики, — произнес Жилкин с непроницаемым видом. — Не везде и купишь…
— Так ты их узнаешь или нет? — повторил свой вопрос Иван Федорович.
— Узнаю… — усмехнулся Иван. — Это часы компании «Лонжин». Дорогие, нам не по карману…
— Ты мне дурку здесь не валяй, — напустил на себя строгость Воловцов. — Твои это часики, не отпирайся. Ты часы эти мадам Жозефине аккурат в зачет долга и отдал. За эту самую, маленькую, юркую и веселую, а? Как ее, Колибри?
— Ничего не знаю, — уперся Жилкин. — Первый раз эти часы вижу.
Иван Федорович посмотрел на двери бильярдной «Потешного сада». Возле них стоял тот самый усатый городовой в штатском и внимательно рассматривал газету, делая вид, что читает. Время от времени усатый поднимал взор от газеты и посматривал на Жилкина. Очевидно, фигура Вани Жилкина была здесь блюстителям порядка хорошо известна…
— Иван Захарович, — официальным тоном обратился к Жилкину судебный следователь Воловцов. — Ты начинаешь меня злить. Сам же сказал, что врать таким, как я, себе дороже. Что, мало у тебя было неприятностей? Хочешь еще? Так я это вмиг тебе устрою. Вон, видишь усатого мужчину, что у входа в бильярдную газету якобы читает?
— Ну, вижу, — ответил Жилкин и посмотрел на усатого. — И что?
— Знаешь, кто это?
— А чего ж не знать? — усмехнулся Ваня. — Это переодетый легавый. За версту видно.
— Верно, — согласился Воловцов. — Только не легавый, а господин полицейский, находящийся при исправлении своих служебных обязанностей. Сейчас я ему скажу несколько слов, и он поведет тебя в участок. Там тебя определят в камеру до моего дальнейшего распоряжения, а я пока отъеду по делам в другой город. Я буду заниматься своими делами, а ты будешь сидеть и дожидаться меня, покуда я не вернусь. Правда, я и сам не знаю, сколько пробуду в том городе — три дня или целый месяц, но ведь это будет не мой выбор, а твой. Не так ли, Ваня?
Жилкин молчал, видно, соображая, как вести себя дальше.
— И не вынуждай меня лезть в карман сюртука и доставать оттуда один интересный документ, подтверждающий, что часы марки «Лонжин» подарены, а точнее, отданы тобой не далее, как вчера, в счет долга владелице веселого заведения на Грачевке мадам Жозефине. Что, опять будешь отрицать?
— Не… — мотнул головой Жилкин после недолгого молчания. — Не буду. Часики эти, признаю, мои. Но они чистые. Я их у одного залетного фраера в «фараона» выиграл.
— Что за фраер? — заинтересованно спросил Воловцов.
— Не знаю, ей-богу. — Было очень похоже, что Жилкин не врет. — Первый раз его в жизни видел. Да и не фраер он, а не пойми кто. Мутный какой-то. Неизвестно, чего от него и ожидать можно…
— Ваня, я зову городового… — на всякий случай произнес Воловцов, хотя и видел, что Жилкин говорит правду.
— Ну, вот те крест! — Жилкин истово перекрестился, и хотя православным он никогда не был, это выглядело очень убедительно и произвело нужное впечатление на Ивана Федоровича…
— Хорошо, а где играли? — спросил он.
— У Китайца на «хазе», — ответил Жилкин.
— А кто это — Китаец?
— Катала один.
— Кто еще был на хазе?
— Я, он и Китаец, — ответил Жилкин.
— Как он забрел к этому Китайцу?
— Ну, так все знают, что у него играют, — пожал плечами Жилкин.
— Что еще можешь про этого мутного сказать?
— Ну, что… — Жилкин на минуту задумался. — Ну, вот, скажем, проиграл он полста рублей. Иному мастеровому или чинуше надо месяц горбатиться, чтобы бабки такие заиметь, а этот даже глазом не моргнул. Деньги для него — совсем не цель…
— Не цель? — переспросил Воловцов.
— Ну, да, — подтвердил Жилкин. — Не цель, а способ…
— Способ — для чего? — Иван Федорович уже начал понимать, что имеет в виду Ваня Жилкин..
— Как бы это вам… сказать…
— Ну, как есть, так и скажи, — поторопил Жилкина судебный следователь.
— Не, не способ, — поправился Иван. — Средство. Чтобы жить, как он хочет. Вволю и ни на кого не глядючи…
— Ясно, — констатировал Воловцов. — Дальше, давай, рассказывай.
— А что дальше… — Иван немного помедлил. — Дальше он часики эти и поставил. Последняя это его ставка была. А как проиграл их, резко оборвал игру и ушел. Сказал еще, что «цыганка права была»…
— Какая еще цыганка? — удивленно вскинул брови Иван Федорович.
— А мне почем знать, начальник? — уставился на судебного пристава Жилкин в явном недоумении.
— Ладно… И что, отыграться даже не пытался?
— Нет, не пытался. А вообще, в картах фарт, он или есть, или его нет вовсе. Нет фарта — надо сваливать и не дергаться…
— Это верно, — согласился Иван Федорович. — Ладно. Опиши мне этого мутного. Какой он масти?
— Не знаю. Не понятно с ним ничего, — раздумчиво произнес Иван. — Говорил он мало, играл молча, водку не пил. Потом молча же и ушел. Голоса его не помню…
— Как он выглядел? — продолжал допытываться судебный следователь.
— Обыкновенно выглядел, — не сразу ответил Жилкин. — Хмурый, спокойный. На благородного похож. Лицо у него такое, породистое. Бабы на таковских гроздями вешаются. А кожею темен.
— Про баб — ясно… А что значит, темен кожею? Загорелый, что ли? — черкнул что-то в памятной книжке Иван Федорович.
— Ага, загорелый, — усмехнулся Жилкин. — Только загар этот не на южном побережье Крыма приобретается, а на Южном Сахалине…
— Каторжанин, что ли, бывший? — насторожился Воловцов.
— Каторжанин… Бывший или настоящий.
— Что, думаешь, из беглых?
— Да ничего я не думаю, господин хороший. Это твоя обязанность — думать. А я чужую работу выполнять не намерен… — Жилкин нетерпеливо посмотрел на Ивана Федоровича. — Так что, я могу идти? Засиделся что-то я с тобой, а дела — стоят…
Воловцов в задумчивости посмотрел на Жилкина:
— Я тоже с тобой засиделся, Ваня. Ладно, ступай. Но учти, ежели соврал в чем — найду. Не сомневайся…
— Ага. — Жилкин встал со скамейки и, не оглядываясь, потопал к буфету-ресторану, на открытой веранде которой уже начиналась концертная программа. — Покедова…
На убивца Ваня Жилкин не тянул… Мелковат. Не тот калибр. Тут и характер нужен покрепче. А вот этот «загорелый» — личность интересная. «Надо будет заняться им по приезду из Дмитрова, — подумал Воловцов. — Беглый, он много каких дел натворить может, тем более, если прижмет. Терять-то ему нечего…»
Как последний штрих, зачеркивающий версию о причастности Ивана Жилкина да и всех Жилкиных и их родни к убийству коммивояжера Стасько в Дмитрове, Иван Федорович решил еще раз наведаться к супруге покойного, Клавдии Васильевне Стасько. Когда он вошел в ее дом, она тотчас спросила:
— Ну, что, нашли убивца моего мужа?
— Пока нет, — ответил Воловцов и достал из кармана фотографическую карточку Ивана Жилкина в арестантской робе. — Посмотрите, это не один из тех, что за вашим домом тогда следили?
Клавдия Васильевна взяла фотографию, долго вертела в руках, наконец ответила:.
— Нет, те мордастее были.
— Вы уверены? — переспросил Иван Федорович.
— Да, — кивнула Стасько, возвращая карточку Воловцову.
Все, стало быть. Версия номер один была полностью отработана. Теперь судебного следователя по наиважнейшим делам ничего в Москве более не держало. Пора было отправляться в Дмитров…
Глава 9. Здравствуй, воля, или В Москву
О чем ведутся разговоры в каторжной тюрьме? О жратве, бабах и воле. А как эту волю добыть? Только «сделав ноги». Вот и мечтают колодники, что придет тот час, когда они сбегут, а то, что они сбегут, — так это непременно. Надо только выждать удобного случая. Но большинство из них и ведать не ведает, куда бежать, с кем и, главное, зачем. Напиться в ближайшем кабаке и учинить дебош? А потом, взятым под белы рученьки блюстителями закона, быть водворенным обратно в тюремную казарму, на те же нары, только с иссеченной розгами задницей? Или сбежать и потом блуждать по лесу, не зная, в какую сторону идти? И быть, в конце концов, застреленным бурятом, бьющим белку прямо в глаз? Оченно уж любят эти буряты такую охоту: на человека. Впрочем, нет, не на человека, а на беглого каторжанина, который вне закона. Ведь все, что движется, для степняка — добыча, в том числе и беглый колодник. А ведь за беглого еще и награду дают немалую.
Бывает, что и повезет. Выйдет беглый чалдон все же в ближайшее село или деревню. И — сделается батраком у какого-нибудь зажиточного крестьянина, ибо Забайкалье, как и Сибирь, шибко бедно на рабочие руки. И будет бежавший с каторги на новой каторге, поскольку пахать на этого крестьянина станет от зари до зари под постоянной угрозой выдачи властям. Причем за одни скудные харчи. И снова будет помышлять он о побеге, но уже не из тюрьмы или с рудника, а от этого гадского крестьянина, поскольку неволя — она и есть неволя, какая бы она ни была. И, придет время, сбежит. Обязательно. Только вот опять — куда? И надолго ли?
Все-таки, господа колодники, к побегу надобно готовиться тщательнейшим образом. Пуще, нежели к венчанию или столь желанной потере девственности. Накопить съестных припасов, скопить деньгу, приготовить фальшивый пашпорт. Все продумать, все взвесить, послушать наставления бывалых бродяг, разузнать про варнацкие лесные тропы да про то, какие коренья да ягоды съедобны да сытны. Ибо бежишь ты с каторги не первый, и тропочки варнацкие в лесу имеются, хотя и невидимые постороннему взгляду: вот зарубочка на дереве, вот шалашик с несколькими спичками в заветном месте, а вот и ножичек самодельный, который тотчас найдет место за поясом или в подкладе зипуна. Так что у кого-то одни разговоры, а у Деда с Сухоруким — дело…
Но и у них разговоры о воле — первейшая тема. Потому как — мечта…
— Знавал я одного мальца, — начал как-то вечером Дед, когда все улеглись. — Так он пошел однажды в нужник, снял в нем перепиленные заранее ножные браслеты, пролез в щель, в какую разве что кошка только проскочить могла, что вела в темнушку рядышную, где метлы да параши стояли, и со второго этажа по водосточной трубе спустился во двор. Потом по водосточной же трубе сарая поднялся на крышу сарая, с сарая перепрыгнул на стену, что окружала острог, со стены прыгнул на соседний через улицу дом и ушел бы, если б не стражники, кинувшиеся за ним в погоню. Потом, когда он следователю рассказывал, как бежал, ему никто не поверил. Тогда решили провести следственный эксперимент. Он все это снова в точности проделал и снова едва не ушел таким же вот макаром…