– С них и копьём бить способнее… и из лука стрелять… Я их тебе привешу?
Он всё старался заглянуть Чуриле в глаза.
– Не мне, – сказал князь, возвращая поделку. – Коню моему.
Людота тяжело вздохнул, развёл руками и вдруг едва не заплакал:
– Не храбр я, Мстиславич! Ну что тут делать, не храбр…
Чурила поднялся в горницу, высек огонь. Стянул измаранную рубашку, посмотрел на стоявшую перед ним Звениславку, на слёзы, катившиеся по милым щекам. И вдруг улыбнулся:
– Что стоишь, ведовица? Лечи. Не видишь, помираю?
Вечером он сидел на пиру злой и голодный. Рана запеклась и теперь не давала ни есть, ни смеяться, а говорить – едва-едва. Как в присказке: близок локоть, а поди укуси. Спасибо Звениславке, не дала пропасть, накормила, как деда беззубого, размоченным в молоке хлебом… Да не этим же на пиру угощаться!
Вот и смотрел князь не на праздничный стол, уставленный всякой снедью, а на лица своих бояр, поднимавших сдобренные чесноком свадебные чаши. Чужой рот на пуговицу не застегнешь. Все уже знали о случившемся. И когда князь встречал их глаза, то в одних видел сочувствие, в других – недоумение. А в третьих – злорадство и насмешку.
Покачивая головой, дёргал рыжие усы тесть Малк. Представлял, должно, каково веселиться на собственной свадьбе с горячей полосой на лице. Тут же рядом сидели урмане, и старший Виглавич невозмутимо потягивал словенский мёд, изредка поглядывая на молодую княгиню. Небось, вспоминал Торсфиорд и девчонку с разорённого корабля… Младший, Эрлинг, что-то говорил сидевшей подле него зеленоглазой жене, а вот средний, тот, что ещё засадил мальчишку Мала в мешок, – средний смотрел вокруг гордо и знай себе поигрывал ножом, точно искал, с кем бы поссориться. Князя, как мог, взглядом обходил, а Звениславку и подавно. Сам он гардского конунга в деле не видел и никогда не поверит, что храбр позволяющий бить себя плетью… А вот поди ж ты, Ас-стейнн-ки сидит возле него и всё гладит его по руке.
Старый Мстислав оглядывал пировавших, слушал разноголосый шум, время от времени поворачивался к сыну. На такого сына город отчего же не оставить.
А веселее всех было, ясное дело, Вышате Добрыничу и его кончанским. Сын Вышаты, Любим, от отца не отставал, но и в этой семье не обошлось без паршивых овец. Нежелана Вышатична сидела между могучими княжескими гриднями, пригубливая, как равная, круговой ковш. Бесстрашную красавицу воины чтили. А другой Вышатич, по имени Лют, уже не первый год носивший за Чурилой щит и копьё, стоял среди отроков оружный. Охранял веселье от ссор, что с такой страшной лёгкостью вспыхивают во хмелю… Это он, Лют, тогда утром первым закричал и бросился вперёд. Пятнадцатилетний парень посейчас чуть не плакал от обиды и злости – что же ты, князь, почему не дал за себя отомстить?
Его, Люта, Чурила и подозвал к себе несколько дней спустя, рано утром. Над Кременцом светило только что вставшее солнце; Лют подошёл, вытирая перемазанные руки: острил меч. Что за воин, у которого ржавеет неухоженный, необласканный клинок.
– Коней приготовь, – сказал князь.
Вдвоём с Лютом они выехали со двора. По дороге встретился Радогость, спросил – далеко ли, Чурила отмахнулся, сказал, что скоро вернётся. За воротами же он направился к двуглавому дубу, а миновав дуб, погнал Соколика к броду. А когда мокрые кони, фыркая, вынесли их на тот берег Медведицы – поехал вверх по течению, по заросшей дороге.
– Как мыслишь, Лют, куда путь держим? – спросил князь нежданно. Лют отозвался тотчас:
– Мыслю, в Круглицу, Мстиславич…
Чурила недаром велел ему оставить оружие дома. Лют знал – разлучить князя с мечом могла лишь одна боязнь. Боязнь, что слишком велико будет искушение выхватить его из ножен.
Чурила сказал:
– А ты за воротами меня подождёшь.
Лют, всегда слушавший его беспрекословно, на сей раз возразил, и твёрдо:
– Не гневайся, господине, ослушаюсь. Где твоя голова ляжет, там и моя.
…Давным-давно, восемнадцать лет назад, Вышата Добрынич привел в дом юную красавицу жену. Справил богатую свадьбу, а минул положенный срок – и боярыня родила ему дочь.
Вышата, мечтавший о сыне, на девчонку едва посмотрел. Назвал её, точно выругал, – Нежеланой. О чём они говорили тогда с боярыней, никто не слыхал, но очень скоро во дворе появилась меньшица. В лесу повстречал Вышата бортникову дочь Долгождану, и поистине долгожданной показалась ему её молодость и красота… Целый день провёл боярин в её доме, глубоко в лесу. Попил парного молока, пожевал пахучих медовых сот. Да и увёз приглянувшуюся девушку к себе.
Отцу её с матерью оставил кошель серебра. А на другой день ещё прислал коня.
И жить бы да поживать боярским жёнам в согласии и любви, да не вышло. Появление меньшицы подрезало молодую боярыню, как коса берёзку… И случилось так, что ещё через год, в один день, родилось у Вышаты от обеих жён сразу два сына. Старшей, правда, такой подвиг и впрямь пришёлся не по силам. В тот же вечер умерла, бедная, у Вышаты на руках.
Тут только понял боярин, чего лишился… Новорожденного сынишку назвал Любимом. Надышаться на него не мог. А Долгождану с её малышом не то отпустил, не то прогнал обратно в лес. Сделал подпегой. Брошенкой. Недобрые языки повадились звать Люта Долгожданичем – до тех пор, пока не вымахал парень да не начал бить всех подряд нещадно…
Годы, однако, минули быстро, и дети выросли – отцу наказание и насмешка. Дочь Нежелана лучше всякого парня носилась на резвом коне, на скаку попадала в ивовый прутик, охотилась с соколом, примеривала руку к мечу… Ни дать ни взять поляница, в кого только пошла? Сын Любим гляделся в хазарское серебряное зеркальце, одежды носил тоже хазарские – шёлковые, под кольчугой, того и гляди, изорвутся… Лют Нежелану звал сестрой, любил её крепко. Любима презирал. Вышату за пятнадцать лет ни разу не назвал отцом.
Вот так.
С круглицкого забрала их заметили сразу – знать, ожидали. Встретили улюлюканьем.
– Лопату сюда! – расслышал Чурила хохочущий голос. – Лопату дайте, колодезник пожаловал!
Голос был вроде того самого Вячка, что приезжал с Радимом в Кременец. Со стены полетела добротная окованная лопата, съехала по отвесному склону холма, прочертила пыльную полосу, шлёпнулась на дорогу. Лют покраснел так, что не стало видно веснушек, а Чурила – точно не заметил.
Остановились перед воротами. Сверху высунулась лохматая голова – и впрямь Вячко! – и спросила, перекрывая гвалт:
– Зачем пожаловали, дорогие гости? Забыли что?
– Отвечай, – сказал Чурила негромко.
Лют встал в стременах. Новые, удобные были стремена, диво, не резали ногу сквозь мягкие кожаные сапоги. Лют звонким молодым голосом крикнул:
– Князь кременецкий Чурила Мстиславич с князем круглицким Радимом Радонежичем говорить хочет!
– Молодец, – похвалил Чурила тихо. А со стены отозвались:
– Князь наш Радим спит и будить не сказывал…
– Проснётся, донесём… если не позабудем!
Ох, какой смех сопроводил эти слова! Лют взвился в стременах как подстёгнутый – ответить. Но куда там. Железная рука князя взяла его за пояс, усадила обратно.
– А нам спешить некуда, – услышали наверху голос Чурилы. – Повременим!
Чурила Мстиславич проснулся от прикосновения к плечу и первым делом посмотрел на солнце: долго ли спал. Но нет, тени почти не сдвинулись.
– В трубу трубят, княже, – тихо говорил Лют. – Зовут!
Чурила сел.
– Пусть трубят…
Он всё-таки дождался, чтобы в Круглице растворили ворота, и седой боярин, подъехав, отвесил ему поясной поклон:
– Пожалуй в город, Чурила Мстиславич, князь Радим тебя просит.
Нет, здесь не все ещё позабыли, не могли позабыть! Недаром два города походили друг на друга, как два брата. Такая же улица, вымощенная половинками брёвен. Та же ореховая шелуха под копытами, тот же дремучий бурьян по углам. Через заборы со дворов выглядывали любопытные кругличане: жёны с мужьями, деды с бабками, парни, девушки, шумливая ребятня…
Лют ехал за князем, напрягшись пружиной и не моргая ни вправо, ни влево. Покачивалась перед ним беззащитная спина Чурилы – отрок был готов в любой момент прыгнуть вперёд, заслонить.
Впрочем, на княжеский двор они въехали благополучно.
– Где хозяин? – спросил Чурила, останавливая коня. – Не вижу!
– Зову, господине, – засуетился боярин. Было ему неловко. Кликнул отроков – те убежали. Скоро в доме растворилась дверь, и Чурила углядел Радима.
Радим, знать, только поднялся из-за стола: вышел, утирая губы, неподпоясанным… И спросил с порога, уперев руки в бока:
– Зачем пожаловал? Я не звал!
Чурила спрыгнул наземь, пошёл вперёд, как на охоте, мягко, недобро. Спешился и Лют, пошёл следом за князем, и круглицкий челядинец подошёл присмотреть за конями, но Соколик не по-лошадиному ощерился – кругличанин отскочил.
Чурила остановился в двух шагах от Радима.
– Неласково встречаешь, Радонежич, а зря, – проговорил он спокойно. – Я тебя не так привечал…
Голубые глаза Радима позеленели.
– Ещё плётки хочешь, колодезник?
Чурила молчал.
Радим не глядя двинул пальцами, и весёлый Вячко вложил ему в руку гремучую плеть. Витым ремнём Радим щёлкнул себя по сапогу:
– Пошёл прочь!
Лют оглядывался, как затравленный зверь. Кольчугу не сдерёшь, но уж меч он у кого-нибудь да выхватит. И держись тогда, князь Радим, держись, круглицкая дружина.
Чурила молча смотрел Радиму в глаза.
– Угощайся! – крикнул круглицкий князь. Взвилась, свистнула плеть! Но никто ещё не смеялся над Чурилой Мстиславичем два раза подряд. Словно ветром подхватило Радима. Приподняло в воздух… да так ахнуло оземь спиной, что с хрипом оборвался в груди вздох.
Чурила же выпрямился над ним и обвёл глазами двор, и во дворе стало тихо. Старший брат проучил младшего. И за дело.
Боярин Доможир склонился над лежавшим, потом, словно впервые увидав, уставился на Чурилу:
– Убил…
Чурила смотрел на него одним глазом: левый окончательно закрылся.
– Не убил я его! – отрезал он так, что загомонившие было гридни мгновенно умолкли. – Мог бы! Да не захотел!
И точно: Радим с долгим стоном вобрал в себя воздух, заскрёб руками по траве, выгнулся, упираясь в землю затылком…
А Чурила продолжал, и голос его было слыхать едва не до городской стены:
– Щуры наши друг за друга кровь проливали! Одно были, братьями звались, одной рукой меч подымали! А этот, – кивнул он на корчившегося князя, – славу дедовскую по брёвнышку растащить хочет… нашим да вашим! За то и бью! И впредь стану, пока умнеть не начнёт!
Помолчал, глядя на Радима не то с жалостью, не то безразлично. И хмуро посоветовал:
– Водой облейте, быстрее отойдёт.
Сел на Соколика и поехал с Лютом со двора.
6
Леса вокруг города благоухали земляникой. Снегопадные холода, нежданно налетевшие в месяце травне, прошлись в сосновых борах по цветущей чернике, обидели на моховых болотах нежную морошку… сгубили без малого всю. Одна земляника успела прижаться к ещё не остывшей земле, спрятаться, уйти в густую траву. И вот теперь уродилась – припозднившись, но зато какова!
Собирали её в общем лесу, лежавшем между двумя городами. Крупные ягоды густо усыпали залитые солнцем поляны, сладко таяли во рту, не спеша покрывали донца берестяных кузовков. Кременецкие парни косились на круглицких девчонок, круглицкие – на кременецких. Вот так, глядь-поглядь, и недосчитывались в одном из городов красной девицы, а в другом в тот же час прибывало мужаткой. И даже князь Радим ничего с этим поделать не мог.
Солнце безмятежно плыло в синеве, проникая вниз пятнами жаркого света, мерцающими зелёными тенями. Ветер шумно носился над лесом, хватая пушистые вихры вершин, увёртываясь от хлестко занесённых веток. Между деревьями звенели молодые голоса.
Выходил в лес и Урманский конец – был теперь в Кременце ещё и такой. Женщины проворно сновали между деревьями, парни ходили вокруг, шушукались с ними, о чём-то договаривались. Иные поглядывали в сторону, где мелькали по прогалинам понёвы заречных красавиц.
Один Видга бродил по лесу без радости. На душе было темно. Не слышал и слышать не хотел смеха и задиристых шуток. Когда веселья ради зацепили его самого, огрызнулся так, что больше не трогали.
В Урманском конце, за крепкой оградой, быстро достраивался новый дом… Когда этот дом будет готов и берестяную крышу увенчают, как в Торсфиорде, ветвистые оленьи рога, Халльгрим хёвдинг введёт в него молодую жену.
И тогда Видга станет вовсе ему не нужен. Если уж он едва смотрит на него даже теперь.
Как утешила бы его хорошая драка, в кровь, до смерти, с противником, равным по ярости и силе… Вроде того кудрявого веснушчатого парня на чалом коне, что ещё так нехорошо смотрел тогда на речном берегу. Парня звали Лютинг сын Вестейна ярла…
И когда перед Видгой внезапно шевельнулись, ожили кусты, молодой халейг невольно вздрогнул и застыл, прижимаясь спиной к толстой сосне. Кулаки сомкнулись сами собой. Видга уже почти видел идущего к нему Люта, видел обидную улыбку на его лице… Но вместо Люта перед ним возникла молоденькая девчонка в заплатанном сером платьишке.
Солнце глядело на неё сзади, рождая сияние в растрепавшихся волосах. В одной руке она держала корзинку, в другой светилось несколько ромашек. А на загорелой щеке алело свежее пятнышко земляничного сока.
Видги вполне можно было испугаться – мрачного, взъерошенного, с тяжёлыми кулаками, приготовленными для боя… Но пронизанное солнцем видение вдруг прыснуло в ладошку и отвернулось, удерживаясь, чтобы не рассмеяться вслух.
А у него вдруг поползла по скулам предательская краснота, и он почувствовал, как необъяснимо пересыхает во рту.
…И тогда он спросил её: кто ты, лебяжье-белая дева, помощница в битвах? И она ответила: я дочь могучего конунга, мореплаватель, и мой отец зовёт тебя в гости. И викинг налёг на кормило, она же поскакала перед ним на коне, потому что была валькирией и носилась по воздуху и по морю…
Видга облизывал губы, мучительно роясь в памяти, как раз задевавшей куда-то все необходимые слова. Было одинаково страшно и промедлить – не ушла бы, – и отклеиться от сосны: ещё возьмёт да и пропадёт так же внезапно, как появилась… поди её разбери, девчонка это или диво лесное, их тут небось не меньше, чем дома, где в каждом камне свой житель.
Так он и не раскрыл рта. Так и не успел ничего сказать. Лесное чудо весело фыркнуло, перекинуло на грудь длиннющую косу, да и побежало к своим. Солнце вспыхивало на заплатах, украшавших застиранный подол.
Видга сел там же, где стоял, в шелковистую траву, которая не росла в Торсфиорде. Подпер голову руками. И даже не заметил гардского хирдманна Лютинга, ярлова сына, когда тот прошёл в двух шагах от него.
Свою лесную красавицу он встретил ещё раз несколько дней спустя, когда его послали с братьями Олавссонами в город – за вином для предстоявшего торжества.
Он увидел её, когда уже и надеяться на то перестал. Они с Олавссонами перекатывали к берегу дубовые бочки, и кто-то медленно поднимался навстречу, и Видга сперва равнодушно скользнул глазами по худенькой фигурке, согнутой тяжестью коромысла… и тут приметил знакомые заплаты и выпрямился с заколотившимся сердцем, оставив работу.
Узнает ли?
Не узнала. Прошла мимо Видги, не подняв головы. Непосильная ноша тянула к земле, босые ноги пылили. Вот подвернулся камень, спрятавшийся в пыли… девчонка оступилась, тяжёлые вёдра качнули её вперёд, потом назад, и наконец свалили на колени, прямо в лужу вылившейся воды.
И Видга глазом моргнуть не успел, как рядом с ней точно из-под земли вырос маленький сморщенный старик, одетый в грязную овчину шерстью наружу, с тремя седыми косицами, закрученными на жёлтой выбритой голове. Он зло прошамкал ей что-то, чего Видга не понял, и на видавшую виды рубаху, на вскинутые руки градом посыпались удары.
Видга знал, что хозяйства без невольников не бывает… Ещё он знал, что невольницу – тир – можно безнаказанно поколотить или, наоборот, поцеловать, не больно задумываясь, понравится ей это или нет. Рабыня, и всё тут. И тем не менее что-то сдёрнуло его с места, бросило вперёд.
Видга едва дорос макушкой до отцовского подбородка. И он был ещё далеко не так силён, как ему хотелось. Но его руки давно привыкли и к оружию, и к веслу, и к любой работе. Когда эта рука сомкнулась у старика на запястье, тот вздрогнул и обернулся, вжимая голову в плечи.
Видга встряхнул его, точно пойманную крысу, – из овчины полетела вековая пыль.
– За что бьёшь, вонючка?
От того и впрямь пахло так, будто он ни разу в жизни не мылся. Северного языка он, конечно, не понимал, но смысл ухватил без труда и ответил со всем достоинством, какое мог себе позволить:
– Моя знай, за что… твоя не спрашивай, мимо ходи!
Одна рука у него оставалась свободна, но поднять её на Видгу он не смел и только злобно моргал чёрными степными глазами из-под морщинистых век.
Внук Ворона вытянул старика его же палкой по согбенной годами спине:
– Я тебе покажу, как перечить, собака!
– Моя знай, – упрямо повторил тот. Но Видга уродился в отца: с рабами долгих споров не затевал. Невольник кувырком полетел прочь, напутствуемый умелым пинком:
– Хозяина приведи, жёлтомордый… я её куплю!
Старик проворно поднялся и отбежал в сторонку, плюясь и бормоча что-то на неведомом языке. Приказания Видги он так и не понял, но намерения чужеземца были ясны. Он ушёл, оглядываясь и хромая. А сын хёвдинга нагнулся к девчонке и поставил её на ноги. И спрятал за спину руки, надолго запомнившие, как легли в них её остренькие тёплые локти…
– Ты кто? – спросил он, сообразив наконец, что говорить следовало по-гардски.
У неё уже набухал на щеке свежий синяк.