В спальне смотреть было почти не на что. Сквозь тонкие териленовые занавески пробивался тусклый свет октябрьского дня. Гардероб и комод были пусты. На стоявшем у окна небольшом письменном столе светлого дерева лежали только чистый блокнот и стопка писчей бумаги с эмблемой клуба. Узкая свежезастеленная кровать дожидалась нового жильца. Плант сказал:.
– Офицеры из суффолкского уголовного розыска забрали его пишущую машинку и одежду, сэр. Они искали бумаги, но не нашли ничего стоящего. Только пачку коричневых конвертов, листов пятьдесят чистой бумаги и пару листочков копирки – вот и все. Он ведь был аккуратист, сэр.
– Это правда, что он из года в год жил здесь в октябре?
– Вторую половину месяца, сэр. Каждый год. И всегда в этой комнате. На этом этаже у нас только одна спальня, а высоко подниматься по лестнице он не мог из-за сердца. Здесь, конечно, есть лифт, но он говорил, что не доверяет лифтам. Так что эта комната была за ним.
– Он здесь работал?
– Да, сэр. Почти каждое утро с десяти до половины первого. Потом обедал. И снова работал с половины третьего до половины пятого. Это если ему надо было печатать. Читать и делать выписки он ходил в библиотеку. Но печатать в нашей библиотеке не разрешается, чтобы не беспокоить других читателей.
– Во вторник вы слышали стук машинки?
– Мы с женой слышали, что кто-то печатает, и, естественно, полагали, что это мистер Сетон. На двери была табличка «Не беспокоить», но мы и так бы не вошли. Когда член клуба работает, это исключено. Инспектор, кажется, допускает, что тут мог быть кто-то другой.
– Вот как? А что вы об этом думаете?
– Пожалуй, это возможно. Жена слышала машинку в одиннадцать утра, я – часа в четыре. Но мы не можем поручиться, что это был мистер Сетон. Стук был быстрый и уверенный, но мало ли что? Инспектор все выспрашивал, мог ли кто сюда пробраться. Мы никого чужих не видели, но в обеденное время и почти всю вторую половину дня мы были очень заняты и сюда не поднимались. Вы знаете, сэр, что люди тут ходят взад-вперед совершенно свободно. Конечно, женщину заметили бы. Если бы в клубе оказалась женщина, кто-нибудь из членов это бы запомнил. А так – я не мог лгать инспектору и доказывать, что это место хорошо охраняется. Он полагает, что мы мало заботимся о безопасности. Но я сказал ему, сэр, что клуб – не полицейский участок.
– Но вы заявили об его исчезновении только на третий день?
– Увы, сэр. Да и тогда я позвонил не в полицию. Я позвонил ему домой и переговорил с его секретаршей мисс Кедж. Она попросила меня ничего не предпринимать и сказала, что постарается найти брата мистера Сетона. Сам я никогда его не видел, но мистер Морис Сетон как-то мне о нем упомянул. Насколько я помню, в клубе он ни разу не был. Инспектор особо меня об этом спрашивал.
– Наверно, он спрашивал и про мистера Оливера Лэтема и мистера Джастина Брайса?
– Да, сэр. Они оба – члены клуба, и я ему об этом сказал. Но я давно не видел ни того ни другого, и я не думаю, что они могли прийти и уйти, не сказав ни слова ни мне, ни жене. Хотите взглянуть на ванную и туалет? Пожалуйста. Мистер Сетон пользовался вот этими. Инспектор даже заглядывал в бачок.
– Правда? Надеюсь, он нашел там то, что искал.
– Он нашел поплавок, сэр; молю Бога, чтобы теперь ничего там не испортилось – этот бачок, знаете, с норовом. Думаю, вы захотите пройти в библиотеку. Там мистер Сетон работал, когда не печатал. Вы, наверно, помните – она выше этажом.
От посещения библиотеки, конечно, нельзя было отказаться. Инспектор Реклесс работал основательно, а Плант – не тот человек, который позволит своему подопечному удовольствоваться меньшим. Когда они втиснулись в давяще тесный лифт, Далглиш задал последние несколько вопросов. Плант сказал, что ни он, ни прочие служащие не отправляли почту для мистера Сетона. Никто не убирал его комнаты и не выкидывал бумаг. И, насколько Планту известно, там нечего было выкидывать. Если не считать пишущей машинки и одежды Сетона, комната в таком же состоянии, в каком была в вечер его исчезновения.
Библиотека, расположенная с южной стороны и выходившая окнами на площадь, была едва ли не самой приятной комнатой дома. Первоначально она служила гостиной и, если не считать книжных полок, занимавших всю западную стену, почти не изменилась с тех пор, как здание передали клубу. Занавески были копиями прежних, стены покрывали выцветшие обои с прерафаэлитским орнаментом, письменные столы, поставленные в простенках между четырьмя высокими окнами, были настоящие викторианские. Книги на полках составляли небольшую, но достаточно представительную «библиотеку преступлений». Среди них были известные серии «Британские судебные процессы» и «Знаменитые судебные процессы», учебники судебной медицины, токсикологии и судебной патологии, воспоминания судей, адвокатов, патологоанатомов и офицеров полиции, ряд книг криминалистов-любителей о самых знаменитых или загадочных убийствах, руководства по уголовному праву и процедуре полицейского расследования и даже несколько трактатов о социологических и психологических аспектах убийства и насилия, которые, по всей видимости, почти никто не открывал. На полках, отданных художественной литература стояло несколько первых изданий По, Ле Фаню и Конан Дойла; было представлено большинство английских и американских детективных авторов, причем те писатели, что состояли в клубе, явно сами дарили ему свои книги. Далглиш с интересом обнаружил, что книги Мориса Сетона были в особых переплетах с монограммами золотого тиснения. Он также заметил, что, хотя клуб не допускал женщин в число своих членов, запрет не распространялся на их книги, так что библиотека давала неплохое представление о детективной литературе последних ста пятидесяти лет.
У противоположной стены стояли два выставочных стеллажа, которые образовали настоящий маленький музей убийств. Так как все экспонаты были подарены или завещаны членами клуба в течение многих лет и приняты с неизменной и некритической благодарностью, они сильно различались по значимости и, как заподозрил Далглиш, по подлинности. Никто и не пытался разместить их в хронологическом порядке, подписи были составлены небрежно, и расположение предметов на стеллажах было подчинено не логике, а эстетике. Там находился кремневый дуэльный пистолет с серебряной инкрустацией и позолоченными полками, который, как гласила подпись, использовал преподобный Джеймс Хэкман, казненный в Тайберне в 1779 году, для убийства Маргарет Рей, любовницы графа Сандвичского. Далглиш подумал, что это маловероятно. Он заключил, что пистолет был сделан лет на пятнадцать позже. Но он вполне допускал, что эта красивая блестящая вещица имеет зловещую историю. А вот следующий экспонат не оставлял никаких сомнений в своей подлинности – это было потемневшее и истончившееся от времени письмо Мэри Блэнди своему возлюбленному с благодарностью за «порошок для полировки шотландских самоцветов», а на деле – мышьяк, убивший ее отца и приведший ее на эшафот. На том же стеллаже были выставлены Библия с подписью «Констанс Кент» на форзаце, измочаленная пижамная куртка, в которую якобы заворачивали тело миссис Криппен, маленькая хлопчатобумажная перчатка, принадлежавшая, как гласила подпись, Маделайн Смит, и склянка с белым порошком – «мышьяком, обнаруженным у майора Герберта Армстронга». Окажись это зелье подлинным, его бы хватило, чтобы превратить всю клубную столовую в мертвецкую, а стеллажи стояли незапертые. Но в ответ на замечание Далглиша Плант улыбнулся:
– Это не мышьяк, сэр. То же самое, что и вы, сказал девять месяцев назад сэр Чарлз Уинкворт. «Плант, – сказал он, – если это действительно мышьяк, надо его либо убрать, либо запереть». И мы взяли немного порошка и без лишнего шума послали на анализ. Это питьевая сода; сэр, ничего больше. Я не хочу сказать, что она не имеет отношения к майору Армстронгу, и я понимаю, что не сода убила его жену. Но, как бы то ни было, это штука безвредная. Мы ее тут оставили и ничего никому не сказали. В конце концов, тридцать лет она сходила за мышьяк, сойдет и дальше. Как сказал сэр Чарлз, только начните рассматривать экспонаты слишком пристально, и от музея ничего не останется. А теперь, сэр, прошу меня извинить, но мне пора быть в столовой. Если, конечно, вы не хотите посмотреть что-нибудь еще.
Далглиш с благодарностью отпустил его. Но сам еще на несколько минут задержался в библиотеке. Им овладело смутное и томительное чувство, что где-то, и совсем недавно, он видел разгадку смерти Сетона – подсознание ухватило этот беглый намек, но он упрямо отказывался пробиться наружу и быть распознанным» Ощущение не было новым. С ним знаком всякий настоящий сыщик. Изредка оно приводило Далглиша к одному из тех, казалось бы, необъяснимых успехов, на которых во многом основывалась его репутация. Гораздо чаще это мимолетное впечатление, когда он его припоминал и анализировал, оказывалось не идущим к делу. Но подсознание своевольно. Разгадка, если это была она, пока от него ускользала. Каминные часы ударили один раз. Его ждали к обеду.
В столовой в камине теплился огонь, почти невидимый в лучах осеннего солнца, косо падавших на столы и ковер. Комната была простая и удобная, как раз подходящая для такого серьезного занятия, каким является еда, с массивными свободно расставленными столами без цветов, на которых сверкали белоснежные скатерти. На стенах висели подлинные иллюстрации «Физа» к «Мартину Чезлвиту» – висели только потому, что они недавно были подарены видным членом клуба. Сойдет, подумал Далглиш, как замена изображениям казней в старом Тайберне, которые Совет клуба, неравнодушный к прошлому, снимал, видимо, с некоторым сожалением.
На обед и ужин в «Клубе мертвецов» готовят только одно главное блюдо – миссис Плант полагает, что при столь ограниченном персонале совершенство несовместимо с многообразием. В конце концов, для желающих всегда есть салат и холодное мясо, а кому не подходит ни это, ни главное блюдо, тот может попытать счастья в другом месте. В сегодняшнее меню, как было сказано на доске объявлений в библиотеке, входили дыня, бифштекс, пудинг с почками и лимонное суфле. Посетителям уже подавали первые пудинги, завернутые в салфетки.
За угловым столиком его поджидал Макс Герни, обсуждавший в эту минуту с Плантом выбор вина. Увидев Далглиша, он поднял пухлую руку жестом священника, одновременно как бы приветствуя гостя и благословляя хлеб насущный как таковой. Смотреть на него было одно удовольствие. Макс Герни всегда так действовал на людей. Мало кто мог противостоять его очарованию. Светский, общительный и щедрый, он умел радоваться жизни и людям, и радость эта была заразительной и стойкой. Несмотря на высокий рост, он казался очень легким, бегал вприпрыжку на маленьких, изящно выгнутых ступнях, отчаянно жестикулировал, сверкал белками черных глаз из-за огромных роговых очков. Он так и лучился навстречу Далглишу.
– Адам! Все замечательно. Мы с Плантом решили, что нам как нельзя лучше подойдет коллекционный йоганнисбергер урожая пятьдесят девятого года, если только вы не предпочтете что-нибудь полегче. Прекрасно. Не люблю говорить о вине дольше, чем нужно. А то я могу почувствовать себя высокородным Мартином Керрадерсом.
Это был новый взгляд на роман Сетона.
– Я не знал, – сказал Далглиш, – что Сетон разбирался в винах.
– Бедный Морис в них, увы, не разбирался. Он и не пил их почти. Считал, что с его сердцем это опасно. Нет, он все почерпнул из книг. Вследствие чего, конечно, вкусы Керрадерса оказались прискорбно банальными. А вы прекрасно выглядите, Адам. Я боялся, что созерцание чужого расследования плохо на вас скажется.
Далглиш серьезно ответил, что пострадала в основном его гордость, а не здоровье, хотя положение не из приятных. Обед с Максом, как всегда, подействует на него благотворно.
В последующие двадцать минут о смерти Сетона никто не заговаривал. Оба были заняты едой. Но когда подали пудинг и разлили вино, Макс сказал:
– Так вот, Адам, о Морисе Сетоне. Должен сказать, что, услышав о его смерти, я испытал потрясение и, – тут он подцепил на вилку сочный кусок мяса, маленький шампиньон и половинку почки, – возмущение. Разумеется, не только я – все издательство. Нам вовсе не улыбается столь эффектно терять авторов.
– Глядишь, теперь его будут больше покупать, – ехидно заметил Далглиш.
– Отнюдь нет! Ошибаетесь, мой милый. Это общее заблуждение. Даже если бы смерть Сетона произвела сенсацию, что, согласитесь, для бедного Мориса было бы чересчур, я не уверен, удалось ли бы продать хоть один лишний экземпляр. Десяток-другой старых дам заказали бы в библиотеке его последнюю книгу – вот и все. Кстати, вы ее читали? «Щепотка на галлон» – убийство путем отравления мышьяком, происходящее на керамическом заводе. Достоверности ради он в апреле три недели учился делать горшки – такой уж был добросовестный. Но вы, я думаю, не читаете детективную литературу.
– Не читаю, но отнюдь не из высокомерия. Скорее из зависти. Удивляюсь – как это детективным романистам удается не только арестовывать преступников, но и получать чистосердечные признания, располагая уликами, с которыми я не мог бы и ордер на арест попросить. Хотел бы я, чтобы настоящих убийц так легко можно было брать на пушку. И еще одна мелочь: никто из писателей-детективщиков и слыхом не слыхал о таких вещах, как постановление суда.
– Ну, кто-кто, а высокородный Мартин – настоящий джентльмен. Вам у него учиться и учиться. Всегда наготове подходящая цитата и совершенно неотразим для женского пола. Все в высшей степени прилично, но какую бы женщину он ни подозревал, она так и кинулась бы к нему в постель, если бы только Сетон позволил. Бедный Морис! Думаю, это была своего рода компенсация.
– Что вы можете сказать о его стиле? – спросил Далглиш, который начал думать, что зря так ограничил свой крут чтения.
– Напыщенный и правильный. Но в наши дни, когда каждая полуграмотная дебютантка мнит себя великой писательницей, как я могу бросить в него камень? Он писал, похоже, со словарем Фаулера по левую руку и тезаурусом Роджета по правую. Скучно, плоско и, увы, уже почти убыточно. Когда пять лет назад он ушел от Максвелла Доусона, я не хотел его брать, но остался в меньшинстве. К тому времени он практически уже исписался. Но мы привыкли всегда иметь под рукой одного-двух детективщиков – вот и купили его, Думаю, обе стороны потом об этом пожалели, но до развода дело так и не дошло.
– А что он был за человек? – спросил Далглиш.
– Трудный был. Очень трудный, бедняга. Разве вы его не знали? Педантичный, самолюбивый, капризный человечек, вечно на взводе из-за своих тиражей, своей рекламы и своих обложек. Переоценивал свой талант и недооценивал чужие – его популярности это не шло на пользу.
– Короче, типичный писатель, – ехидно заметил Далглиш.
– Ну, Адам, это уж слишком. Не ожидал такое услышать от писателя. Вам ли не знать, что средний писатель так же трудолюбив, талантлив и приятен в общении, как и просто средний нормальный человек. Нет, он не был типичен. Слишком уж был несчастным и беззащитным. Временами его становилось жалко, но это благородное побуждение в его присутствии испарялось за десять минут.
Далглиш спросил, не говорил ли Сетон, что собирается менять жанр.
– Говорил. В последний раз мы виделись месяца два с половиной назад, и мне пришлось выслушать обычный обличительный монолог о снижении уровня и засилье секса и садизма. Но потом он заявил, что сам собирается написать триллер. Теоретически, конечно, я был за, но на практике я не мог себе представить, как бы он с этим справился. Тут и язык нужен особый, и навык. Дело в высшей степени профессиональное, а Сетон, едва выходил за пределы личного опыта, тут же начинал пускать пузыри.
– Для детективного писателя это, наверно, крупный недостаток?
– Сам он, конечно, никого не убивал – во всяком случае, в литературных целях. Дело в другом: он цеплялся за привычные характеры и привычную обстановку. Вы понимаете, о чем я говорю. Уютная английская сельская или провинциальная жизнь. Местные жители передвигаются, как шахматные фигуры, – по строгим правилам, обусловленным их общественным положением. Весь набор утешительных иллюзий: насилие – нечто исключительное, все полицейские честны, классовая структура английского общества за последние двадцать лет не изменилась, убийцы – не джентльмены. Но в деталях он был безукоризненно точен. У него, например, никогда не убивали из огнестрельного оружия, потому что он в нем не разбирался. Зато прекрасно разбирался в ядах и был весьма силен в судебной медицине. Его необычайно занимало трупное окоченение и тому подобные вещи. Его раздражало, что рецензенты этого не отмечают, а читателям и вовсе плевать.
Далглиш поинтересовался:
– Значит, вы виделись два с половиной месяца назад. Как это было?
– Он написал мне письмо с просьбой о встрече. Потом специально приехал в Лондон, и мы встретились в издательстве после четверти седьмого, когда почти все уходят. И отправились сюда ужинать. Как раз об этом-то я и хотел с вами поговорить, Адам. Он собирался изменить завещание. Прочтите это письмо и все поймете.
Он вынул из бумажника сложенный лист и протянул его Далглишу. Сверху на нем было обозначено: «Сетон-хаус, Монксмир, Суффолк». Письмо, датированное тридцатым июля, было напечатано на машинке, и работа показалась Далглишу хотя и аккуратной, но непрофессиональной – было нечто неуловимое в величине пробелов и переносе слов, что выдавало неопытную руку. Далглиш немедленно отметил, что недавно видел текст, напечатанный тем же человеком. Письмо гласило:
«Дорогой Герни!
Думая о нашем разговоре в пятницу – тут я должен отклониться от темы и вновь поблагодарить Вас за великолепный ужин, – я пришел к выводу, что мое первое побуждение было верным. Делаешь что-нибудь – делай до конца. Чтобы Сетоновская литературная премия могла послужить тем великим целям, с которыми я ее связываю, денежный вклад должен быть адекватным – не только для того, чтобы обеспечить размер премии, соответствующий ее значению, но и для того, чтобы финансировать ее в будущем. У меня нет родных, имеющих законное право на мое состояние. Кое-кто, возможно, думает, что имеет такое право, но это уже другое дело. Мой единственный здравствующий родственник получит сумму, которую упорный труд и бережливость смогут приумножить, если только он захочет придерживаться этих добродетелей. Я считаю, что с него достаточно. За вычетом этой и других небольших сумм, которые я оставляю разным людям, получается примерно 120 000 фунтов премиального фонда. Я сообщаю Вам это для того, чтобы Вы представляли себе мои намерения. Вы знаете, что здоровье мое не в порядке, и, хотя я могу прожить еще много лет, я хочу, не затягивая, дать этому делу ход. Моя точка зрения Вам известна. Премия должна вручаться раз в два года за выдающиеся работы в области художественной литературы. Я не хочу давать какие-то особые преимущества молодым. Мы уже по горло сыты чувствительностью юных авторов, настоянной на жалости к себе. Натурализм мне тоже не по душе. Роман должен быть плодом творческого воображения, а не набором скучных прописей из записной книжки работника социальной службы. И я не хочу ограничиваться детективной литературой – то, что я так называю, больше не существует.