— Да ты что? — В голосе мужа послышался испуг. — Ладно, больше пальцем не трону, пока не попросишь!
Анастасия все плакала. Иван осторожно повел ладонью по ее голове, поиграл кончиком косы:
— У тебя даже волосы промокли. Гляди, все покои затопишь. Ну, об чем ты так убиваешься? Сказал же: не трону!
— Значит, — выдохнула она, давясь слезами, — значит, я у тебя не первая?
От изумления молодой царь даже не решился засмеяться — только слабо улыбнулся, глядя в обиженное лицо жены:
— Первая?! Да ты что, не знаешь, как мужи живут? Грехи наши, конечно… Это вам, девам, затворничество от веку предписано, а муж, он… Хотя я знаю, что дева деве рознь! Помнишь, у тебя в дому, когда царские смотрельщики приходили, была такая — чернобровая, верткая, все глазами играла да перед Адашевым подолом крутила?
— Магдалена? То есть Маша? — Анастасия позабыла о боли. — Я ее с тех пор и не видела, и не вспоминала. До нее ли было, тут вся жизнь так завертелась! А что с ней?
— Да ведь Алешка Адашев ее к себе забрал, ту девку, — усмехнулся Иван. — Поглянулась она ему — просто спасу нет! Отдал откупное приемным родителям — и увез на коне. Грех, конечно, а все ж поселил в Коломенском — он там дом себе выстроил. Выдаст ее замуж за какого-нибудь дворянишку приближенного… Сам Алешка женится, конечно, на той, которую отец ему высватал, а для сласти будет в Коломенское наведываться.
— Погоди-ка, — Анастасия повернулась на бок, легла поудобнее, забыв даже рубашку одернуть. — Не пойму, откуда ж ты знаешь, как у нас в доме все было? Что Магдалена с Адашева очей не сводила? Это он тебе рассказал?
— Или я слепой? — усмехнулся Иван.
Анастасия так и ахнула:
— Ты там был?!
— Ну да, был — в монашеском облачении, — Иван явно наслаждался ее растерянностью. — Кота в мешке покупать не хотел, мне самому надо было на всякую-каждую посмотреть. Тогда и выбрал тебя!
Анастасия глядела широко раскрытыми глазами, словно впервые увидев человека, которому ее отдали в жены. Он, муж ее, хорошо улыбается, глаза у него ясные, серо-зеленые. Взмокшие от пота волосы курчавятся на лбу. Анастасия вспомнила, какая жаркая была у него щека, прижатая к ее щеке, как билось-дрожало его тело, прижатое к ее телу, — и вдруг засмущалась, опустила глаза. Прислушалась к себе, ловя прежнюю боль, цепляясь за прежнюю обиду, — но не нашла ничего, кроме нетерпеливого трепета.
— Милая, — он осторожно взял ее за руку, прижал к своей щеке. — Ах ты, милая!
Анастасия вздрогнула, приоткрыла губы. Но не испугалась — словно бы ждала чего-то.
— Царица моя, приласкай меня, приголубь.
— Как? — сама себя не слыша, прошептала она. — Я ж не умею.
— Сердце научит…
После свадьбы, побывав, по обычаю, вместе в мыленке, молодые царь и царица прервали пиры двора и пешком отправились в Троице-Сергиев монастырь, где оставались до первой недели Великого поста, ежедневно молясь над гробом святого Сергия. А когда вернулись, Анастасия постепенно начала осваиваться с новой жизнью.
В Кремле пряничные разноцветные крыши, сахарные, точеные столбики на крылечках, крошечные слюдяные, леденцовые оконца, узенькие переходики, крутые лесенки, более похожие на печные лазы. И пахнет здесь печами и пылью.
Поговаривали, будто царский дворец в Коломенском куда уютнее и просторнее. Анастасия очень мечтала оказаться в Коломенском — ведь где-то там и Магдалена! До смерти хотелось увидеться с ней, поболтать, как раньше. Ведь во все время своей замужней жизни Анастасия не видела ни одной прежней подружки. Среди царицына домашнего чина — ближних боярынь и боярышень — Анастасия пока не сыскала наперсницы и начала всерьез задумываться, как бы поменять всех этих важных, надутых, неприятных особ на привычные и дружеские лица. Но с просьбой надо было сперва обратиться к мужу, а просьб к нему и так накопилось множество. Дядюшка, брат, матушка просто-таки осаждали ее настойчивыми требованиями мест при дворе, угодий и кормлений для Захарьиных.
Анастасии же хотелось от матери совсем другого — совета. Ведь она еще так мало знала о женской жизни, а пуще всего — как обращаться с этим загадочным человеком, ее супругом…
Однажды — они только вернулись из Троице-Сергиева монастыря, и высокое, благостное настроение все еще владело Анастасией — рано утром царь позвал в опочивальню одного из ближних бояр.
Анастасия вскинулась, пытаясь выскочить из постели и скрыться, но Иван, хохоча, поймал ее за косу и заставил снова лечь. Она едва успела прикрыться, как в дверь просунул голову смущенный боярин. Пряча правую руку под меховой оторочкою парчовой ферязи, он украдкой осенял себя крестом. Виданное ли дело — в чужую опочивальню сунуться, даже и боярскую, а царскую — тем паче! Он бы и не сунулся, да уже научен был горьким опытом, вошедшим в пословицу: не спорь с царями…
Пал ниц, прижал лоб к полу, изображая безмерную почтительность, а на самом деле просто не решаясь поднять голову.
— На охоту поеду! — сказал молодой царь. — Надоело пришитым к бабьему подолу сидеть — кровь потешить хочу. Скажи там, чтобы седлали. Да псари не мешкали бы!
Боярин проворно юркнул за дверь. Анастасия наконец осмелилась высунуть нос из-под одеяла: — Ушел?..
— Ушел, ушел! — хохотнул Иван. — Вставай, теперь некого бояться.
— Ой, негоже, государь Иванушка, — пробормотала Анастасия, подбираясь к краю широченной кровати, — негоже, чтобы мужчина — да к царице в ложницу…
— Что? — резко обернувшись Иван свел к переносице свои густые брови. — К ца-ри-це? Да какая ты царица?! Кем была, тем и осталась. Одно мое слово — и в монастырь тебя свезут, забудут люди, что была на свете такая Настька Захарьина. Слыхала небось, как мой батюшка Василий Иванович заточил в обители порожнюю женку Соломонию, а сам на матушке женился? Гляди, станешь мне перечить…
Он не договорил и сердито сморщился: жена плакала. Тьфу ты, ну что за глупая баба!
Он бы страшно удивился, узнав, что «Настька Захарьина» надолго затаила обиду…
Впрочем, иногда Иван поражал жену добротой и сердечностью. Сутками не покидал царицыных покоев, лаская и голубя свою «агницу» или пытаясь научить ее играть в свои любимые шахматы, в коих фигурки были выточены из слоновой кости и имели вид казанского воинства. (Анастасия многозначительного движения фигурок отчего-то ужасно боялась, а значит, в ходах путалась и норовила сдаться на первых же минутах игры, чем несказанно сердила мужа.) А если даже и срывался на охоту, возвращаясь лишь в полночь — за полночь, то непременно заглядывал в опочивальню жены: не плачет ли? не тошнится?
Тошнилась Анастасия частенько — ведь зачреватела если не с первой, то со второй ночи, и выпадало время, когда свет белый делался ей не мил. Иван хоть и морщился страдальчески, глядя в ее зеленовато-бледное, потное после приступов рвоты лицо, но был безмерно рад, что вскоре сделается отцом, потому к слабости жены относился терпеливо и приказывал прихотям царицыным всячески потворствовать.
Так миновала весна, а в апреле начала гореть Москва. Кто настаивал, что царь должен немедля покинуть Кремль, кто надеялся на скорое прекращение пожара. Ради этого ходили кругом огня с иконами, неустанно служили молебны.
Однако когда высоченная пороховая башня взлетела от огня на воздух и, разрушив городскую стену, упала в реку, запрудив ее своими обломками, царь понял, что не от всякого грома открестишься, и хмуро велел собирать пожитки и перебираться на Воробьевы горы, в тамошний летний дворец.
Царицу насилу довезли (бабки уже начали бояться — скинет дорогой!). Она плакала от страха: плохо брюхатой на огонь смотреть, как бы не родилось чадо с родимым пятном на лице!
Иван метался между горящей Москвой и дворцом жены, а она сидела и ждала: молилась с утра до вечера либо мусолила страницы любимой книжки про Петра и Февронию: «…Когда же пришло время князю Петру и княгине Февронии благочестиво преставиться, умолили они Бога, чтобы в один и тот же час призвал их к себе. И порешили, что будут похоронены оба в одной могиле. Повелели вырубить им в едином камне два гроба, чтобы одну только преграду иметь между собою…»
Начитавшись про великую любовь до сладких, умиленных слез, Анастасия шила жемчугом — положила себе непременно закончить до родин покров Грузинской Божьей Матери.
А Москва все горела, горела… Иван днями стоял на горе близ дворца, смотрел на буйство пожара, против которого он был бессилен.
Анастасия цеплялась за трясущуюся руку мужа, боясь посмотреть в его потное, почернелое лицо, на котором слезы прочертили среди копоти две светлые дорожки. И она осознала, что, несмотря на все обиды, жалеет своего супруга так, как никогда никого не жалела. А где безмерная жалость, там и бесконечная любовь.
Но она ничем не могла утешить его.
Утешение пришло от другого человека.
Утешение пришло от другого человека.
…Он появился, словно вышел из клубов черного дыма. Смоляные волосы и борода, сверкающие черные глаза и смертельно бледное лицо. Голос… таким голосом, наверное, вещали библейские пророки, стращая нечестивых царей. Незнакомец говорил, что на Иване лежит проклятие за царствование его матери, Елены Глинской, в угоду которой была удалена законная жена Василия Ивановича, Соломония, за царствование его бабки Софьи Палеолог, которая одолела законного царевича Ивана Молодого, старшего сына своего мужа… Да и он сам достоин проклятия за неразумие, за вспыльчивость, гордыню и тщеславие.
— Бог во гневе карает людей когда гладом, когда трусом[2], когда мором, когда нахождением иноплеменных. Своим буйством, детскими неистовыми нравами, по упорству твоему и нераскаянному сердцу ты сам на себя собираешь гнев на день гнева Божия. Как рыкающий лев и голодный медведь, так нечестивый властитель над бедным народом. Разве хлеб с неба давал ты в голоде их и воду из камня источал в жажде их? Разве стал ты отцом им? Нет, подавал пагубные примеры беззакония и бесчестия. А что говорится у мудрых в пословице? Куда начальники захотят, туда и толпы желанье летит или стремится. Ты, господин мой, царь, и глаза всех устремлены на тебя!
Он умолк. Мгновение Иван смотрел на него с детским слепым восторгом, потом прошелестел пересохшими губами:
— Кто ты?
— Сильвестр из Новгорода. Пришел служить тебе, государь, в трудный час, в годину испытаний.
— Служить, вразумлять, вдохновлять! — воскликнул Иван, глядя на черноризца снизу вверх, хотя они были одного роста. Впрочем, рядом со статным, широкоплечим Сильвестром молодой царь казался худощавым юнцом-переростком. — Станешь моим духовником! Будешь служить в Благовещенском соборе!
Анастасия хотела напомнить, что собор сгорел, но не решилась слово молвить, увидев лицо мужа. Тем же фанатичным огнем пылали глаза Алексея и Данилы Адашевых, Курбского, молодого царедворца Игнатия Вешнякова — да почти всех собравшихся. А может быть, подумала она робко, с этим новым советником — пророком Сильвестром — и ее муж исполнится милосердия, и она сама обретет счастье?
Надежды сии длились недолго — лишь до ноября.
Дочь Анастасии и Ивана, первенец их, родилась в середине ноября — на две недели позже срока, — а к вечеру того же дня и умерла. Окрестить ее живой не успели, однако царица велела назвать Анной — больно уж печальным и горьким казалось ей это имя.
Государь, передали Анастасии, тоже был в большой и глубокой тоске. Но поскольку в комнату, где разрешилась от бремени женщина, три дня никому, кроме мамок и нянек, не дозволялось входить, мужа она и не ждала, пока не вымыли родильную и не прочитали во всех углах очистительную молитву. Ей же самой еще шесть недель нельзя было показаться на люди.
Она беспрестанно вопрошала себя; за что ее так покарал Бог, — и не находила ответа. Разве что за пустяшное что-нибудь, вроде греха уныния или слишком крепкой любви к радостям постельным. Ну и что? Чай, с родным мужем радовалась, не с кем попало! А Господь — он иной раз бывает до того мелочен, что аж досада берет. Распутникам разным все с рук сходит, а стоит царице мысленно согрешить — тут же и грянул гром небесный. Дочка Анастасии умерла, на свет белый не полюбовавшись, а вон, по слухам, Магдалена в Коломенском родила сына… Пусть и значится он под какой-то там благопристойной фамилией, но каждому известно, что сын Адашева. Вот уж где грех так грех! Однако же Адашеву все сходит с рук. И Сильвестр его не попрекает, а царя кусательными словами, просто-таки изгрыз: потому, дескать, погибло твое первое дитятко, что зачато оно было в те дни, когда зачатие запрещено и блуд греховен.
Сильвестр уверяет: по воскресеньям, в праздники Господни, и в среду, и в пятницу, и в святой пост, и в Богородицын день следует пребывать в чистоте и отказываться от блуда. Однако же свадьбу государя с Анастасией играли в субботу, и мыслимо ли было им «воздерживаться от блуда» в воскресенье — то есть на другой же день после свадьбы? Для чего тогда стелили им постель на снопах и семи перинах, как не для чадородия?
Она высказала это мужу. А тот лишь печально усмехнулся и сообщил, что Сильвестр, оказывается, уже который год пишет некую книгу под названием «Домострой» и в книге той научает людей, как жить.
Иван Васильевич рассказывал о «Домострое» с ребяческим восторгом, но Анастасия ощутила вдруг глубочайшую тоску при мысли о том, какое наставительное занудство выйдет из-под пера Сильвестрова. Уж наверняка он сурово ограничит все супружеские радости, и государь Иванушка, который плотью буен, однако пред нравственными страшилами слаб, что дитя малое, станет его беспрекословно слушаться.
Анастасия просто поражалась, какое огромное влияние имели на ее супруга трое премудрых и прехитрых мужей — Сильвестр, Андрей Курбский и Алексей Адашев. Поистине он шагу теперь не мог ступить, не посовещавшись с ними! Называл их избранными среди прочих, а совет с ними назвал Избранной Радой.
Анастасия ревновала не к женщинам — к мужчинам. Она любила мужа с каждым днем все крепче, все жаднее. Говорят, это грех — ведь более всего надобно любить Бога, а ежели так полюбишь человека, то и против Бога согрешишь. Видимо, истинно это, потому что за грех свой Анастасия теперь частенько была наказываема.
Как ни тщился государь следовать наставлениям многомудрого и сурового наставника и восходить на ложе к супруге только в разрешенные дни, брак их по-прежнему не был благословлен детьми. После бедняжки Анны за три года родились еще две дочери, Мария и Евдокия, но и они умерли во младенчестве. Царь был непрестанно занят, горе свое в трудах и заботах развеивал, отстраивая Москву после пожара, а царице только и оставалось, что сидеть, подпершись локотком, да плакать, и частенько ей казалось, что выплакала она со слезами всю свою былую красоту.
А в последнее время к ее неизбывному горю прибавились еще и новые», страшные беспокойства: задумал государь идти воевать Казанское царство!
Все русские знали: Казань — ад на земле. Не было от казанцев покою ни черемисе луговой и горной[3], ни булгарам[4], ни другим поволжским племенам — а пуще всего русским людям. Казанцы уводили с собой в рабство толпы пленников, разлучая детей с родителями, мужа с женой и убивая всех, кто осмеливался оказать им малейшее сопротивление. Старикам, которые не могли выдержать долгого пешего пути, они отрубали руки и ноги, бросая тела истекать кровью при дороге, а младенцев поднимали на копья или разбивали их головы о стены. В Казани тех пленных, которые отказывались принять басурманскую веру, жестоко убивали, а остальных продавали в рабство, как скотину.
Дважды, в 1548 и 1550 годах, ходил Иван Васильевич на Казань. Он выступал поздно осенью, и его заставала в пути зима. Войско вязло в снегу. Пушки тонули в Волге. Служилые люди спорили из-за первенства перед царем и забывали, зачем вышли в путь: не богатства нажить, а разбить поганых татар!
Анастасия, провожая его в оба похода, недоумевала: зачем идти в заведомую распутицу? Даже родня к родне в такую пору не ездит, ждет либо твердого санного пути, либо летней суши. А уж на врага и подавно нельзя трогаться по непролазной грязи!
Вообще-то сборы начинались ранним летом, когда дороги были хороши. Царские гонцы извещали бояр, чтоб выходили из вотчин с полками и двигались в Москву. Но… долго русская рать собиралася! Пока войска, заплетаясь нога за ногу, доберутся до Москвы — тут не только вязкие осенние дожди пойдут, но и белые мухи полетят!
Дважды, чуть ли не со слезами бессилия, царь приказывал своему войску отступить, а по следу его шли одерзевшие казанцы и опустошали Русскую землю.
Поговаривали в Москве, что третьего похода не будет, однако весной 1552 года начались новые сборы.
Анастасии, как всякой жене, хотелось вцепиться в мужа обеими руками и никуда не пускать. Все большие и малые обиды были забыты, и даже горе от потери дочерей не казалось страшнее разлуки с государем. Иванушкой. Вдобавок она снова была беременна. По всем приметам выходило, что на сей раз родится сын. Первое дело, не тошнило ни минуточки, не то что когда дочерей носила! В те поры все нутро наизнанку выворачивало, теперь же только оттого, что месячные дни прекратились, и поняла, что снова сделалась непраздная. Ела она много и охотно. Кроме того, бабки щупали царицу и сообщили: плод лежит на правой стороне, и когда государыня сидит, она правую ножку вперед протягивает. Мальчик будет наверняка. Если бы левую протягивала, была бы девочка. И плод лежал бы на левой стороне.
— Тебе когда рожать? В октябре? — спрашивал Иван Васильевич жену. — Ну и не тревожься — вернемся мы в октябре. Ежели же я дождусь твоих родин и выйду по осени, опять в снегу и грязи завязнем. Дело Курбский говорит — надо идти на Казань посуху, в июле выступать, и не позднее.