– Знаете, Селия, по-моему, Оливер прав. Далглиш – профессиональный следователь, один из умнейших в стране. А два томика стихов, выпущенные им, при всем моем восхищении, я думаю, ничего тут не меняют.
– Реклесс, однако, тоже не дурак, – все еще посмеиваясь, продолжал свои рассуждения Лэтем. – Заметили, как он сидел и помалкивал, болтайте, мол, языком сколько душе угодно? Я думаю, он за пять минут узнал от. нас больше, чем другие сообщили бы ему в ходе многочасового формального допроса. Когда только мы научимся держать язык за зубами?
– По-моему, это не имеет значения, нам ведь нечего скрывать, – возразила Селия Кэлтроп. Право, что такое сегодня с Оливером? Он очень неприятно себя ведет. Как пьяный.
Джастин Брайс возразил:
– Уверяю вас, Селия, у каждого человека найдется что скрывать от полиции. Именно поэтому к полицейским у всех двойственное отношение. Вот погодите, Далглиш спросит, почему вы говорили о Сетоне в прошедшем времени, когда нам еще не сообщили, что обнаружено его тело. Факт, между прочим. Даже я заметил, а уж Далглиш-то, разумеется, и подавно. Теперь сочтет своим долгом обратить на это внимание Реклесса.
Но Селия была не из тех, кто способен спасовать перед Брайсом. Она раздраженно сказала:
– Глупости, Джастин. Не верю. А даже если и так, то я просто имела в виду Мориса как писателя. Потому что, не приходится спорить, как писатель бедный Морис давно перестал существовать.
– Еще бы! – подхватил Лэтем. – Смело можно крест поставить. Конченый писатель! Да он, по-настоящему, и написал-то за всю жизнь один кусок хорошей прозы. От всей души написал. От глубины сердца и ума. И получилось нечто совершенно убийственное. Каждое слово – чистый яд.
– Вы говорите про пьесу? – спросила Селия. – Я думала, вы о ней невысокого мнения. Морис говорил, что ее убила ваша рецензия.
– Милая Селия, если бы мои рецензии могли убивать, половина нынешнего репертуара лондонских театров сошла бы со сцены сразу после премьеры.
Он так рванул Селию вперед, что Джастин Брайс на минуту отстал. И одышливо крикнул им вслед:
– Морис, выходит, был убит вечером во вторник. А его тело пущено в море в среду, через сутки. Как же убийца доставил его в Монксмир? Вы, Оливер, приехали из Лондона вечером в среду. Не в вашем ли багажнике оно сюда прибыло?
– Нет, милейший, – шутливо отозвался Лэтем. – Я что попало в багажнике не вожу.
Селия самодовольно заметила:
– Что до меня, то я вне подозрений. Сильвия подтвердит, что я во вторник до самой ночи была с нею, а это как раз и есть решающий момент. В среду вечером, правда, я была одна, но едва ли Реклесс сочтет меня способной кромсать мертвое тело. Да, кстати. Вот о чем я подумала. Есть один человек, который не представил алиби ни на вторник, ни на среду. Джейн Далглиш. И к тому же топор был ее.
– Помилуйте, зачем мисс Далглиш убивать Сетона? – усомнился Лэтем.
– А остальным из нас зачем? – возразила Селия. – И я не говорю, что она убила. Просто обращаю внимание на то, что топор, по всей видимости, принадлежал ей.
Брайс с легким сердцем признался:
– А я вот хотел. Прикончить Сетона, я имею в виду. После того как я нашел Арабеллу, я бы с удовольствием его уничтожил. Но так этого и не осуществил. Все равно мне его не жаль. Может быть, попросить, чтобы после предварительного дознания мне дали на него посмотреть? Чтобы стряхнуть с себя это явно нездоровое бесчувствие.
Лэтем думал о топоре. Он возбужденно сказал:
– Да кто угодно мог его взять! Кто угодно! Мы тут все свободно ходим друг к другу. Никто дверей не запирает. До сих пор не было нужды. И не факт, что именно он был орудием.
– Друзья, – заметил Брайс. – Успокойтесь и учтите вот что: мы не знаем, что послужило причиной смерти Мориса, и вообще совершенно не очевидно, что он был убит.
9
Они довели ее до самого порога «Дома с розмарином» и исчезли в темноте. Высокий голос Брайса и смех Лэтема еще долго доносились до нее после того, как их темные фигуры окончательно слились с тенями деревьев и кустов. В доме было темно, в гостиной – никого. Значит, Элизабет уже легла. Доехала от «Дома кожевника» домой и ушла сразу спать. Селия сама не знала, радоваться этому или огорчаться. Тянуло с кем-нибудь перемолвиться словечком-другим, однако споров и расспросов душа не принимала. Этого добра еще немало предстоит, но хотя бы не сегодня. Она так устала. Включив настольную лампу, она опустилась на колени перед камином и попробовала разворошить огонь, тлеющий в горке золы. Бесполезно. С трудом, кряхтя по-старушечьи, поднялась и рухнула в кресло. Другое такое же стояло напротив, угнетая массивностью, изобилием подушечек и пустотой. Здесь в тот октябрьский вечер шесть лет назад сидел Морис. Днем прошло предварительное дознание; дул холодный, шквалистый ветер. А к вечеру она растопила хорошенько камин. Знала, что он придет, приготовилась, все расставила по местам. Умеренный свет от камина и одной-единственной лампы ложился точно рассчитанными бликами на полированную красную мебель, романтические тени трепетали на розово-голубых подушечках, пуфиках, ковре. Наготове стоял поднос с вином. Учтено все до последней мелочи. Она ждала. Нетерпеливо, как юная девушка перед первым свиданием. Оделась в платье из тонкой шерсти цвета перванш. Оно ее молодило, подчеркивало талию. Так и висит с тех пор в шкафу, пропала охота его носить. А он сел напротив, скованный, корректный, в трауре, такой нелепый, сумрачный человечек, при черном галстуке, с черной повязкой на рукаве, с окаменевшим от горя лицом. Она тогда не поняла, что это горе. Как он мог горевать по такой примитивной, эгоистичной нимфоманке? Конечно, его потрясло известие, что она умерла, утопилась, и потом этот ужас опознания тела, и разбор у коронера, ряды бледных, укоризненных лиц. Ведь он знал, люди говорили, что якобы это он довел жену до самоубийства. Понятно, человек подавлен, уязвлен. Но горевать? Ей и в голову тогда не пришло, что он может испытывать горе. Она почему-то была убеждена, что где-то в глубине души он ощущает облегчение. Облегчение от того, что кончены долгие годы мук и неусыпного самоконтроля, что можно теперь начать новую жизнь. А рядом будет она, Селия, готовая помочь, поддержать, как она поддерживала его советом и сочувствием, пока Дороти была жива. Он ведь писатель, художественная натура. Нуждается в понимании, тепле. Отныне он может больше не страшиться одиночества.
Была ли то любовь с ее стороны? Трудно теперь вспомнить. Может быть, нет. Может быть, и не любовь, как она ее себе представляла. Но ближе, чем тогда, ей не довелось подойти к этому загадочному катаклизму, о котором столько думалось и мечталось. Фальшивых монет она наштамповала на добрую полусотню чувствительных романов; но подлинный золотой так ей в руки и не дался.
Сидя теперь перед погасшим камином, она отчетливо вспомнила ту минуту, когда ей вдруг все стало ясно, и залилась жаркой краской. Он неожиданно заплакал, беспомощно, как ребенок. Тогда она оставила все свои расчеты и, испытывая одну только жалость, опустилась рядом на колени, обхватила его голову, забормотала что-то утешительное, любовное. Вот тут-то это и произошло. Он выпрямился, отпрянул. Взглянул на нее, передернулся. И она все прочла по его лицу: сожаление, неловкость, даже чуть-чуть страх и, что особенно трудно принять, физическое отвращение. В один горький миг полнейшей ясности она вдруг увидела себя его глазами. Он оплакивал молодую женщину, гибкую, трепетную, красивую; и именно эту минуту выбрала пожилая уродина, чтобы броситься ему на шею. Он, конечно, тут же опомнился. Между ними не было сказано ни слова. Даже его отчаянные рыдания разом пресеклись, словно плачущему ребенку вдруг дали конфетку. Селия с горечью подумала, что ничто так не помогает от душевной муки, как опасность. Она отползла с горящим лицом, грузно упала в кресло. Он еще побыл у нее, сколько требовала вежливость, она наливала ему вина, слушала его сентиментальные воспоминания о жене – Господи, неужели этот глупец уже ничего не помнит? – и притворялась заинтересованной его планами длительной поездки за границу, «чтобы все забыть». Но прошло полгода, прежде чем он в одиночку отважился снова посетить «Дом с розмарином», и еще значительно больше, прежде чем он сделал попытку проверить, примет ли она приглашение, если ему понадобится дама для выезда в свет. Перед отбытием в заграничную поездку он написал ей, что включил ее имя в свое завещание «в знак признательности за ваше сочувствие в связи с кончиной моей дорогой супруги». Ей, конечно, все было ясно. Именно в такой грубой, бесчувственной форме он только и способен был принести ей свои извинения. Но первой ее реакцией оказалась не обида и не досада, а просто мысль: интересно, сколько? С тех пор она все чаще к ней возвращалась; а теперь вопрос обрел соблазнительную актуальность. Может быть, конечно, это всего какая-нибудь сотня. Но, может быть, и несколько тысяч. И даже целое богатство. В конце концов про Дороти все говорили, что у нее крупное состояние, а Морису больше некому его оставить. К своему единокровному братцу он всегда относился прохладно, а в последнее время они вовсе разошлись. И потом, разве он ничего ей не должен?
Из двери в коридор на ковер упала полоса света. Молча вошла Элизабет. Босиком, в красном халатике, рдеющем в полутьме. Села в кресло напротив тетки, потянулась ногами к остывающему камину, лицо в тени. Сказала:
– Я вроде слышу, ты вернулась. Приготовить тебе чего-нибудь? Молока горячего? «Овалтина»?
Не слишком, конечно, вежливо выражено, без изящества, но мисс Кэлтроп не привыкла к заботе и была тронута.
– Спасибо, дорогая, не надо. Ступай ложись в постель, а то простудишься. Я сама приготовлю питье, тебе тоже, и поднимусь наверх.
Девушка не шевельнулась. Мисс Кэлтроп снова вступила в сражение с угасшим огнем и на этот раз добилась того, что над углями зашипел язычок пламени. Лицо и ладони ощутили первое дыхание тепла. Она выпрямилась и спросила:
– Ты благополучно отвезла домой Сильвию? Как она?
– На вид неважно. Но она всегда такая.
– Я уже потом подумала, надо было настоять, чтобы она переночевала у нас. У нее действительно вид совсем больной, опасно оставлять ее одну в таком состоянии.
Элизабет пожала плечами:
– Я вообще-то сказала ей, что у нас есть свободная комната и она может там разместиться до приезда девушки, которая будет у тебя жить au pair.[1] Но она и слушать не захотела. А когда я взялась было уговаривать, то занервничала. Ну я и отстала. В конце концов не ребенок. Ей ведь уже тридцать? Насильно не переселишь.
– Да, конечно. – Селия Кэлтроп подозревала, что ее племяннице вовсе и не хотелось переселить к себе Сильвию Кедж. Женщины вообще относились к бедняжке не так сердечно, как мужчины, она это давно заметила, и Элизабет не скрывала своей антипатии.
Из глубины кресла Элизабет спросила:
– А что еще было, когда мы уехали?
– Почти ничего. Джейн Далглиш думает, что он был, возможно, убит ее топором. У нее уже больше месяца, как топор пропал.
– Разве инспектор Реклесс сказал, что его убили топором?
– Нет, но ведь очевидно…
– Значит, мы пока не знаем, как он умер. Мало ли каким способом его могли убить. А руки отрубить уже после. Вернее всего, что так. У живого человека, в сознании, не так-то просто оттяпать обе кисти. Инспектор Реклесс, конечно, знает точно. Хотя бы по количеству вытекшей крови. И время наступления смерти с точностью до часа ему, я думаю, известно без медэкспертизы.
– Но ведь смерть наступила во вторник вечером, это же ясно. Во вторник у него что-то стряслось, Морис не такой человек, чтобы, никому словом не обмолвившись, уйти из клуба и провести ночь невесть где. Он умер вечером во вторник, когда мы с Сильвией сидели в кино.
Она твердила это самоуверенно и настойчиво. Так ей хочется, и, значит, так и было. Морис умер во вторник вечером, и у нее железное алиби. Она добавила:
– Как неудачно для Джастина и Оливера, что они в этот вечер оба оказались в городе. Правда, и у того и у другого есть кое-какое алиби, но все-таки получилось неудачно.
– Я тоже во вторник вечером была в Лондоне, – тихо сказала Элизабет. И поспешила добавить, опередив тетю: – Знаю, знаю, что ты скажешь. Предполагалось, что я лежу в Кембридже больная. Но на самом деле мне разрешили встать раньше. И утром во вторник я первым скорым поездом доехала до Ливерпул-стрит. У меня там в ресторане была назначена встреча с одним человеком. Из Кембриджа один, ты не знаешь. Выпускник. В общем, он не явился. Меня, конечно, ждала записка, очень вежливая, с глубочайшими сожалениями. Но не надо было назначать встречу в таком месте, где нас обоих знают. Мало приятного, когда мэтр смотрит на тебя с сочувствием. Я вообще-то не удивилась. И это все неважно. Но я просто не хотела, чтобы Оливер с Джастином чесали языки насчет меня. И Реклессу тоже, я считаю, я не обязана исповедоваться. Пусть сам докапывается, если ему нужно.
«Но мне ты рассказала!» – мысленно воскликнула Селия и так вся вспыхнула от удовольствия, что порадовалась полутьме в комнате. Девочка впервые поделилась с ней своими переживаниями. Ей захотелось утешить и расспросить племянницу, но она мудро воздержалась и только сказала:
– Все же, дорогая, боюсь, неразумно было с твоей стороны на целый день уехать в город. Ты ведь еще слаба. Слава Богу, тебе это как будто бы не повредило. Ты пообедала, а дальше что?
– Да так, до вечера прозанималась в Лондонской библиотеке. Потом сходила в кино на «Новости дня». Спохватилась уже поздновато и решила заночевать в гостинице. У нас ведь с тобой не было точно договорено, когда я приеду. Поужинала в «Лайонзе» на Ковентри-стрит и по телефону сняла номер в Блумсбери в отеле «Вальтер Скотт». Прослонялась по улицам почти весь вечер, ключ взяла, по-моему, уже около одиннадцати. И легла спать.
– Вот и прекрасно! – обрадовалась мисс Кэлтроп. – Дежурная сможет это засвидетельствовать. И в «Лайонзе», должно быть, кто-нибудь найдется, кто тебя запомнил. По-моему, ты абсолютно права, что пока не стала об этом распространяться. Кому какое дело? Подождем, пока объявят время смерти. Тогда можно будет все пересмотреть.
Она старалась, чтобы голос у нее не звенел от удовольствия. Вот оно – то, к чему она всегда стремилась. Сидеть вместе, разговаривать, строить планы. Племянница, пусть косвенно, пусть нехотя, но попросила у нее поддержки и совета. И надо же, потребовалась смерть Мориса, чтобы их сблизить. Она продолжала рассуждать:
– Я рада, что ты не расстроилась из-за этого несостоявшегося свидания. Теперешние мужчины абсолютно не умеют себя вести. Если он, предположим, не смог до тебя заблаговременно дозвониться, по меньшей мере за сутки, правила хорошего тона требуют, чтобы он появился лично во что бы то ни стало. Но зато ты хотя бы знаешь, на каком ты свете.
Девушка встала с кресла и молча пошла к двери. Тетка крикнула ей вдогонку:
– Я приготовлю питье и принесу тебе в комнату! Попьем вместе. Я быстро. Ты ложись пока в постель!
– Спасибо, мне ничего не надо.
– Но ты же говорила, что хочешь выпить чего-нибудь горячего. Это тебе необходимо. Сейчас заварю «Овалтин». Или лучше просто подогреть молока?
– Я же сказала, мне не надо ничего. Я ухожу спать. И оставь меня, пожалуйста, в покое.
– Но, Элиза…
Дверь захлопнулась. И ни звука. Даже шагов вверх по лестнице и то не слышно. Не слышно ничего. Только шипение дров в камине да тишина снаружи, беспросветное ночное одиночество.
10
Утром Далглиша разбудил телефон. По-видимому, тетя сразу сняла трубку, так как звонки тут же прекратились, и он опять погрузился в сладостную полудремоту, которой так приятно предаться после того, как хорошо проспал ночь. Примерно через полчаса звонки возобновились, теперь как будто настойчивее и громче. Далглиш открыл глаза – прямо перед ним в обрамлении окна переливался светом прямоугольник яркой голубизны, рассеченный волосяной линией горизонта на море и небо. Как видно, предстоял еще один погожий осенний день. Собственно, еще один погожий день уже давно начался. Часы, к великому его изумлению, показывали четверть одиннадцатого. В халате и шлепанцах он сошел вниз и успел услышать, как тетя отвечает в телефонную трубку:
– Да, инспектор, я скажу, как только он проснется. Это срочно? Нет, просто он приехал сюда отдохнуть… Ну разумеется, он с удовольствием вас посетит сразу после завтрака. Всего доброго.
Далглиш наклонился и на мгновенье прикоснулся щекой к ее щеке, крепкой и мягкой, как замшевая перчатка.
– Это Реклесс?
– Да. Он сказал, что находится в доме Сетона и будет рад, если ты проведешь там с ним сегодняшнее утро.
– А в каком качестве, он не сказал? Я должен буду работать или только любоваться, как он работает? Или, может быть, я – подозреваемый?
– Это я подозреваемая, Адам. Топор почти наверняка был мой.
– Еще бы, это, конечно, учитывается. Но все равно твой рейтинг, я думаю, ниже, чем рейтинг твоих соседей. А уж чем Дигби Сетона – наверняка. Мы, полицейские, в глубине души народ прямолинейный. Нам, прежде чем брать человека, надо определить его мотив. И из всех мотивов нам больше всего по сердцу корысть. Дигби, как я понимаю, – наследник своего единокровного брата?
– Говорят, что да. Два яйца или одно, Адам?
– Два, пожалуйста. Но я сам приготовлю. А ты посиди и поговори со мной. Я, по-моему, слышал два телефонных звонка. Кто звонил первый раз?
Джейн Далглиш ответила племяннику, что раньше звонил Р. Б. Синклер и пригласил их обоих в воскресенье к себе поужинать. Она обещала поговорить с Адамом и позвонить. Далглиш, любовно разжаривавший яичницу, был заинтригован. Но вслух ничего не сказал, только выразил согласие. Это уже что-то новенькое. Он знал, что его тетка бывает в «Настоятельских палатах», – но не тогда, когда он к ней приезжал. Известно было, что Синклер гостей не принимает и сам ни к кому не ходит. До сих пор одна лишь Джейн Далглиш пользовалась особой привилегией. Впрочем, догадаться, почему такое новшество, было нетрудно. Синклер хочет обсудить убийство Сетона с профессионалом, от которого можно услышать квалифицированное мнение. Что великому человеку тоже не чужда такая слабость, как простое любопытство, и приободряло, и немного разочаровывало. Зловещая тема насильственной смерти оказалась притягательной даже для того, кто принципиально не принимает участия в общественных делах. Но, разумеется, ужинать Далглиш к нему пойдет. Слишком велик соблазн. Далглиш знал по опыту, что личное общение со знаменитостью грозит болезненными разочарованиями. Но в случае с Р. Б. Синклером кто бы не рискнул?