– Князь Муха.
Этих двоих разгневанный хан отправил заглаживать ошибки зимы.
Речь Булана была речью воина, подробной и точной. И без ненужных слов. И пока он говорил, его глаза подмечали на лицах каждую тень.
– Мой родич хан, – сказал Булан, – ждёт от вас ответа, великие и славные ханы. Я кончил.
Словене остались одни…
Поднялся Чурила – левое веко низко опустилось на глаз:
– Что сдумаем, братие? Я так мыслю: помочь надо Кудряю Алмушевичу…
Радим наклонил голову:
– Я с тобой, Мстиславич.
Старый князь промолчал.
Бояре разноголосо загудели.
Круглица единой рукою желала встать за Кубрата – не столько за него, сколько против хазар. Халейги пока помалкивали, а кременчане разделились.
Стукнул палкой, поднялся боярин Вышата! Другие примолкли: что-то скажет…
Чурила же сразу понял – вновь поперёк дороги ему встанет старый Добрынич. Суровый лик Вышаты от гнева был красен. Не вспоминал старик ни о сыне, удравшем с хазарами, ни о дочери – невесте Радима, ими искалеченного. Склонил седую голову, словно бык-рогач в осеннем бою. И почти прокричал:
– Уже, князь, к тому приучил, что урман своих сажаешь выше верных бояр! А теперь ещё с булгарином побрататься хочешь? Два раза с ним поохотился, а мы уже и головы за него клади? Воев выставляй, одевай-корми? Сам иди, коли дома с Виглавичами не сидится! А мы погодим, у нас головы не болят! А забыл, кто князем тебя сделал, так можем и путь показать!
И затопали, замахали кулаками подле Вышаты его дружки-бояре из Верхнего конца:
– Быть по сему! Не любо нам! Не пойдём!
Все те, что и допрежь того перечили князю и в малом, и в большом. И плели невесть что о молодой княгине, о жизни её в чужой стране…
Халльгрим хорошо знал, что следует делать, когда тебя оскорбляют. Вот так, прилюдно, да ещё на дружинном совете! Он покосился на Хельги. Тот сидел неподвижно, сложив руки на топоре, и смотрел на Вестейна. Хельги выглядел спокойным. Но пройдёт два-три дня, и он вызовет ярла на хольмганг. И навряд ли сам конунг сумеет ему помешать.
Халльгрим отвернулся, глянул в резное окошко. У судьбы предначертания были иные. Ей, судьбе, нет дела до людских ссор и свар. Поход состоится – Вестейну ярлу против конунга не потянуть. И он, Халльгрим, пойдёт за Торлейвом Мстицлейвссоном туда, куда тот поведёт. Будет либо смерть, либо добыча и слава. Но Торсфиорда ему в это лето уже не видать.
Халльгрим смотрел в окошко и видел в прозрачном солнечном небе тяжёлые зимние облака.
Чурила Мстиславич повернулся к боярам, и могучий голос легко взмыл над бешеной руганью, которой что было мочи осыпали друг друга лучшие мужи:
– А ну тихо!
И не было заметно, чтобы он покраснел или побледнел. Лишь рубец на лице сделался мёртвенно-синим, да левый глаз закрылся окончательно. Точно целился князь!
По человечку умолк под этим взглядом Верхний конец… А у Радима по старой памяти легонько, совсем легонько закололо в спине…
– Не вы меня на стол сажали, – уже в тишине обратился Чурила к Вышате и его кончанам. – Не вам и гнать. Один надо мной господин есть – Господин Кременец!
Ратибор и Радогость, двое друзей, первыми подошли к своему вождю и встали у него за плечами. Глядя на них, потянулись другие. Поднялись трое Виглафссонов и Торгейр Левша, Вячко, Доможир…
Чурила продолжал:
– Господину Кременцу и отвечу, не вам. А его с толку собьёте… вином ли заморским, серебром ли хазарским! Дружина моя при мне ещё! И за мной поскачет, бояре, не за вами! А и поскачет, бояре, да по ваши премудрые головы…
Мгновение он помолчал, будто испытывая, не перебьёт ли кто. Но даже Вышата на сей раз встрять не посмел. Князь продолжал по-прежнему негромко, но слышно было всем:
– Кудряй нам друг верный. Что с того, что дружбу ту нам первыми показать. Хватит друг от друга за стенами хорониться, кабы кто не обманул! Круглицкие вон досиделись, больше не хотят!.. Завтра на подмогу хану кликну и Госпожу Круглицу, и Господин Кременец. А ныне видеть вас боле не хочу!
Дружина молча стояла у него за спиной – вся младшая и половина старшей. Хельги смотрел на конунга и впервые был готов идти с ним куда бы он ни позвал. Он будет драться за Торлейва Мстицлейвссона в великом походе, который тот затевал. А поединок с ярлом подождёт. Накануне большого дела стоит ли пачкать топор из-за ерунды?
12
На другой день, едва начало светать, как в небе над Кременцом пробудился и запричитал, заметался тревожный голос вечевого била. Из калиток выскочили нечёсаные кременчане, наспех прибранные жёнки. О булгарах, о сшибке князя с боярином Вышатой знали в каждом дворе…
Голос кленового била звал всех в одно место – на княжеский Новый двор. Но мог ли он, назначенный принимать десяток-другой, ну, третий нарочитых мужей, уместить всю громаду Господина Кременца? Кто-то первым махнул рукою в сторону городских ворот: айда на волю, к дубу. Потом вышел молодой князь. Перемигнулся с дружиной. Да и двинулся на забрало, возглавив мятущуюся, говорливую людскую реку.
С того берега Медведицы, посвечивая факелами в редевшей темноте, подходил на лодках Урманский конец. Когда все направились к священному холму, стала видна, а того больше – слышна многоголовая, многорукая толпа, спешившая с круглицкой стороны. Радим, отбывший туда накануне, возглавлял своих. Боярин Доможир вёл княжеского коня под уздцы.
Двуглавое дерево сумрачно шелестело тёмной листвой… На нижних ветвях трепетали цветные лоскутья, покачивались нитки бус. Крекноватое тело дуба щерилось вросшими клыками вепрей. Уходили в утреннее небо два могучих ствола, две не кланявшиеся бурям вершины. И там, на просторе, раскидывали необъятную сень.
Двери святилища, нечасто отворявшиеся в обычные дни, были ныне распахнуты настежь. Белели черепа скота и зверей, венчавшие частокол. Горели в восьми ямах никогда не угасавшие костры. А за кострами виднелся бревенчатый Даждьбогов дом, отстроенный наново после хазарского святотатства… Бежали по стенам деревянные звери, вились невиданные цветы. В семи огнях калили мастера-резчики свои острые ножи, на утренних росах, на собственных слёзах и крови замешивали яркие краски… Вот и не брали их ни солнце, ни ветры, ни дожди, ни снега!
Абу Джафар Ахмед Ибн Ибрагим сперва пожелал было влиться в спешивший на вече поток, но потом убоялся – затопчут. И остановился в нерешительности, заранее удручённый. Но халейги, шагавшие мимо, позвали его с собой. И за железным плечом Хельги Виглафссона Абу Джафар вскоре проник в самое сердце толпы.
Князь Чурила Мстиславич готовился говорить… Здесь, под дубом, вече последний раз устраивали во времена незапамятные. И не было на холме дощатого помоста, с которого могли бы обращаться к сошедшимся то вятшие, то простые мужи. Дружина вознесла князя выше голов на руках, на тяжёлом ясеневом щите, неколебимо подперла со всех сторон и ещё подбодрила:
– Говори, Мстиславич. Люб нам, слушаем!
Угрюмо помалкивал только Верхний конец, где стоял Вышата Добрынич. Недобро глядел старый боярин… А прямо против него сидел на подостланной овчине князь Радим. А подле Радима, положив руку на его плечо, стояла Нежелана. А рядом с Нежеланой, в кольчуге, точно на рать, с копьём в руках стоял Лют. И шагни к Чуриле отец-боярин – как бы не глянуло это самое копьё да ему в грудь…
Молодой князь начал не так уж и громко:
– Зовёт нас, люди, на помощь булгарский хан Кудряй… От хазар ему без нас не оборониться. Ведаю, что скажете! Тот хан нам чужой, кровь в нём не наша, живёт далеко! И то правда. Да ведь побьют его хазары и на нас же пойдут. Полки Кудряевы на нас скакать заставят. Люди разумные, того ли хотим?
Поле вокруг холма сдержанно загудело. Большинство помнило, как без порток удирал из города наместник-тудун…
Молчал только Верхний конец. Вышата и Вышатины дружки.
– Дале говори, князь! – прокричал кто-то. Чурила мельком глянул на Булана: тот, вынутый из привычного седла, стоял истуканом.
Князь продолжал:
– Поможем ныне Кудряю – глядишь, отобьётся. А у нас случится нужда, за нас булгары встанут. В дружбе клялся хан! Нам ли, словене, первым своё слово крепкое по ветру пускать?
Тут осипшим от бешенства голосом перебил его боярин Вышата:
– За всех, князь, говорить не моги! Ты один, не подумавши, с ханом братался. То дело твоё, а расхлебывать не тебе одному! Не навоевался, летось по дань ходивши? Мало крови пролил?.. Мечом о шеломы не вдосталь позвонил? Славы себе всё ищешь… а нам горе одно…
Его, Вышату, тоже подняли высоко на щите. Была у него своя дружина, были и верные холопья.
Да вот не рассчитал старый боярин! Вся Круглица, как один человек, грянула яростным криком. Вышата пытался говорить ещё, жилы на побагровевшей шее то надувались, то опадали. Но рот раскрывался, как у немого, голоса никто не слыхал.
Заворочался и многодумный Господин Кременец… Заорали друг дружке в ухо бородатые мужи, нестерпимо высоко взвились женские голоса. Принялись толкаться, вертеть головами. Самые горячие засучивали рукава. Ещё малость поговорят, да и пойдут брать один другого за бороды. А там – конец на конец. И добро, если с одними только кулаками.
Заворочался и многодумный Господин Кременец… Заорали друг дружке в ухо бородатые мужи, нестерпимо высоко взвились женские голоса. Принялись толкаться, вертеть головами. Самые горячие засучивали рукава. Ещё малость поговорят, да и пойдут брать один другого за бороды. А там – конец на конец. И добро, если с одними только кулаками.
Чурила стоял подбоченясь, прочно расставив на щите мягкие кожаные сапоги… Издали видный княжеский плащ костром горел на ветру.
Не торопясь нагнулся он к державшим его и спросил:
– Умаялись, хоробрые?
– Сдюжим, – проворчал кто-то в ответ. – Ты, Мстиславич, говори знай, об нас не думай…
Тут-то Чурила и вскинул резко правую руку. И как-то так это у него вышло, что вся огромная толпа заметила и стала смолкать, отодвигая на потом рождавшиеся ссоры.
– Брат или не брат мне Кудряй-хан! – уже в полную боевую мощь загремел княжеский голос. – Брат или не брат, а сосед! А не мне одному сосед, всем! И тебе, Вышата, тоже! А нам ли забыть, что бывает, когда соседи в ссоре живут!
Молча сидевший Радим низко наклонил кудрявую голову… То ли согласно, то ли повинно. Но тут и его подхватили десятка два рук. Преданные кругличане, и прежде всех – Вячко. Да и взметнули повыше, чтобы видели все!
– Думай, Вышата Добрынич, – услыхал Радим свой собственный голос. – Хорошо думай со своими кончанскими, пока ножа к горлу не приставили. Я-то, Добрынич, того ножа пробовал…
Зычностью голоса он с кременецким князем равняться ещё не мог. Но Чурила протянул ему руку, точно хотел пожать её над головами людей… И вновь вся Круглица зарокотала воинственным криком.
А Халльгрим Виглафссон посмотрел на великий тинг и поправил на боку подаренный конунгом меч. Вновь встали перед глазами чёрные скалы, и волны загрохотали у их подножия, и чайки с криком понеслись куда-то за горизонт…
Ничего этого он не увидит до следующей весны. Если, конечно, вовсе останется жив.
Он отогнал видение и тем же движением, что конунг, вскинул правую руку. И мечи торсфиордцев за его спиной вылетели из ножен. И трижды плашмя грянули в гулкие щиты: вапнатак!
…Они снова стояли под дубом, вокруг жилища богов. Дружины князей и вои – мирный люд, взявшийся в нужде за копья и топоры. Кто на коне, кто пеш. Прежде чем отправляться в поход, следовало спросить совета у небес. Так делали всегда.
Накануне старые старики начисто вымели в святилище пол. Решать предстояло о важном, и потому деды не смели в присутствии Богов даже дышать. Бежмя выбегали наружу и там переводили дух.
Для гадания землю потревожили копьями. Всадили их крест-накрест, трижды по два, в нескольких шагах одни от других. Ратники притихли, когда из ограды вывели под уздцы белоснежного жеребца… Тот был украшен сбруей и седлом, какими не мог похвалиться сам князь: конь принадлежал Даждьбогу. Хранители святилища выгуливали и холили скакуна. Но по утрам иногда находили его взмыленным и усталым, точно после дальнего бега. Это Даждьбог, пропадая на ночь с небес, ездил на нём сражаться с силами тьмы. Последнее время такое приключалось всё чаще…
Вот коня подвели к копьям. Старик поклонился ему и отпустил поводья. Божество сошло с неба, незримо заняло пустое седло.
Не дыша глядел Чурила. Молча застыли бояре. Без звука лезли друг другу на плечи простые вои… Если Даждьбогов скакун хоть раз занесёт левую ногу прежде правой, о походе надо будет подумать ещё ой как хорошо.
Знакомые руки протягивали коню пахучий, свежий ломоть… Конь обнюхал первую из трёх преград и легко переступил её с правой ноги.
Даже Булан, мало знакомый со словенским обычаем, с почтением глядел на жеребца. Мудрость коня – от Богов. Его совет – совет вечного неба.
А Халльгрим, тот просто молчал. Сам он скорее стал бы спрашивать у всеведущих рун. Но что проку гадать, когда всё будет так, как прикажет Торлейв конунг…
И во второй раз конь переступил так же, как и в первый. Князь чуть перевел дух. Слепой Радим крепко сжал его локоть. Тишина говорила ему, что всё шло хорошо.
Но уж больно заманчиво пах тёплый хлеб… Нетерпеливо фыркнул Даждьбогов скакун. Да и прыгнул через третьи копья обеими ногами враз.
Глядевшие вздрогнули…
Вышата опамятовался первым:
– Не пойдём! Даждьбогу то неугодно!
Но княжьи уже кинулись вперёд. Сцепили локти над травой, примятой священными копытами. Как и на вече, голос боярина потонул в шуме людском… Расталкивая сгрудившихся, могучие гридни бережно, под руки, провели к копьям старейшего из старцев.
Великомудрый дед опустился на ветхие колени, воздел бороду к небу и беззубо зашамкал, призывая трижды светлое солнце явить свою волю… Потом расправил перстами траву, разыскивая следы копыт.
– Ну? – жадно спросил его Чурила. – Что там?
Старик не шелохнулся. Точно и не князь спрашивал его, а неразумный отрок. Чурила, смущённый, подался на шаг назад. Больше спрашивать он не станет. Пусть тот возится хоть до завтра!
Старческие пальцы мучительно долго ощупывали и гладили землю. Наконец дед поднял глаза и проговорил тихо и просто:
– От правого копыта след глубже…
13
Далеко, далеко, под жаркими лучами полудня стоял город с белыми стенами.
Поколения жителей степи разбивали здесь свои юрты. Ибо рядом текла великая река Атыл, и каждый год подходило время лова лакомой рыбы, спешившей на нерест.
А потом вновь свёртывали войлочные жилища и откочёвывали прочь. На зелёном мысу оставались черепки разбитой посуды, кости овец и съеденной рыбы, потерянные украшения и забытые игрушки. От весны до весны, до нового возвращения людей, всё это подёргивал тонкой пылью вечно дующий ветер…
Но однажды люди решили не уходить.
И кто-то первым бросил в землю зерно. Кто-то, утомленный ежедневным гончарным трудом, приспособил вертящийся круг. Кто-то посадил возле юрты первую виноградную лозу…
А после устроенной соседями ночной баранты выросла и стена. Не из кирпича – из кирпича, не перенося равных, строил один только повелитель хакан. Люди наломали поблизости белого известняка, вытесали ровные плиты. Начертали на них письмена. Озорные руки нарисовали лошадей и ослов. Всему научается человек, случись только нужда!
И встал над рекой ещё один саркел. Сар-кел – белая крепость. И населили её воины, земледельцы, ремесленники, купцы. И окружили её виноградники, возделанные поля, необозримые душистые сады…
Нынче в саркеле было людно. Уже много дней бурлил вокруг города разноязыкий воинский лагерь. Воины покупали у жителей коней, рыбу, лепёшки. Продавали нажитое в прежних походах. Всадники побогаче приценивались к медной и железной посуде. Чтобы не билась в дальнем пути. Кому продавать было нечего, месили возле костров глину с песком и лепили котелки впрок. Побьются – напекут новых… И снова по дедовскому опыту поместят ушки внутри, чтобы не сгорела над костром подвесная верёвка.
Прибыли от всех этих людей городу было немало. Но хватало и беспокойства. Наконец войско собралось уходить – держи ухо востро, как бы не обокрали напоследок!
На зелёном прибрежном холме сдерживали горячих коней три десятка бесстрашных аль-арсиев… Ко времени битвы каждый из них наденет нагрудник и кольчугу, возьмёт в руку копьё, наточит драгоценную саблю. Воин из воинов, выбранный среди этих несравненных храбрецов, держал у стремени длинную пику. Трепетало на ветру знамя Ашины-Волка, прародителя царевича Мохо!
Сам шад был здесь же. Нетерпеливый скакун под ним ржал и потряхивал гривой. Надо лбом коня переливался павлиний султанчик. Тронется в путь шад, и повезут за ним богатую воинскую справу: и пернатый шлем, и серебряную кольчугу, и расписной щит…
Воины попроще, те, что везли в тороках неуклюжую лепную посуду, удовольствуются кожаными, просмолёнными бронями. Да изредка – кольчужными поясами, прикрывающими живот.
Старый Алп-Тархан сидел в седле чуть поодаль от шада, на неизменном белом коне. Войско шло мимо них. На север – туда, где раскинул свои кочевья непокорный Кубрат. Всадники скакали сушей, а по реке шли корабли – тяжёлые, вместительные корабли под красивыми парусами… И там тоже плыли воины, с копьями, с мечами, с тяжёлыми боевыми секирами, рассекавшими врага пополам. Плыли под знаменем Волка воевать непокорного хана.
А ещё по левую руку царевича Мохо сидел на хазарском коне совсем присмиревший Любим. Во все глаза глядел он на шада. И в его взгляде был страх. Поведёт бровью царевич, и он ринется выполнять поручение. Любое! Ринется со всех ног. И своих собственных, и конских. Только бы не прогневался хозяин…
Впервые за много, много лет собирали Круглица и Кременец единое войско!
Верной и преданной любовью любили в младшем городе своего князя Радима. Во всяком доме нашёлся охотник расплатиться за его раны. Кто мог, сел на коня. Кто не мог, выступил пеш. Отёрли ржу с добрых мечей. Тем мечам памятна была хазарская кровь!