— …всегда были странные, — вещала она. — По-моему, они христиане, я видела, зимой притащили домой елку, а в суккот[9]даже не заглядывали ко мне в сукку хотя бы с праздником поздравить…
Беркович проскользнул в дом прежде, чем девушка-репортер успела перевести свое сосредоточенное внимание с Эстер на полицейского. «Господи, — думал он, быстро поднимаясь по лестнице, — почему некоторые непременно хотят, чтобы все жили и вели себя так же, как они?» Сам он тоже ни разу не сидел в сукке — ни с соседями, ни на работе, где во дворе управления возводили осенью огромный шалаш, в котором генерал принимал и угощал сотрудников. Дома у Берковичей была синтетическая елка, на которую Арик лично вешал игрушки, радуясь празднику, как радовался и ханукальному[10] волчку (в его коробке их накопилось не меньше двух десятков — светящихся, играющих музыку и даже прыгающих в танце), и пуримским[11] карнавальным костюмам, которые выбирал для себя сам и тщательно следил за эклектикой: цеплял на себя трехствольное ружье пришельца, зубастую маску вампира и царскую корону.
Из-за двери слышны были громкие женские голоса: похоже, Рина о чем-то спорила с дочерью, но слов не разобрать, Беркович и не пытался, понимая, что одно неверно понятое слово приведет к неправильной интерпретации разговора, а это меньше всего сейчас нужно.
Голоса стихли, Беркович услышал шаги, кто-то разглядывал его в глазок, дверь открылась ровно настолько, чтобы он мог протиснуться в квартиру, что Беркович и сделал под пристальным взглядом Леи, одетой в короткий домашний халатик и вьетнамки. Голова у девочки была повязана темной косынкой, глаза смотрели настороженно.
— Здравствуй, Лея, — сказал старший инспектор и добавил фразу, которую не собирался произносить — по крайней мере, не в начале разговора. — Вот, пришел узнать, не нужно ли вам с мамой чего-нибудь… ну, не знаю…
Он смутился и начал еще больше на себя злиться, отчего следующая фраза оказалась никак не связана ни с предыдущей, ни вообще с чем бы то ни было, что могло интересовать Лею:
— Передавали, когда я ехал: под Иерусалимом опять горит лес.
Кому здесь интересен горящий в Иудейских горах лес? Но Лея, к недоумению, но и к радости Берковича, оживилась:
— Я видела настоящий пожарный самолет! Так и подумала: где-то сильный пожар!
И сразу, без перехода:
— Я позову маму, ладно?
Рина вышла из спальни, поправляя прическу. На женщине было длинное, до пят, закрытое черное платье.
— Здравствуйте, Рина. — Смущение прошло, Беркович точно знал, как вести разговор, но маска, надетая перед тем, как он вошел в квартиру, еще какое-то время оставалась на лице, и Рина ответила резче, чем, видимо, собиралась, когда услышала, что дочь разговаривает с полицейским:
— Вы пришли сказать, что нашли убийцу моего мужа?
Беркович окончательно согнал с лица не нужное сейчас выражение и произнес деловым тоном, будто речь шла о запятой в протоколе, которую нужно было завизировать, прежде чем сдать дело в архив:
— Я хотел бы отдать на экспертизу три предмета, похожие на кукол. Они лежат в нижнем ящике платяного шкафа в вашей с… — он намеренно сделал паузу, не договаривая, с кем недавно делила спальню Рина, — в вашей спальне.
Беркович смотрел не на Рину, а на Лею, ее реакция интересовала его больше, чем реакция матери, чье лицо он тоже видел и замечал малейшие изменения. Мать и дочь переглянулись, Рина недоуменно спросила взглядом: «Какие куклы? Ты спрятала там свои?» Лея отвела взгляд, не отвечая.
Рина молча повернулась и пошла в спальню, Беркович последовал за ней. Лея осталась стоять посреди гостиной, не пытаясь ни препятствовать, ни что-то объяснить, хотя, похоже, именно она могла ответить на еще не заданные вопросы старшего инспектора.
В спальне Рина тяжело опустилась на край кровати перед шкафом, потянула на себя довольно тяжелый ящик. Беркович обратил внимание: раньше обувь была набросана, как попало, сейчас туфли лежали рядами, аккуратно, пара к паре, летние к летним, пара зимних отдельно, в полиэтиленовом мешочке. Рина провела по туфлям ладонью, будто стирая пыль, коснулась наполовину оторванной пряжки на зеленых босоножках, тихо сказала:
— Вот. Не понимаю, о чем вы говорите.
— В глубине, — подсказал Беркович. Ящик Рина выдвинула едва ли наполовину.
Она потянула. Ящик, однако, застрял и не хотел выдвигаться. Беркович сделал рефлекторное движение, пытаясь помочь, но Рина запустила в ящик руку по локоть, что-то нащупала, видимо, такое, чего там быть, по ее мнению, не могло, лицо ее пошло пятнами.
— Позвольте, — сказал Беркович.
— Я сама, — сквозь зубы проговорила Рина и резко дернула. Ящик выпал из шкафа, от неожиданности Рина едва не опрокинулась навзничь, Беркович ее поддержал, и ящик придержал, чтобы тот не грохнулся на пол всей тяжестью. Три куклы были на месте. Возможно, занимаясь уборкой, Рина не выдвигала ящик до конца. Лея могла это знать…
— Что это? — спросила Рина с неподдельным удивлением.
— Куклы, — сказал Беркович. — Каменные или из засохшей глины. Прошу вас, не трогайте.
— У Леи таких не было, — удивление Рины перешло в возмущение, она вскинулась и посмотрела на Берковича уничтожающим взглядом: так мог бы смотреть человек, в кармане у которого обнаружили пакет с героином, а он точно знал, что наркотика у него не было, и значит, его только что подбросили полицейские, чтобы обвинить невиновного.
— Возможно, — мягко сказал Беркович, — это куклы не Леи?
— Не мои же!
Рина смотрела на уродцев, хотела все же взять их, потрогать, протягивала руки и отдергивала под взглядом Берковича.
— Вы давно не заглядывали в глубину ящика?
— Года два, — голос у Рины звучал обиженно — она будто хотела сказать, что раньше в глубине ящика лежало что-то, принадлежавшее мужу, к чему она не хотела иметь отношения. Не куклы, конечно.
— Но обувь вы недавно приводили в порядок.
— Да. — Рина решила, видимо, что после смерти мужа нет причин скрывать маленькие семейные тайны. — Натан хранил здесь свои старые тетради. Много тетрадей, таких, знаете, толстых, девяносто шесть страниц, они назывались общими.
Натан положил тетради в пакеты, тяжелые, ящик всегда было трудно выдвигать, но он не позволял эти пакеты даже трогать, не говоря о том, чтобы выбросить.
— Вы видели, что там было написано?
— Никогда! — воскликнула Рина с возмущением: ей действительно было очень досадно, что столько лет она не открывала, не смотрела, не читала, уважала желание мужа сохранить в неприкосновенности тайны юности. Значит, не так давно Натан в отсутствие жены вытащил из ящика тетради и вместо них положил трех уродцев.
— То есть… — Рина не отрывала от кукол настороженного взгляда. — Я хочу сказать… Как-то давно, мы только поженились, это было еще в Харькове… Тетради лежали в сундучке, сверху зимние одеяла, а снизу… Они там лежали еще до меня. Когда я пришла к Натану жить, убирала квартиру, у него был холостяцкий беспорядок, добралась до тетрадей, открыла одну, а он увидел, выхватил и стал кричать, чтобы я не трогала, это не интересно… Взял большой полиэтиленовый пакет, вложил тетради, заклеил пакет скотчем и даже расписался фломастером, чтобы увидеть, если кто-то попытается вскрыть. Это меня страшно обидело, мы поругались, а потом я решила — ну и ладно, у каждого есть что-то личное, чем он не обязан делиться даже с женой. Помните, в «Лоэнгрине»: «Ты все сомненья бросишь, ты никогда не спросишь…»
— Скорее как в замке Синей бороды, — пробормотал Беркович. «Лоэнгрина» он не слышал, содержание знал плохо и не представлял, по какому поводу и кем были сказаны процитированные Риной слова.
— Нет! — Рина неожиданно улыбнулась. — При чем здесь Синяя борода? У Натана была одна жена — я. Он никогда не…
Она всхлипнула и отвернулась, чтобы Беркович не увидел навернувшиеся на глаза слезы.
— Вы сказали, что успели прочитать…
— Очень немного, просто взгляд бросила.
— И?
— Ерунда. Я никогда не понимала, зачем Натану это прятать и вообще хранить. Какой-то рассказ о пришельцах. В детстве я писала стихи, очень этого стеснялась и умерла бы, если бы кто-нибудь нашел мою тетрадь. Я прятала ее под матрацем, и мама наверняка видела, когда убирала, но мне это в голову не приходило. через пару лет перечитала, поняла, какая это слезливая чушь, и выбросила. Наверно, каждый в детстве балуется… То есть не баловство, конечно, душа требует, но все равно… От таких вещей надо избавляться, когда взрослеешь, иначе этот груз напоминает о себе всю жизнь и тянет в прошлое. Я решила тогда, что эти тетради для Натана — память о детстве. Может, Натан и дневник вел, хотя мальчики обычно не склонны… Но он был необычным. В десятом классе сшил себе… сам!., космический скафандр. Я видела фотографию, где-то она в альбоме, хотите посмотреть?
Может, этим вопросом Рина пыталась отвлечь внимание Берковича от кукол?
— Обязательно покажите, — сказал Беркович. — Чуть позже. Когда вы видели тетради мужа в последний раз?
— Года два я не выдвигала ящик до упора, — сказала Рина. — Да и раньше нечасто. Тетради лежали, помню. Года два, верно. Потом — нет. Что-то там заедало, как сегодня. Я подумала, что Натан сделал это специально, чтобы я не могла открыть. И я не стала.
— Покажем Лее? — помолчав, спросил Беркович. — Может, она знает о куклах?
Рина подняла на старшего инспектора измученный взгляд, в котором легко было прочитать: «Думаете, между этими уродцами и тем, кто убил Натана, есть связь?» Беркович кивнул. Стараясь не касаться выдвинутого ящика, Рина прошла к двери, приоткрыла и позвала дочь тихим голосом, который невозможно было услышать из гостиной.
Беркович присел на стул у окна. На спинке висела синяя летняя майка, трудно было понять, мужская или женская, скорее всего, майка Натана — вряд ли в дни траура Рина стала бы надевать такую.
Лея вошла в комнату и от двери увидела выдвинутый ящик. Беркович следил за ее реакцией и был удовлетворен. Глаза девочки широко раскрылись, но не удивление промелькнуло в них, а досада, недовольство, она не сумела сдержать эмоции, не ожидала, что полицейский станет заглядывать в чужие ящики.
— Лея… — начала Рина, но Беркович перебил ее, сказав совсем не то, что собиралась сказать мать:
— Лея, когда ты открывала этот ящик?
Соображать, какой ответ будет разумным, у Леи не было времени, и она сказала то, что Беркович ожидал услышать, — правду:
— Вчера.
— Лея! — На сильные эмоции у Рины сейчас не хватало энергии, но то, что дочь в ее отсутствие рылась в ящике, где никогда не было детской обуви, вызвало возмущение. Куда еще Лея заглядывала? Как неприятно узнавать о детях такое… да еще в присутствии полицейского инспектора… что он подумает?
— Вчера, — удовлетворенно произнес Беркович. — Эти три куклы были на месте?
— Да, — кивнула Лея.
— Ты брала их в руки?
— Нет.
— Куклы тебе знакомы?
— Да.
— Это твои куклы?
Легкая заминка, которую невозможно было не заметить.
— Нет. То есть… Они ничьи… То есть…
— Что значит «ничьи»? — не выдержала Рина. — Никто, кроме тебя, в куклы не играет. Положил их сюда папа, не ты же сама! Тут лежали его тетради, где они сейчас?
Вопрос она задала, в принципе, правильный, но не своевременный, и Беркович перехватил инициативу:
— Продолжай, Лея, — мягко сказал он. — Ты сказала «то есть…».
— Ну… не знаю, как объяснить.
— Не нужно объяснять, Лея. Просто расскажи об этих куклах. Если они ничьи, как ты говоришь, то, значит…
— Папа не знал, как они оказались дома.
— В каком смысле? — опять вскинулась Рина, и Беркович вынужден был вмешаться:
— Рина, пожалуйста, позвольте мне поговорить с Леей. Хорошо? В вашем присутствии.
Рина опустилась на кровать, ногой попыталась задвинуть ящик, но он не поддавался, и она оставила усилия, сидела, хотя и молча, но мысленно громогласно выражая свое возмущение. Рина говорила плечами, пальцами, расправлявшими оборки на платье, стиснутыми зубами, даже прической, которую она легким движением руки привела в необратимо разрушенное состояние.
Лея осталась стоять, упираясь коленом в угол кровати. На мать она не смотрела — от матери у нее была тайна, всплывшая сейчас на свет. Девочке было, с одной стороны, неприятно, с другой — она была рада, что тайна наконец раскроется и не нужно будет отворачиваться от мамы, отвечая на ее не всегда приятные вопросы.
— Расскажи об этих куклах, — попросил Беркович.
— Слева Марина, — Лея показала пальцем на безногую куклу. — Она пришла зимой, я не помню точно число.
— Рассказывай, как помнишь, — улыбнулся Беркович.
— Зимой, — повторила Лея. — В феврале, кажется. В самом начале. Она лежала на полу в гостиной.
— Что значит… — начала Рина, но Беркович сделал ей знак молчать, и она плотно сжала губы, решив, что разберется с дочерью после ухода полицейского.
— Я пришла из школы, а она лежала. Папа был дома, и я спросила у него, откуда кукла.
— Ты взяла ее в руки?
— Нет, она мне показалась какой-то… может, грязной, может, просто чужой… не знаю.
— Ты спросила у папы…
— Он тоже очень удивился, стал рассматривать, вертел в руках.
— Не сказал, что надо спросить у мамы, может, она знает?
— Нет, — Лея покосилась на мать, смутилась под ее пронзительным взглядом, но продолжала: — Папа сказал: «Ничего не говори маме, пусть это будет нашей тайной».
— Почему он так сказал, как, по-твоему?
— Я подумала, что куклу принес папа, но не поняла, где он ее взял и почему бросил на пол. Думала, спрошу потом, но… в общем, Марина мне не понравилась, и нога оторвана, и вообще она каменная… папа сказал, что, типа, пусть она полежит у него, он потом у мамы спросит…
— Тебе кукла не понравилась, но имя ей ты придумала?
— Ну… Это само получается. Я посмотрела и поняла, что ее зовут Марина. Ну, это как… Посмотришь на котенка и понимаешь, что это Басик, и другое имя ему не подходит.
— Понимаю… — протянул Беркович. — А вторая кукла? Та, что в центре?
Лея протянула руку к ящику, но старший инспектор перехватил ее локоть, и девочка испуганно отпрянула.
— Не нужно, — мягко произнес Беркович. — Просто рассказывай.
— Это Ким.
— Ким, — повторил Беркович. — Как ты отличаешь… — он прикусил язык, встретив недоуменный взгляд Леи. Дурацкий вопрос, только мужчина мог его задать. Как она отличала куклу-мальчика от куклы-девочки? Посмотрела и поняла, разве не ясно?
Он молчал, ждал продолжения. Рина молчала тоже, но совсем иначе. Беркович видел по движениям ее глаз, по тому, как пальцы беспокойно перебирали край покрывала — она сейчас задавала дочери трудные вопросы и сама от ее имени отвечала, ждала, когда полицейский уйдет, чтобы спросить вслух, и надеялась получить ответы, какие сейчас придумывала в уме.
— Ким пришел в мае, — сказала Лея.
— Пришел? — не удержался от вопроса Беркович.
— Ну… Я увидела его в руках у папы. Пришла из школы, спросила, что поесть, и увидела Кима. Он как неваляшка, у него тяжелые ноги, а голова и туловище маленькие. Папа поставил Кима на ладонь, и он не падал, и папа сказал, что он пришел сам. «Как сам?» — «Ты же видишь, — сказал папа, — она умеет стоять». Он говорил «она», я ведь не сказала еще, что это Ким. «И ходить?» — «Не думаю, — сказал папа и объяснил: — Она стояла посреди коридора, вот здесь».
Лея поднялась, встала в дверях и показала Берковичу пальцем на место в коридоре, где Натан обнаружил стоявшую в раздумье куклу по имени Ким.
— У тебя есть какие-нибудь идеи… предположения… кто мог принести куклу и оставить ее в коридоре?
— Папа, конечно, — без тени сомнения сказала Лея. — Где-то нашел, скорее всего, а может, сам сделал, он не говорил, я не спрашивала, папа любил делать мне сюрпризы. Я просто взяла у него Кима и понесла к себе.
— Как кукла оказалась в этом ящике?
— Вообще-то, он мне не понравился. Поставила Кима на стол, села заниматься. Он смотрел на меня…
— Смотрел? — переспросил Беркович. Глаз у куклы не было, нос на маленькой головке только угадывался, а вместо рта была глубоко процарапанная линия почти от уха до уха. Уши тоже было скорее обозначены небольшими выпуклостями. Кима можно было принять за инопланетянина, но мысль об уродце-пришельце в голову не приходила. Это был человек — наверно, страдающий, и страдание странным образом отразилось на его внешности. Беркович попытался представить себя на месте Леи: он сидит за столом, занимается математикой (что изучают в пятом классе?), а эта… этот… смотрит, не отводя взгляда, которого нет.
— Смотрел, — повторила Лея. — Неприятно смотрел. Мне стало… как бы сказать…
— Я понимаю, — пробормотал Беркович.
— Ты отдала ее папе, а он спрятал в ящик, — сказала Рина, одной фразой положив конец дискуссии о кукле по имени Ким.
— Да, — кивнула девочка.
— А третья кукла — та, что справа? У нее тоже есть имя?
— Нет, — хихикнула Лея, обрадовавшись ошибке полицейского. Он хоть и выглядит умным, но в некоторых вещах ничего не понимает.
— Нет? — удивился Беркович. — Но ты сама только что…
— Я сказала, что посмотришь на вещь и понимаешь, как ее назвать. А это… Я посмотрела и поняла, что никогда ни за что не назову это по имени.
— Но она, — сказал Беркович, — вроде бы больше, как бы сказать… Я имею в виду: у этой куклы ноги-руки на месте, туловище вполне человеческое, голова, немного приплюснутая, но с носом и ушами. И глаза круглые. И рот вполне…
— Нет, — отрезала Лея. — Она… мертвая. Вы не видите? У мертвых не бывает имени.