По-моему, какое-то время Дигби в это чуть ли не всерьез верил. И я старалась его веру поддерживать. Редко кто из мужчин имеет мужество и силу духа, чтобы хладнокровно строить план убийства, Дигби далеко не из таких. Ему нужно подавать неприятную правду в нарядной упаковке. На реальность он закрывает глаза. Как, например, он закрывал глаза на правду обо мне.
Он убедил себя, что речь идет просто о безобидной игре с несложными правилами, где нет опасности, а выиграть можно двести тысяч фунтов, и уж после этого стал обсуждать со мной детали плана. Я поручала ему только то, что было в пределах его специфических талантов; и нисколько не торопила. Во-первых, он должен был раздобыть подержанный мотоцикл с продолговатой коляской в форме торпеды. Купить их порознь, за наличные и в такой части Лондона, где его не знают. Потом купить или снять квартиру, по возможности на отшибе и с ходом в гараж, и чтобы Морис не знал адреса. Все это было сравнительно просто, и я в целом осталась довольна тем, как действует мое живое орудие. Для меня это, пожалуй, было самое трудное время. От меня самой почти ничего не зависело. Я могла взять дело в свои руки и направлять развитие событий только после того, как труп Мориса попадет в Монксмир. А пока оставалось полагаться на то, что Дигби точно выполнит данные ему инструкции. В «Кортес-клубе» он все устроил сам, мне лично не очень нравился его план заманивания Мориса на Кэррингтон-Мьюз. По-моему, так было слишком сложно и опасно. Можно бы придумать что-нибудь понадежнее и попроще. Но Дигби непременно хотелось подключить «Кортес-клуб». Он жаждал произвести впечатление на Люкера.
И я решила, пусть делает по-своему, мне-то это ничем не угрожало. И надо признать, получилось все буквально так, как он задумал. Дигби вроде бы поделился с Лили Кумбс насчет пари – будто бы Морис побился на две тысячи, что его не сумеют похитить, – и попросил ее помочь, за сотню наличными. От нее только требовалось проследить, когда появится Морис, наболтать ему что-нибудь про торговлю наркотиками и подсунуть адрес на Кэррингтон-Мьюз, мол, там он сможет получить подробные сведения. Не попался бы он на удочку – не надо. У меня было в запасе еще несколько способов заманить его в Кэррингтон-Мьюз, какой-нибудь другой бы сработал. Но он, конечно, попался. Разве он мог не поехать? Ведь это надо для его новой книги. Во имя служения искусству. Дигби, навещая брата, в своих рассказах всегда старался лишний разок упомянуть «Кортес-клуб» и Лили Кумбс; Морис, понятное дело, уже завел на нее отдельную карточку, авось пригодится. Так что, когда он осенью перебрался, как обычно, на две недели в Лондон, можно уже было с уверенностью предсказать не только то, что он остановится в «Клубе мертвецов», в своей постоянной комнате, куда не надо подыматься в невыносимо тесном для клаустрофоба лифте, но и то, что непременно выберет вечерок и заявится в «Кортес-клуб». Дигби даже дату угадал, когда он приедет, и предупредил Лили Кумбс. Словом, Морис приманку проглотил. А как же. Во имя служения искусству он был готов отправиться хоть в ад. В ад и попал.
А после того как Морис появился на пороге Кэррингтон-Мьюз, задача у Дигби была совсем простая. Быстрый удар кулаком как раз такой силы, чтобы отправить гостя в нокаут, но при этом не оставить следов – плевое дело для бывшего чемпиона по боксу. Переделка мотоциклетной коляски в небольшой гробик на колесах – пара пустяков для того, кто в одиночку построил парусную лодку. Коляска уже стояла готовая, в гараж был ход прямо из дома. Малорослый, тщедушный Морис, без сознания, тяжело дышащий – Лили, как было условлено, позаботилась, чтобы он выпил лишнего, – был уложен в узкую коляску, и крышка отверстия забита гвоздями. В бортах, разумеется, были просверлены отверстия. В мои планы вовсе не входило, чтобы он задохнулся. После этого Дигби выпил полбутылки виски и отправился обеспечивать себе алиби. На какие часы оно понадобится, мы точно предсказать, понятно, не могли, и это внушало некоторое беспокойство. Обидно было бы, если бы Морис умер слишком рано. Что он умрет, и умрет в муках, не подлежало сомнению. Вопрос был только в том, сколько будут длиться эти муки и когда они начнутся. Но я велела Дигби сделать так, чтобы его задержали сразу же, как только он окажется на безопасном расстоянии от дома.
На следующее утро, когда его выпустили, Дигби сел на мотоцикл с коляской и отправился в Монксмир. На Мориса он смотреть не стал. Я не велела ему открывать коляску, да его, я думаю, и не тянуло. Он все еще жил в мире успокоительного вымысла насчет пари, который я для него сочинила. Предугадать, как он себя поведет, когда нельзя будет больше притворяться, я, конечно, не могла. Но в то утро он наверняка выехал из Кэррингтон-Мьюз в приятном возбуждении, как школьник, которому отлично удался невинный розыгрыш. По пути у него не было никаких неприятностей. Черный клеенчатый комбинезон, шлем и защитные очки сделали его, как я и рассчитывала, совершенно неузнаваемым. В кармане у него лежал железнодорожный билет от Ливерпул-стрит до Саксмандема, предварительно он еще отправил из Уэст-Энда в «Сетон-хаус» мое описание «Кортес-клуба». Я его напечатала заранее на машинке Мориса, надев на правую руку варежку, а пальцы левой перебинтовав. При перепечатке, разумеется, все можно подделать, кроме самой машинки. А отрывок про изуродованный труп, плывущий в лодке по морю, был напечатан Морисом и найден мною в его бумагах. Мысль воспользоваться им в качестве тонкой добавки к моему плану пришла мне в голову, когда я услышала, что это мисс Кэлтроп подсказала Морису такое начало для книги. Она сделала подарок не только Морису, но и мне. Он дал направление всему моему замыслу, и я употребила его с блеском.
Но была еще одна важная деталь моего плана, о которой я до сих пор не упомянула. Как ни странно, хоть я ожидала трудностей, но уговорить Дигби Сетона жениться на мне оказалось проще всего. Я опасалась, что на это понадобятся недели хитроумных уламываний. А у меня этих недель не было. Обо всем надо было условиться в те редкие выходные, когда Дигби приезжал в Монксмир. Я разрешила ему писать мне, так как знала наверняка, что его письма будут сожжены, но сама не писала никогда, и по телефону мы тоже не разговаривали. Да и вообще, оказать на него воздействие, чтобы он согласился с этой частью моего плана, пусть и неприятной, но необходимой, – такие дела по почте не делаются. Я даже подумывала, как бы из-за одного этого пункта все не лопнуло. Но тут я его недооценила. Он все же был не совсем уж дурак. Иначе я бы никогда не воспользовалась его помощью, чтобы его же уничтожить. Но он умел смириться перед неизбежностью. И в конце-то концов, это ведь было в его интересах. Чтобы получить деньги, ему требовалась жена. На примете у него никого не было. Жена, которая стала бы предъявлять претензии и вмешиваться в его личную жизнь и, может быть, даже захотела, чтобы он с ней спал, ему уж никак не была нужна. И самое главное, он понимал, что должен жениться на мне вот из каких соображений. Доказать, что мы убили Мориса, возможно было бы только в том единственном случае, если бы дал показания один из нас, а жена против мужа давать показания не может. Разумеется, мы условились, что через приличное время разведемся, и я согласна была удовольствоваться после развода самой скромной суммой. Не совсем уж мизерной, чтобы не возбуждать подозрений, но скромной. Могла себе позволить. Ему нужен был брак со мной, чтобы гарантировать мое молчание и чтобы прибрать к рукам денежки. А мне нужен был брак с ним, чтобы все его состояние досталось мне. Как его вдове. Мы зарегистрировались в Лондонской конторе гражданских актов 15 марта. Он взял напрокат машину, заехал за мной рано утром. Как мы выехали, никто не видел. Естественно, ведь Селия Кэлтроп была в отъезде и не могла неожиданно нагрянуть в гости. Оливер Лэтем и Джастин Брайс отправились в Лондон. Где находилась в это время Джейн Далглиш, не знаю, не имеет значения. А Морису я позвонила и предупредила, что больна и работать не приеду. Он подосадовал, но не выразил беспокойства, а что он заявится навестить больную, можно было не опасаться. Морис болезни терпеть не мог. Если бы это его собака занемогла, он бы, конечно, забеспокоился. Но ведь собаку он любил. Мне приятно думать, что он, возможно, был бы сейчас жив, если бы относился ко мне лучше, заехал проведать и, не застав, задумался бы, куда я делась и почему солгала.
Но время и пленка подходят к концу. С Морисом Сетоном я счеты свела. И теперь торжествую, а не оправдываюсь. Осталось еще кое-что, о чем надо рассказать.
Дигби на мотоцикле с коляской приехал к «Дому кожевника» без чего-то шесть вечера в среду. Уже темнело, никто ему не встретился. Здесь не гуляют после наступления темноты. Морис был, конечно, давно мертв, Дигби, когда выдирал гвозди и вскрывал крышку коляски, побледнел как полотно. Наверно, ожидал увидеть лицо покойника, искаженное гримасой ужаса, и укоризненно выпученные глаза. В отличие от меня, он не читал собранные Морисом пособия по судебной медицине и не знал, что после смерти происходит расслабление мышц. А обнаружив, что лицо у его жертвы спокойное, обыденное, совершенно неосмысленное, не выражающее ни гнева, ни укора, он сразу заметно приободрился. Правда, я забыла его предупредить насчет трупного окоченения. И он не был готов к тому, что придется ломать застывшие коленные суставы, чтобы усадить труп в мое инвалидное кресло и в таком виде свезти к воде. Эта необходимая пустячная операция ему была не по душе. До сих пор помню, как он смеялся дрожащим тонким голосом, когда оказалось, что тощие ноги Мориса в дурацких полосатых брючках торчат вперед – ну просто соломенное чучело на шестах! Потом, когда Дигби стукнул хорошенько, они освободились и стали болтаться, не доставая подножки, как у маленького. После этого небольшого акта насилия над трупом с Дигби произошла перемена. Кисти я собиралась отрубить сама, хотелось размахнуться и тяпнуть топором от души. Но Дигби у меня его отнял и молча ждал, чтобы я выложила руки на банку. Я бы, мне кажется, рубила поаккуратнее. Но навряд ли с большим упоением. Потом я у него их взяла и спрятала в прорезиненный мешочек для губки. Дигби они были еще нужны – он задумал отослать их Люкеру. Но сначала я должна была обработать их у себя в темном чулане. А пока повесила мешочек на шею, и мне было приятно ощущать, как эти мертвые руки болтаются, словно шарят у меня на груди.
Но время и пленка подходят к концу. С Морисом Сетоном я счеты свела. И теперь торжествую, а не оправдываюсь. Осталось еще кое-что, о чем надо рассказать.
Дигби на мотоцикле с коляской приехал к «Дому кожевника» без чего-то шесть вечера в среду. Уже темнело, никто ему не встретился. Здесь не гуляют после наступления темноты. Морис был, конечно, давно мертв, Дигби, когда выдирал гвозди и вскрывал крышку коляски, побледнел как полотно. Наверно, ожидал увидеть лицо покойника, искаженное гримасой ужаса, и укоризненно выпученные глаза. В отличие от меня, он не читал собранные Морисом пособия по судебной медицине и не знал, что после смерти происходит расслабление мышц. А обнаружив, что лицо у его жертвы спокойное, обыденное, совершенно неосмысленное, не выражающее ни гнева, ни укора, он сразу заметно приободрился. Правда, я забыла его предупредить насчет трупного окоченения. И он не был готов к тому, что придется ломать застывшие коленные суставы, чтобы усадить труп в мое инвалидное кресло и в таком виде свезти к воде. Эта необходимая пустячная операция ему была не по душе. До сих пор помню, как он смеялся дрожащим тонким голосом, когда оказалось, что тощие ноги Мориса в дурацких полосатых брючках торчат вперед – ну просто соломенное чучело на шестах! Потом, когда Дигби стукнул хорошенько, они освободились и стали болтаться, не доставая подножки, как у маленького. После этого небольшого акта насилия над трупом с Дигби произошла перемена. Кисти я собиралась отрубить сама, хотелось размахнуться и тяпнуть топором от души. Но Дигби у меня его отнял и молча ждал, чтобы я выложила руки на банку. Я бы, мне кажется, рубила поаккуратнее. Но навряд ли с большим упоением. Потом я у него их взяла и спрятала в прорезиненный мешочек для губки. Дигби они были еще нужны – он задумал отослать их Люкеру. Но сначала я должна была обработать их у себя в темном чулане. А пока повесила мешочек на шею, и мне было приятно ощущать, как эти мертвые руки болтаются, словно шарят у меня на груди.
Напоследок Дигби столкнул «Чомгу» в воду и отвел на глубину, чтобы подхватило приливом. Насчет следов крови можно было не опасаться. У мертвых кровь едва сочится. А если остались пятна на мотоциклетном комбинезоне, то их все равно смыло водой. Дигби вышел ко мне из ночного моря, весь блестя мокрой клеенкой, сжимая руки над головой, будто совершил ритуальное омовение. Когда он вез меня домой, мы оба всю дорогу молчали. Повторяю, я кое в чем его недооценила, и только тогда, во время этой безмолвной поездки по узкой тропе, до меня вдруг дошло, что он может быть опасен.
Остальная часть работы трудности не представляла. По плану, Дигби должен был гнать на полной скорости в Ипсвич, по дороге остановиться в безлюдном месте на берегу Сайзуэллского шлюза, отцепить коляску и утопить где поглубже. А в Ипсвиче бросить мотоцикл в каком-нибудь тихом переулке, сняв предварительно номер. Старая машина, вряд ли кто станет из-за нее беспокоиться, разыскивать хозяина. Но если бы и вышли на Дигби и даже нашли коляску, у нас все равно оставалась вторая линия обороны: это было экспериментальное похищение и безобидное пари, а что оно привело к такому трагическому результату, то кто же мог знать? У нас и свидетельница для этой версии была – Лили Кумбс.
Инструкции я дала Дигби самые ясные. Бросив мотоцикл, он должен был прежде с всего отослать по почте страницу Морисовой рукописи с описанием плывущего в море безрукого трупа. А потом, оставаясь в комбинезоне, пойти на станцию и купить перронный билет, чтобы контролеру не запомнился пассажир, севший в поезд в Ипсвиче с билетом от Лондона. Дигби должен был с толпой пройти на перрон, сесть в саксмандемский поезд, переодеться в уборной, комбинезон засунуть в кейс и в восемь тридцать прибыть в Саксмандем. А там взять такси до «Сетон-хауса», где я буду ждать, не зажигая света, чтобы выслушать его отчет и дать дальнейшие указания. Это, как я уже говорила, было все одни пустяки, я и не чаяла ничего худого. Но Дигби почуял свою силу. И сделал две глупости. Соблазнился отцепить коляску и прокатиться на полной скорости по поселку, даже попался на глаза Брайсу. А во-вторых, попросил Лиз Марли встретить его с поезда в Саксмандеме. В первом случае было просто мальчишеское лихачество, а вторая глупость могла кончиться провалом. К тому времени я была измучена до предела и совсем не готова к подобной самодеятельности. Я услышала, как подъехала машина мисс Марли, стала наблюдать за ними, не раздвигая штор, а в это время зазвонил телефон. Теперь-то я знаю, что звонил Плант, хотел справиться, дома ли мистер Сетон. А тогда меня это совершенно ошарашило. Два непредусмотренных события одновременно, а я не подготовлена ни к тому, ни к другому. Будь у меня время взять себя в руки, я бы, конечно, нашла правильный ход. А так я только страшно поругалась с Дигби. Не стоит пересказывать, что мы наговорили друг другу; кончилось тем, что он в бешенстве уехал на ночь глядя, сказав, что возвращается в Лондон. Но я ему не поверила. Слишком велика была ставка, чтобы он вот так вдруг вышел из игры. Просто сделал сгоряча глупый ребяческий жест, чтобы подчеркнуть свою независимость и напугать меня. Я до глубокой ночи все ждала, не вернется ли его «воксхолл», сидела в темноте опасалась включить свет – и думала: неужели один взрыв бешенства погубит все, что было мною так тщательно подготовлено? Может быть, есть еще способ исправить дело? Домой добралась только в третьем часу. А пораньше с утра уже снова была в «Сетон-хаусе». Но автомобиль так и не появился. О том, что произошло, я узнала только вечером в среду, когда из полиции позвонили в «Пентландс». И мне даже не понадобилось изображать потрясение. Приятно сознавать, что Дигби Сетон скоро заплатит за все, что я из-за него пережила в продолжение тех двадцати четырех часов. Он проявил неожиданную смекалку. Рассказ о том, как его выманили из дому фальшивым телефонным звонком, – просто находка. Теперь если он что и сболтнул насчет смерти Мориса, пока был не в себе, то вот и объяснение. И алиби его подкреплено. А жителям поселка – новые неприятности. Я оценила его находчивость, его выдумку. И поняла, что теперь очень скоро он захочет отделаться и от меня.
Больше особенно рассказывать нечего. Вернуть Джейн Далглиш топор было не труднее, чем выкрасть. Клеенчатый комбинезон, изрезанный на полоски, унесло отливом вместе с клубками водорослей. С кистей рук Мориса я удалила мышечную ткань кислотой из моего фотографического чулана, и Дигби отослал их Люкеру. Все проще простого. Как было предусмотрено планом. И теперь остался последний этап. Дня через два-три можно будет надиктовать финал. Я не испытываю к Дигби ненависти. Буду рада, когда он умрет, но готова удовольствоваться своим воображением, мне необязательно видеть его смерть в натуре. А вот что я не видела, как умирал Морис, это мне обидно..
И кстати, последнее объяснение. Почему я не могла оставить его труп в Лондоне, просто сбросить, как узел тряпья, в какую-нибудь паддингтонскую канаву, и пусть валяется? Да очень просто. Необходимо было убрать кисти. Его кисти с ободранными до мяса костяшками пальцев, которыми он колотил изнутри в крышку своего гроба».
Голос смолк. Несколько секунд пленка бежала вхолостую. Потом Реклесс наклонился, щелкнул выключателем диктофона. И еще выдернул вилку из сети. Джейн Далглиш встала с кресла, что-то тихонько сказала Лэтему и вышла в кухню. Сразу стало слышно, как полилась вода, звякнула крышка чайника. Что она затеяла? – недоуменно подумал Далглиш. Неужели пошла готовить обед? Или хочет сварить кофе гостям? Чем заняты ее мысли? Теперь, когда все позади, интересует ли ее еще хоть сколько-нибудь эта история бешеной ненависти, нарушившей ход стольких жизней, включая ее собственную? Одно он знал точно. Если она когда-нибудь еще примет участие в будущих разговорах о Сильвии Кедж, то от нее не услышат сентиментальных сожалений на тему о том; что «ах! если бы мы только знали!» и «как же это мы не оказали ей поддержки!» Для Джейн Далглиш человек таков, какой он есть, и пытаться его переделать – глупо, а жалеть – неприлично. Никогда еще ее отстраненность не выступала так наглядно и не казалась такой страшной.
Лэтем медленно отодвинулся от стены, сел в освободившееся кресло. Проговорил, с усмешкой качая головой:
– Вот бедняга. Убит из-за неверного выбора ночной рубашки. Или это был неверный выбор спальни?
Реклесс промолчал. Он аккуратно смотал шнур диктофона, взял ящик под мышку. И только у порога обернулся к Далглишу:
– Мы выудили мотоциклетную коляску. Она лежала в двадцати ярдах от указанного вами места, мистер Далглиш. Еще одна чудесная догадка, сэр.
Далглиш представил себе, как это все было. Безлюдный берег заводи перед плотиной, раннее солнечное утро, зелень и тишина, только из отдаления, с шоссе, долетает шум машин да звенит падающая вода. Грубые голоса мужчин, разбирающих на берегу снаряжение, чавканье грязи под подошвами резиновых сапог. И вот, наконец, из воды показывается поднимаемый объект, похожий на огромный полосатый кабачок, увешанный водорослями, с него стекают ручьи черной грязи, обнажая лоснящиеся бока. Но, конечно, на взгляд запыхавшихся полицейских, подводящих его к берегу, он совсем не огромный, а, наоборот, маленький. Ведь Морис Сетон был маленького росточка.