Торсфиордец, нянчивший поблизости перебитую руку, не понял ни слова, но на всякий случай ответил:
– Твой конунг удачлив.
Ни тот, ни другой не знали языка. Но Булан медленно проговорил:
– Я доволен. Теперь я умру.
Дыхание в последний раз шевельнуло его усы. Не было счёта врагам, которых он победил.
Сгниет роскошная паволока, уступит медленной ржавчине закалённая сталь, рассыплется в прах благородно сверкающее серебро… И останется нетленным только одно.
Слава.
Добрая или худая.
Смотря что сумеешь посеять в памяти тех, кто тебя знал.
А вымрут, кому следовало бы помнить, – останется след, начертанный тобой на теле земли. И кто-нибудь засеет хлебное поле, которое ты расчистил от бурелома и камней. Или наколет доверчивую босую ногу о железный шип, затаившийся в траве-мураве…
Но воину кажется самым достойным, если далёкий внук снимет с сохи обрывок пробитой кольчуги – и поймёт, что пра-пра-прадед умер, не отступив.
Немилосердное солнце до предела иссушило поле и лес. Недаром словене опасались пожара! Когда остатки хазар, уходя, подожгли за собою траву, дымное пламя вскинулось обильно и высоко. Но и без того хазар никто не преследовал. Не было сил. Куда там для погони, даже для того, чтобы толком обрадоваться… Разве вот только подобрать раненых, которым грозил огонь! Но пожар, по счастью, уходил стороной.
Кто – на заморённом, шатающемся коне, кто – уцепившись за дружеское плечо, люди брели к реке… Умыть в живой воде лицо, спёкшееся под коркой пыли и кровавого пота. Влить жадный глоток в горло, ороговевшее от крика и жары.
Пришёл на берег, со стоном стянул порубленную кольчугу воевода Олег. Приехал хан Кубрат. Под руки привели раненного в голову Торгейра Левшу. Вернулись Ратибор с Радогостем и Нежелана. Разыскали бездыханные тела боярина Вышаты, старого Олава, Хельги Виглафссона…
Не было видно только Халльгрима хёвдинга и Чурилы Мстиславича, кременецкого князя.
Дым плыл над рекой в вечереющем небе, жирной копотью оседая на лица… Прибежал перегрызший привязь Волчок, обнюхал каждого, мёртвого и живого, потом сел и жалобно, протяжно завыл…
Уже собрались ехать искать князя, когда кто-то из кременецких всмотрелся в удушливо клубившуюся тучу:
– Гляди, урмане идут… один другого несёт!
Сидевший рядом приложил к глазам согнутую ладонь. И вдруг вскочил на ноги с криком:
– Мстиславич!
И впрямь Чурила шёл к ним сквозь полосы дыма, пронизанные косыми солнечными лучами! Качался, почти падал, но вновь обретал равновесие и шёл. Лоб и скулы князя были чёрней воронёной кольчуги. Только на шрам копоть почему-то не легла, и он жутко белел, перерезая лицо.
Тяжёлое неподвижное тело лежало у него на руках. Моталась в такт шагам у плеча князя жёлтоволосая голова.
А за Чурилой, задыхаясь, наполовину ослепнув от дыма, шёл Видга. Он не мог нести Люта так, как Торлейв конунг нёс его отца. Согнувшись вдвое, он тащил друга на плечах.
Приотстав, на трёх ногах хромал за хозяином Соколик. И его не пощадила хазарская сталь…
Откуда что взялось! Кто только сумел подняться, бросились навстречу князю. Он отдал им Халльгрима и тут же сам зашатался, повисая на подхвативших руках.
Кто-то тронул его кольчугу и отнял окровавленную ладонь.
– Да ты изрублен весь, княже…
Чёрный, как головня, Чурила вырвался и прохрипел:
– Не меня… его наперво! Может, жив ещё… не он… я бы там лежал!
Молча сидели над погибшим отцом Нежелана и Лют. Так уж вышло, что при жизни боярин сам себя обокрал. Да про это ли теперь вспоминать!
Воин-словенин, широкоплечий, могучий, за шиворот приволок Любима. Сердце не камень: тот весь день простоял на коленях и всё ныл и ныл об отце.
Неловко дёрнув связанными руками, Любим привстал и пополз к недвижному телу, скуля по-собачьи. Совсем уж было дополз, примерился поцеловать. Лют оттолкнул его, ударив ногой. Любим сунулся носом в землю и заплакал:
– Батюшка…
– О себе плачь! – сказал Лют. – А ему слава вечная и без твоих возгрей!
Говорил он с трудом. На его рассечённом лице из-под сплошных повязок виднелись только глаза.
Было такое сказание у самих же хазар…
Отправил отец сына торговать в неблизком краю. Уехал сын и много лет не был дома, лишь пересылал с караванами добро и казну… И вот умер седобородый отец, однако ещё прежде, чем послали весть сыну, всё хозяйство прибрал к рукам расторопный вольноотпущенник, что помогал старику в делах. Вернулся молодой купец и не признал собственного дома!
– Ты кто такой? – сказал ему вольноотпущенник. – Я и есть сын, а ты здесь чужой человек…
И докатилась молва до самого хакана. И приказал хакан вырыть кости умершего. И заставил обоих окропить их кровью. И выплыла истина, когда кровь настоящего сына впиталась в отцовский прах, а кровь лжеца стекла наземь отвергнутая.
…Халльгрим очнулся, когда с него стаскивали рубашку. И увидел гардского конунга: тот сидел на песке и, держась за грудь, надсадно выкашливал из себя дым.
Вот подошёл Торгейр Левша. Долго молча смотрел на князя, потом сказал:
– Так, значит, это ты разделался с моим стариком.
Он держал в руке копьё Гадюку, так много крови пролившее в этот день.
– Должно, я, – отозвался Чурила. Глаза у него были красные и слезились. – Виру запросишь, Годинович?
Но Торгейр медленно покачал кудрявой головой:
– За отца виру не берут. Надо бы мне мстить тебе за него, конунг… – сказал он, и усмешка, больше похожая на судорогу, прошла по лицу. – Но я не буду тебе мстить…
И пусть тот знаток древних обычаев, которому взбредёт на ум назвать Торгейра трусом, осмелится произнести это вслух!
Потом Халльгрим заметил Видгу…
Сын смотрел на него, закусив губу. Их глаза встретились – в первый раз со времени праздника Йоль.
– Не ввёл я тебя в род, – сказал Халльгрим. – Вернёшься домой, передай привет Вигдис. Удачи тебе, малыш…
Собственный голос показался ему удивительно слабым, и он подумал, что это не к добру.
Видга бросился к нему, схватил его здоровую руку, точно пытаясь удержать…
– Ты сам обнимешь её, отец!
И именно в этот миг Халльгрим понял, что всё-таки не умрёт.
23
Долго же они будут вспоминать этот бой. Долго будут говорить о подрастающих детях – родились в тот год, когда воздвигали на хазар великую рать! Но всё это будет потом. А пока наступил всего лишь следующий день, и они хоронили погибших.
Булгары насыпали над своими высоченный курган. Каждый воин принёс для него по нескольку шапок земли. А чтобы отлетевшие души не тревожили уцелевших, на каждом расстегнули одежду и пояс, а мечи сломали о колено и только потом воткнули в могильную землю. И не двое и не трое было таких, с кем рядом легли жёны, не пожелавшие жизни в вечной разлуке…
У словен и у вагиров смертный обряд оказался похожим. Только словене сложили скорбный костёр прямо на земле, а варяги, морское племя, вытащили на сушу корабль.
Когда снекку уже обкладывали сушняком, к Олеговым людям подошёл Абу Джафар. Сел на деревянный обрубок и, по своему обыкновению, принялся торопливо писать.
Боярин Дражко заглянул через его плечо и ничего не понял.
– О чём ты пишешь, лекарь?
Абу Джафар разгладил на колене берестяную страницу.
– О том, как здесь провожают героев… Если не я сам, так эта книга, возможно, доберётся ко мне на родину, и любознательные украсятся знаниями, которыми прежде не обладали…
– Напиши, что наш обычай мудрее булгарского, – сказал мореход. – Мы не оставляем своих павших могильным червям, а сразу отправляем их на небо!
Абу Джафар остановил бежавшее перо и поднял глаза:
– Не сердись, малик, но я не стану этого писать. Я ви-дел немало народов и не назову ни одного, который не был бы мудр.
Дражко обиделся, однако промолчал. Если бы не темнолицый, погребальному кораблю пришлось бы нести груз ещё тяжелее…
Олег навестил кременецкого князя возле поленницы, на которую бережно укладывали погибших словен.
– Твои воины сражались мужественно, – сказал он. – Я не думаю, что хазары придут сюда ещё раз.
Чурила еле двигался… Мало кого вовсе не уложили бы раны, доставшиеся ему в поле. Он сидел на булгарском войлоке, и верный Лют караулил рядом, готовый помочь ему встать.
Он долго молчал, словно в последний раз обдумывая нечто очень важное… Потом Олег услыхал:
– Не придётся тебе держать перед Рюриком ответа. Я однажды правильно сделал, что не стал ссориться с Кубратом, а ведь многие советовали… Вот и теперь мыслю, может, с твоим господином ругаться ни к чему…
К Халльгриму Виглафссону пришла молоденькая рабыня – та самая, похожая на Ас-стейнн-ки. Она сказала:
– Я хочу послужить Виглавичу… Он добрый был… Пускай Помощница Смерти меня с ним положит…
И откуда сыскалось мужество в робкой душе? Халльгрим подумал о том, что у его брата, возможно, ещё должен был родиться сын или дочь. Но вслух он этого не произнёс.
И откуда сыскалось мужество в робкой душе? Халльгрим подумал о том, что у его брата, возможно, ещё должен был родиться сын или дочь. Но вслух он этого не произнёс.
– Я дам тебе свободу, – ответил он рабыне. – Потом ты выйдешь замуж за того, за кого пожелаешь.
Люди Гудмунда херсира, попавшие в плен, были отданы Торгейру и с охотой пошли ему служить. Хазары не сумели увести боевых кораблей; викинги пригнали все пять драккаров к месту боя. Потом они отправятся на них в Кременец.
Торгейр сразу пошёл на тот, где держал флаг его отец. И долго ходил по кораблю, а потом сел возле рулевого весла, и никто не смел его там побеспокоить. Меч Разлучник, наследство Рунольва, лежал у него на коленях. Так уж распорядилась судьба!
– Этот корабль повезёт отца в Вальхаллу, – сказал Торгейр наконец. – И вся та добыча, которая здесь найдётся, отправится с ним.
Двенадцать молодых мерян развели священный огонь для Азамата и Чекленера… Пепел они отвезут обратно в родные леса. Старый кугыжа скажет над ним все необходимые слова. Обернёт вышитыми одеждами и опустит в серую землю чащобы. Будут зеленеть смолистые ветви, расцветать ландыши, будут медленно проходить могучие лоси… Будет звенеть чистая лесная река, и птицы будут хлопотать у гнёзд…
И достиг стон иссохшей земли слуха Богов, посылающих дождь!
Склонился к вечеру этот день скорбных трудов. И небо потемнело неожиданно и быстро, наливаясь грозовой синевой.
С юго-востока выдвинулась Перунова колесница… Садившееся солнце обагрило её вершину, низ окутала лиловая темнота. Раз за разом били там мёртвенные копья молний, но гром ещё не долетал.
И, точно приветствуя небесный пожар, на высоком речном берегу разом вспыхнули два огромных костра. Двумя яростными глазами глянули они в наползавший мрак. В вихре гудящего пламени, на дымной шерсти жеребцах рванулись в небо тени погибших! Два отсвета легли на ещё не просохшие плечи булгарского кургана. Это те, кого сроднила пролитая кровь, сомкнули в последнем пожатии бесплотные руки…
Потом внизу, у края бегущей волны, вспыхнула третья звезда. Это столкнули в волны корабль Гудмунда Счастливого, херсира из Халогаланда. Молча сидели на том корабле неподвижные гребцы… Люди Торгейра закрепили правило и подняли парус.
Гудмунд херсир лежал на палубе в шлеме и боевой броне, опустив голову на щит.
– Счастливо тебе, отец, – негромко сказал ему Торгейр. Чуть помедлил – и сунул головню в заранее приготовленный хворост. И последним спрыгнул в воду с корабля, уходившего под ветром навстречу грозе.
И поплыл Гудмунд Счастливый в Обитель Богов…
Хельги Виглафссона отнесли на пёстрый корабль, когда-то принадлежавший Рунольву.
– Похоже на то, что в нашем роду умирают только от удара в спину! – сказал Халльгрим хёвдинг. – Я хочу встать.
Боль хлестнула его, опрокинула навзничь. Но Видга обнял крепкими молодыми руками, и Халльгрим всё-таки встал, выпрямился.
Эрлинг Приёмыш поднялся рядом… Одним из воинов, поддержавших его, был Эйнар Утопленник. Теперь они с Эрлингом будут одинаково быстроноги.
Погребальный корабль подожгли братья Олавссоны. На драккаре сына Ворона отправлялся в Вальхаллу старый Можжевельник. Хельги покоился на носу, как это приличествует храбрым. А Олав – у руля, и никто не сказал бы, что его место было менее почётно!
С берега было хорошо видно, как пламя тронуло нарочно смоченный парус, как выросла у носового дракона клубящаяся дымная грива… Сухое дерево трескалось, и по резной морде чудовища одна за другой скатывались горящие смоляные слёзы.
Подпёртый плечом сына, Халльгрим хёвдинг стоял над обрывом и глядел на далёкий костёр, медленно плывший под крылом необъятной грозы, между небом и водой.
И уже вставали перед ним хмурые скалы Торсфиорда. Он вернётся туда. Ибо всякое завтра рано или поздно превращается во вчера и ещё быстрее – в десять зим тому назад.
Будет греметь холодное море, и северный ветер будет наполнять полосатые паруса. И чёрные вороны будут лететь вслед кораблям…
01.08.1980—21.03.1984Хромой кузнец
1
Добрая весть пришла в дом Ни́дуда, кóнунга ньяров! А принёс её воин из тех, что много дней назад ушли с конунгом в далёкий поход. Начинало светать, когда Нидудов посланник осадил коня перед воротами и стукнул в них черенком копья:
– Радуйся, Трюд хозяйка! Конунг возвращается!
И не просто возвращается, рассказал он погодя. Но и везёт бесценную добычу, которая погнала его на север, в лесной край, куда нельзя было добраться на корабле. Великую удачу послал Нидуду воинственный Один, покровитель сражающихся героев. Конунг взял в плен мастера, не знающего себе равных в Северных Странах, – Вóлюнда-кузнеца…
Вот и не стало нынче праздных рук в высоком и длинном доме славного повелителя ньяров. Шипело, жарясь, мясо для пира, пенилась в котлах ячменная брага, напиток героев. Из глубоких сундуков появлялись на свет драгоценные льняные одежды. Много будет спето нынче песен, выпито доброго пива, подарено блещущих золотом колец!..
Жена конунга, Трюд по прозвищу Многомудрая, готовила мужу достойную встречу. Статная, гордая, проходила Трюд по длинному дому, по широкому двору. Сама приказывала рабам и служанкам, сама проверяла, всё ли делалось согласно её слову. Скоро приедет конунг и с ним два её старших сына, Хлёд и Эскхере. Надо, чтобы им всё понравилось в доме, где они не были много ночей!
Дочь конунга, юная Бёдвильд, вместе со всеми сновала из дому во двор и со двора в дом. Ей едва минуло семнадцать зим; и иначе, как Бёдвильд Лебяжье-белой, её не называли. В доме Нидуда её любили все: воины – за то, что она была красива и разумна, жёны воинов и рабыни – за то, что она была добра. Правда, мать её никогда не была конунгу законной женою; невесть откуда привёз он пригожую пленницу, и вскоре та умерла, оставив ему маленькую дочь. Зато Трюд, мачеха Бёдвильд, подарила мужу троих сыновей – Хлёда, Эскхере и Сакси. И по праву ими гордилась: двое старших, близнецы, во всём похожие на отца, были теперь с ним в походе.
Скоро она увидит их и прижмёт к сердцу…
Трюд стояла посередине двора, сложив на груди руки – красивые, начинавшие понемногу отвыкать от мозолей. На левом запястье поблескивал серебряный браслет. Бёдвильд пронесла мимо нее деревянное ведерко с водой. Тонкий стан её изогнулся, пушистые волосы рассыпались по плечам.
Меньшой сынишка Нидуда конунга, Сакси, услыхав рано утром о возвращении отца, залез на высокое дерево – и упорно на нём оставался, хотя день и подбирался уже к полуденной черте. Сын конунга обещал достойно продолжить собой отца: он вступал в свою одиннадцатую весну, но уже теперь редко расставался с мечом, вырезанным из мягкой сосны. И мечтал об одном: поскорей вырасти и стать столь же славным бойцом, как сам Нидуд и все его люди. Сакси по праву верховодил сверстниками во дворе, дарил им кольца, сплетённые из травы, и кубки, вылепленные из глины. И всегда один на один побеждал злого дракона – старый, набитый сеном мешок.
…Солнце пронизывало колючие ветви сосны, и растаявшая смола липла к рукам и рубашонке. Ветер покачивал высоко вознесённую вершину, и Сакси казалось, будто он был не на дереве, а на носу отцовской лóдьи. Он стоял и зорко выглядывал врага среди голубых холмов морского пространства. В руках у него был меч, нет, не этот деревянный, а настоящий, из остро кусающей стали! А на голове – шлем.
В точности такой, как у самого конунга. А вовсе не свернутый лист лопуха.
Он отыщет в море коварного недруга, везущего богатую добычу на своём корабле. Он возьмёт её в жестоком бою, и не одну песню сложат про тот бой бородатые отважные скальды! Этой добычей он поровну оделит своих верных людей…
Но тут среди синего моря внезапно заклубилось серое облачко пыли, и море перестало быть морем и снова превратилось в зелёный лес. В лесу, еле видимая за вершинами, извивалась дорога: на ней-то поднимали пыль весело скакавшие всадники.
Сакси едва не свалился с ветки, на которой сидел! Живо перегнулся с развилины, и звонкий голос полетел над двором, скрытым высоким бревенчатым забором:
– Конунг возвращается! Конунг едет, встречайте!..
И воин на сторожевой вышке, улыбаясь в густые усы, с намеренным запозданием повторил слова малыша:
– Конунг возвращается, встречайте…
Заскрипев, разъехались в стороны тяжёлые створки ворот. Челядь и воины, остававшиеся дома, высыпали наружу. Многомудрая Трюд вышла вперёд: сейчас она увидит мужа и сыновей. И пленника, за которым конунг ездил так далеко. Бёдвильд робко остановилась позади неё, в нескольких шагах… А Сакси, маленький и ловкий, словно бельчонок, проворно слез со своей сосны и во весь дух припустил по дороге в лес – встречать отца. Кому, как не сыну конунга, увидеть его первым!
Мерно шагал серый, в лоснящихся яблоках, конь Нидуда: конунг въезжал в ворота. На седле перед ним сидел Сакси. Глаза мальчика сияли – отец позволил ему надеть на голову свой боевой шлем. Следом за Нидудом ехали два его сына, близнецы Хлёд и Эскхере, красивые стройные юноши, на год моложе Бёдвильд. Хлёд, родившийся на мгновение раньше брата, во всём был заводилой; вот и теперь его конь бежал на полшага впереди.