Она не могла остановиться, и Беркович не мог сказать «Замолчите, не нужно говорить лишнего, надо решить, что делать».
— …Она добрая, умная, но она ребенок, это не разумом получается, я слышала, что говорил Гриша… Подсознание, что-то в глубине, а у нее травма…
Она замолчала и совсем другим, спокойным и деловым тоном спросила:
— Это действительно произойдет в восемь с минутами?
— Ваш муж, — вопросом на вопрос ответил Беркович, — может подойти к телефону?
— Гриша спит, — сказала Мария. — Я заставила его принять две таблетки, иначе он извел бы себя. Дождалась, когда он уснет, и позвонила.
— Я сейчас приеду. — Беркович, поднял взгляд на Наташу и передумал: — Нет, пришлю за вами машину, вас привезут ко мне домой, и мы поговорим.
— Я…
— Машина придет минут через двадцать, — твердо сказал Беркович и отключил связь.
— Я приготовлю кофе и тосты, — сказала Наташа.
— Я хочу, чтобы ты тоже присутствовала. Не представляю, какое придется принимать решение, и мне нужен женский взгляд на вещи. Женский, но рассудительный. Потому что речь идет…
— Я поняла, — кивнула Наташа.
— Извини, мне нужно позвонить.
Связавшись с дежурным по управлению, Беркович попросил выслать патрульную машину на улицу Сиркин. Ближе других к дому Вайнштоков оказался сержант Горен, и старший инспектор объяснил ему, куда ехать и что делать.
— Привезешь ее ко мне и подожди. Может, повезешь обратно.
— Мы уже подъезжаем, — бодро сообщил сержант.
* * *Пальцы чуть подрагивали, Мария с трудом удерживала чашку, но пить ей хотелось, и она обхватила чашку обеими руками, отпивала медленно, говорила медленно, медленно думала, будто погрузилась в другой ритм жизни, пыталась растянуть время.
— Она очень ранимая. В классе у нее почти нет подружек, потому что стоит кому-нибудь сказать что-то, что ей кажется обидным, только кажется, на самом деле никто не имел в виду ничего такого, и она замыкается в себе, может просидеть в своей комнате день или два, выходит, только если позовут, делает вид, что все в порядке, но Рина не слепая… А Натан ее никогда не понимал. То есть ему казалось, что именно он, а не Рина, знал ее и умел с ней разговаривать, когда ей плохо, но это не так. Обожание и понимание — настолько разные вещи… Все у них в семье было не так, и никто из них не понимал этого, им казалось, что все нормально, для Рины я была какое-то время отводной телефонной трубкой; если вы помните, были такие… то есть не помните, конечно, и я не помню, читала в старых романах…
Мария сделала паузу, чтобы отпить глоток, и Беркович успел вставить несколько слов:
— Она не знала физику. Вряд ли могла понять идеи о…
— Господи! — воскликнула Мария и все-таки уронила чашку. Кофе в ней уже почти не осталось, и на темной юбке появилось небольшое пятнышко, которое Мария начала тереть большим пальцем. Чашка скатилась на пол, не разбившись, Наташа подняла ее и поставила на стол, подальше от гостьи.
— Оставь, — сказала она, перейдя с Марией на ты, — потом простирнем.
— Я не… — Мария смотрела на Берковича, и он не мог понять, что отражалось в ее глазах, какую эмоцию она хотела выразить или, наоборот, скрыть. — Господи, Боря… можно я так…
О чем вы говорите? При чем здесь — понимала или не понимала? Конечно, не понимала! А зачем ей было что-то понимать в физике? Она понимала себя! Она всегда прекрасно понимала себя, как все дети! Она обожала отца, но как она его ненавидела! Вам, наверно, незнакомо это ощущение — когда любишь и ненавидишь одновременно. Нет более сладостного чувства, оно привязывает к человеку как никакое другое. Помню, когда мне было… Господи, о чем я?
— Но все-таки, — настойчиво повторил Беркович, — чтобы запустить процесс… это же физический процесс… нужно понимать, как он происходит, представлять…
— Зачем? Когда вы включаете компьютер, вы понимаете, что происходит? Вы нажимаете на кнопку и ждете, пока он загрузится, пока там, внутри, произойдет что-то вроде эволюции, компьютер тоже будто развивается от мертвого к живому, и вы видите конечный результат.
— Когда я говорил с Гришей, мне показалось, что…
— Он мужчина и рационален до мозга костей. Он и вам голову заморочил своим рационализмом. Боря, не нужно думать, не нужно пытаться направлять эволюцию туда, куда хочет разум. Ничего не получится, и потому Натан не мог, он тоже слишком рационален, как Гриша, потому они нашли друг друга, Гриша ему рассказывал, я-то все знала, он же сначала мне… но мне было наплевать на физику, на все эти квантовые процессы… Натан воспринимал рационально, приводил Грише аргументы, которые для меня темный лес, они спорили и не замечали девочку, а она прислушивалась… Не понимала, но чувствовала…
— И что теперь делать?
Это сказала Наташа, голос был, во всяком случае, ее, но Берковичу показалось, что голосом жены думает он сам.
Молчание не повисло в воздухе — оно возникло, как предмет квантовой эволюции: что-то в мире соединилось с чем-то, и звуки перестали быть физической реальностью. Звуков никогда не было. А тишина оказалась настолько многозначной, что ее одной было достаточно, чтобы мысли в ней плавали, такие же видимые, как белые яхты на морских волнах. Кому принадлежали мысли, или, может быть, все-таки сказанные вслух слова, которые не могли восприниматься, как слова, сказанные вслух, потому что произнести такое было невозможно, кощунственно, невыносимо:
— Убить девочку?
— Она не понимает, что творит!
— Она убила отца — не понимая, что ведет кукол, как кукловод.
— Она любила его!
— И не могла ему простить случай в магазине.
— Убить девочку?
— Есть другой способ остановить эволюцию?
— Нет наблюдателя — нет проблемы?
— Вы это серьезно? Сказать ей правду, и она…
— Она не сможет ничего сделать! Это подсознательное!
— Она — ребенок! Кто знает, какую реакцию вызовет, если ей сказать?
— О том, что она убила отца?
— Невозможно!
— Что делать?
— Стоп, — сказал Беркович. — Мы ходим по кругу. Сейчас три часа. В семь Лея проснется и начнет собираться в школу.
— Господи! — пробормотала Наташа. — Боря, сделай же что-нибудь!
— Маша, — сказал Беркович, стараясь не думать о картине, которую рисовала его фантазия, — разбудите мужа. Я позвоню Рону — это наш главный эксперт. И Рику — это физик, он, похоже, в курсе дела. Не знаю, что еще можно сделать. Лея спит, и пусть спит… пока.
* * *В пять утра четверо мужчин мерили шагами гостиную в квартире Берковича, а две женщины сидели на диване, взобравшись на него с ногами. Сандлер приехал последним, и Вайншток отвел его в сторону, чтобы объяснить ситуацию не на популярном уровне, а с применением терминов, которые
Беркович, прислушивавшийся к разговору, даже не попытался понять.
Хан, как обычно, попробовал резюмировать:
— Как я понял, проблема в том, что, если Лея через два часа будет в здравом уме и твердой памяти, может произойти взрыв?
— Не взрыв, — поправил Вайншток. — Скопление массы, сравнимой с массой Вселенной.
— Не преувеличивай, — оборвал Вайнштока Сандлер, сохранивший спокойствие, наверно, потому, что его подняли с постели, он не выспался, воспринимал окружающее не вполне адекватно, и, во всяком случае, не эмоционально. Физика, только физика. — Какая, на фиг, масса Вселенной? Тебе известна степень перепутанности всех частиц? Нет. Это только гипотеза. Можно оценить минимальную критическую массу, учитывая, как проходила эволюция моделей. Но максимум массы ты знать не можешь.
— Какая разница? — раздраженно возразил Вайншток. — Массы будет в любом случае достаточно, чтобы ничего не осталось от города, а может…
— Проблема в том, — повторил Хан, — что, если Лея будет в здравом уме и твердой памяти, может произойти катастрофа.
— А если будет спать? — спросил Беркович, понимая, что задает риторический вопрос.
Вайншток пожал плечами:
— Мозг работает и во сне. Бессознательная деятельность не прекращается.
— Значит, нет другого выхода, кроме…
Мужчины переглянулись, Мария заплакала. Наташа в ужасе смотрела на мужа.
— Кто это должен решать? — сказал Хан. — Нет времени перекладывать ответственность. Да никто, кроме нас, и не поймет. Осталось два часа.
— Полтора, — поправил Сандлер.
— Может, если ей объяснить… — Наташа в который раз повторяла, как мантру, слова, которые ничего не значили.
— Не поможет. Она не контролирует свое бессознательное.
— Гипноз?
— Где мы возьмем гипнотизера в пять утра? — воскликнул Вайншток. — А если и гипноз не поможет?
— Нельзя просто сидеть и ждать! — голос у Наташи сорвался, и она выбежала из гостиной. Тихо открылась и закрылась дверь в комнату, где спал сын. В семь Арика нужно будить, ему в детский сад… Мысль показалась Берковичу чужой, из другой реальности.
— Ненавижу! — воскликнул Вайншток. — Зачем я занялся этой темой? Зачем рассказывал Натану? Откуда мне было знать, как это преломлялось в мозгу Леи?
— Рина сейчас спокойно спит, — с неожиданной яростью произнесла Мария. — А мы тут… а она… Я, не задумываясь, убила бы эту дрянь! Вы, Боря, меня арестовали бы, я бы призналась, и пусть меня судят!
— Хватит! — крикнул Вайншток. — Прекрати истерику!
— Что-то надо делать!
«Только не это! — думал Беркович. — Почему так получилось? Почему, чтобы все мы спали спокойно, нужно, чтобы умерла девочка? Это неправильно! Законы природы не могут быть так устроены!»
Законам природы все равно, а квантовая перепутанность возникла в Большом взрыве, когда ни жизни на Земле, ни самой Земли, ни Солнца, ни других звезд еще не было.
Эволюция — жестокая штука.
Нет выхода.
— А если, — сказал он, — уничтожить промежуточные результаты эволюции? Уродцев?
— Невозможно, — Хан посмотрел на Берковича с сожалением. — Я уже думал об этом. Куклы — вещественные доказательства. Чтобы их уничтожить, нужно, чтобы дело об убийстве Альтермана было официально закрыто и сдано в архив. После этого я смогу подать заявку прокурору о списании вещдоков. Прокурор подпишет бумагу — обычно на это уходит неделя-другая, — и после этого…
— Сейчас чрезвычайные обстоятельства! Ты можешь взять ответственность на себя!
— И вылететь с работы, если мне не удастся убедить Шрайбера, что я действовал по необходимости?
— А если ты не будешь действовать, то, возможно, потом и с Шрайбером разговаривать будет некому!
— Может нет, может да.
— Рон!
— Борис, — тихо произнес Хан. — Я просто не успею. Сейчас пять часов утра. В управлении только дежурные и охрана. В лаборатории никого, нет срочных анализов.
— Ты должен успеть!
Хан молча встал и пошел к выходу. Никто не произнес ни слова, пока с улицы не послышался гул заведенного мотора.
— Господи, — пробормотала Мария.
— А если это не поможет? — ни к кому конкретно не обращаясь, осведомился Сандлер и спросил: — Борис, у тебя выпить не найдется?
— Сок. Яблочный или грушевый. Извини, спиртного нет, так уж получилось.
— Так уж получилось, — горько повторил Вайншток. — Четверо умных мужиков. Асы. И не можем ничего придумать.
«Мы, — подумал Беркович. — Впрочем, неважно. Какое сейчас имеет значение: кто что придумал, кто кому что нечаянно сказал…»
— Кто поедет со мной к Рине? — спросила Мария.
Вайншток обнял жену за плечи.
— Поедем вдвоем, — сказал он.
— Я с вами, — предупредил Беркович.
— Вы… ты не будешь докладывать начальству? — осведомился Вайншток. — Хоть как-то обезопасить себя. Я имею в виду… на всякий случай.
— В пять утра? Думаешь, мне удастся получить санкцию… на что?
— Порочный круг, — пробормотал Вайншток. — Поехали.
* * *Квартал начал просыпаться. Солнце еще не поднялось над крышами домов, и на улице было сумрачно: странное состояние природы, которое Беркович не мог определить, — будто погасшие на ночь краски возродились с рассветом и в природе застыло ожидание. Даже люди не передвигались, а возникали из небытия то в одном конце улицы, то в другом. Исчезали, чтобы проявиться где-то еще, — или Беркович воспринимал мир кадрами, отделенными друг от друга неопределимыми временными промежутками?
Машину поставили перед подъездом, проигнорировав красно-белый бордюр. По лестнице поднимались, стараясь не создавать шума, у двери квартиры Альтерманов остановились.
— Что скажем? — спросил Сандлер. — Мы так и не договорились.
— Кто будет говорить? — спросил Вайншток. — Мы не распределили…
— А если Рина не откроет? — спросила Мария. — Когда она крепко спит, ее из пушек не разбудишь.
— Откроет Лея, — сказал Беркович.
— Может испугаться и… — Мария отступила на шаг.
— Да звоните же кто-нибудь! — нервно воскликнул Сандлер.
Беркович нажал на кнопку, и в глубине квартиры заверещал перепуганный павлин.
— Такой вопль и мертвого… — начал Сандлер и замолчал. Кто-то стоял за дверью и смотрел в глазок, видно было, как что-то шевельнулось в стеклышке, мигнуло, исчезло.
Дверь открылась на ширину цепочки. На Берковича смотрела незнакомая женщина лет шестидесяти. На ней был халат цвета морской волны, и она переминалась с ноги на ногу, потому что вышла босиком.
— Кто? — спросила она Берковича, потому что только его могла видеть. — Что случилось? Вы соседи Рины?
— А вы… — растерянно сказал Беркович. — Вы… — он догадался. — Вы мама Рины? Раиса Наумовна? Из России?
— Да, — кивнула женщина.
— Я старший инспектор Беркович, Рина меня знает, у меня… у нас к ней срочное дело.
— В шестом часу утра?
— Служба, — не стал вдаваться в объяснения Беркович. — Мы можем войти?
— У вас есть удостоверение? — подозрительно спросила Раиса Наумовна.
Беркович показал карточку.
— На иврите, — разочарованно произнесла Раиса Наумовна. — Фото ваше, а что написано, я не понимаю.
— Позовите, пожалуйста, Рину, — еле сдерживаясь, сказал Беркович. — Она меня знает, и, я вас уверяю, если бы не чрезвычайные обстоятельства, мы не стали бы ее беспокоить в такой ранний час.
— Мы? — Раиса Наумовна попыталась, не снимая цепочки, разглядеть, кто еще стоит за дверью.
— Пожалуйста, — повторил Беркович. — Разбудите Рину, это очень важно.
— Я не могу разбудить Рину, — с торжеством в голосе заявила Раиса Наумовна. — Ее нет дома.
— То есть как… A Лея?
— И Леи нет, — отрезала Раиса Наумовна.
— Но как же…
Раиса Наумовна наконец снизошла до объяснений:
— Рина с Леей уехали вчера на три дня в циммер[14].
Мало для нее знакомое слово Раиса Наумовна произнесла так, будто хотела сказать «Нью-Йорк» или «Париж».
— После смерти Натана им нужно прийти в себя, — пояснила Раиса Наумовна, не дожидаясь вопроса. — Риночка купила путевку на три дня, я прилетела как раз перед их отъездом, так что… акклиматизируюсь пока.
— Мы можем войти?
— Зачем? Мне уже объяснили, что даже полиция не имеет права врываться в жилые помещения без санкции суда, так что я не обязана открывать, правда ведь?
В подтверждение своих слов Раиса Наумовна захлопнула дверь. В глазке что-то мелькнуло и исчезло.
— Циммер, — с отвращением произнес Вайншток. — В Израиле тысячи циммеров.
— Звоните, Боря, — сказала Мария. — Если не Рине, то Лее. Кто-то должен услышать.
— Если, — подал голос Сандлер, — они не отключили мобильники на ночь.
Беркович посмотрел на часы: пять сорок три. Меньше полутора часов. Не успеть.
Позвонил он сначала, однако, не Рине, а Хану.
— Я только что вошел, — сказал эксперт. — Пока выяснял отношения с Камилем… Сейчас открываю комнату с вещдоками. Я тебе перезвоню.
У Рины телефон ответил сразу низким женским голосом: «Вы попали в голосовой ящик номера…»
На телефоне Леи играла мелодия известной израильской песни «Кан ноладти[15]». Долго играла. Уже должен был включиться автоответчик, но мелодия продолжала звучать, однообразно, как шарманка. «Если не ответит, — подумал Беркович, — придется звонить в компанию мобильной связи, но они могут не дать координат аппарата без санкции Хутиэли, значит, надо будет звонить шефу, а он ничего не поймет со сна, и придется…»
— Нуууу… — с капризным придыханием произнес тонкий голос.
— Лея, — ласково сказал Беркович. Он не слышал себя со стороны и очень боялся, что взял неверный тон, она сейчас отключит связь, повернется на другой бок, и тогда… что можно будет сделать тогда?
— Лея, это Борис, помнишь, я беседовал с тобой в… тот день? И потом тоже. Мы еще кукол нашли в шкафу… помнишь?
Лея долго молчала, Беркович слышал ее дыхание. О чем она думала? Что он сказал не так? Он не смотрел на стоявших рядом Гришу, Марию и Рика, не хотел видеть выражений их лиц, не хотел слышать ничего, кроме голоса Леи.
— Ааа… Помню, — Лея зевнула. — Вы хотите поговорить с мамой? Так рано… Она спит.
— Я хочу поговорить с тобой, Лея.
— Со мной? — В голосе девочки Беркович расслышал не удивление, а что-то другое, в чем не сразу разобрался. Удовольствие? Пожалуй. С ней рано утром захотел говорить такой важный человек, даже разбудил. Ах…
— Скажи, пожалуйста, где вы с мамой сейчас? Как называется место?
— Ааа… — разочарование было слышно очень ясно. Она ожидала другого вопроса? — Замарим, это, кажется, около Акко, мы проезжали вечером, было темно, там крепость у моря. Здесь очень красиво, в окошке…
Лея говорила что-то о пруде, который виден из окна, о речке, по которой можно будет покататься на каяке, если мама позволит. Беркович слушал и не слышал, он пытался вспомнить, где находится киббуц Замарим. До Акко ехать больше двух часов, даже если с сиреной и мигалкой. Не успеть. А если и успеть — то что?