— И наполняется ли ее тарелка?
— Очень мало, потому что все, кто здесь присутствует, уже оплатили свои билеты. Так что хорошо, если она выручает тридцать или сорок флоринов. Она будет послезавтра в концерте в Лейдене, на следующий день — в Гааге, а еще через день — в Роттердаме, затем она вернется сюда; уже более шести месяцев она ведет эту жизнь, и все всегда в восхищении от ее пения.
— У нее есть любовник?
— Говорят, что у нее есть молодые люди в каждом из этих городов, но что они, вместо того, чтобы давать ей деньги, получают их от нее, поскольку сами не имеют ни су. Она ходит всегда одетая в черное, не только потому, что она вдова, но и по причине великого горя, которое, как она говорит, у нее случилось. Вы ее увидите обходящей наш ряд через полчаса.
Я отсчитал у себя в кармане двенадцать дукатов и завернул их в бумажку, ожидая ее с сильным сердцебиением, которое заставляло меня внутренне смеяться, потому что я не находил ему причины.
Когда она пересекла ряд перед моим, я увидел, что она очень удивлена при виде меня, но я отвел от нее взгляд, продолжая разговор с Эстер. Когда она оказалась передо мной, я положил на ее тарелку маленький сверток, не глядя на нее, и она прошла дальше. Но я хорошо разглядел маленькую девочку четырех-пяти лет, сопровождающую ее, которая вернулась обратно, когда они дошли до конца ряда, чтобы поцеловать мне руку. Я был поражен, так как увидел голову этого ребенка, с моей собственной физиономией. Я смог притаиться, но малышка, внимательно на меня глядя, оставалась на месте.
— Не хотите ли конфет, прелестное дитя? — спросил я, берите коробку.
Говоря так, я подал ей полную коробку, сделанную из ракушек, но я дал бы ей и в случае, если бы она была из золота. Она отошла, и Эстер сказала мне, смеясь, что этот ребенок — мой портрет.
— Поразительно, — добавила м-ль Казанова.
— Случай, — сказал я ей, — часто порождает сходства без всякой причины.
После концерта я доставил м-ль Эстер О. в руки ее отца и пошел в «Звезду Востока», где поселился. Я заказал блюдо устриц и собирался поесть их и пойти спать, когда увидел входящую в мою комнату Терезу с ребенком. Я, естественно, поднялся, чтобы в восхищении ее поцеловать, когда она, догадавшись об этом, то ли притворно, то ли всерьез, упала на пол в обмороке. Поскольку это могло быть натурально, я постарался соответствовать обстоятельствам сцены и привел ее в чувство с помощью холодной воды, дав ей также понюхать ароматной соли «О де Люз». Придя в себя, она смотрела на меня, не говоря ни слова. Я спросил, не хочет ли она поужинать, и она ответила, что да. Я быстро распорядился поставить три куверта, и нам принесли обычный ужин, который, однако, продержал нас за столом до семи часов утра, занятых пересказом наших судеб и наших несчастий. Она знала большую часть моих превратностей судьбы, я же не знал ничего о ее. Поэтому это она говорила пять или шесть часов подряд. Софи, это было имя ее дочери, спала глубоким сном на моей кровати до утра. Тереза приберегла на конец своих повествований то, что было наиболее важным и что должно было меня интересовать более всего. Она сказала, что Софии — моя дочь, и достала из кармана ее свидетельство о крещении, где была зарегистрирована дата ее рождения. Мы виделись и любили друг друга в Венеции в начале ярмарки Вознесения 1763 года, и Софи родилась в Байрейте в последний день года; ей пошел как раз шестой год. Я сказал, что убедился в ее правоте, и что, будучи в состоянии дать ей хорошее образование, я готов об этом позаботиться; но она ответила, что это ее сокровище и что я надорву ей душу, если отниму у нее девочку; она предложила мне вместо этого своего сына, двенадцати лет, которого у нее нет средств достойно воспитать.
— Где он?
— Он находится, не скажу, что в пансионе, но в закладе в Роттердаме, так что мне его не отдадут, пока я, по крайней мере, не заплачу тому, у кого он находится, всего, что я ему должна.
— Сколько вы должны?
— Восемьдесят флоринов. Шестьдесят два вы мне уже дали, дайте еще четыре дуката, и мой сын будет у вас, и я стану счастливейшей из матерей. Я передам его вам в Гааге на следующей неделе, поскольку вы говорите, что должны туда вернуться.
— Да, моя дорогая Тереза. Вместо четырех дукатов вот вам двадцать. Мы снова увидимся в Гааге.
Порыв переживаний, вызванных чувством благодарности, и радость, затопившая ее душу, были необычайны, но они не смогли пробудить мою былую нежность, ни, тем более, мою прежнюю склонность, которую я к ней испытывал, потому что я никогда не любил ее страстно. Она сжимала меня в своих объятиях более четверти часа, снова и снова демонстрируя самые живые желания, но напрасно; я возвращал ей ее ласки без той страсти, которой она желала, чтобы убедиться, что они исходят из того же источника, которому Софи была обязана своим рождением. Тереза утопала в слезах; затем она вздохнула, взяла свою дочь и оставила меня, повторив, что мы увидимся снова в Гааге, и что она уезжает в полдень.
Тереза была на два года старше меня, она была блондинка, красива, исполнена ума и таланта, но ее чары были уже не прежние, когда я мог ощутить их силу. История того, что с ней произошло за те шесть лет, начиная с ее отъезда из Венеции в Байрейт, достойна занять моего читателя, и я ее охотно опишу, постараясь вспомнить все ее обстоятельства. Уличенная влюбленным маркграфом в неверности с г-ном де Монперни, она была изгнана, разошлась со своим мужем Помпеати и направилась с любовником в Брюссель, где за несколько дней очаровала принца Шарля де Лорен, который передал ей, в качестве личной привилегии, управление всеми спектаклями во всех Австрийских Нидерландах. С этой привилегией она захватила самые крупные предприятия, что вынудило ее нести огромные расходы, так что менее чем в три года, распродав все свои бриллианты, кружева, гардероб и все, что у нее было, она вынуждена была уехать в Голландию, чтобы не попасть в тюрьму. Ее муж покончил с собой в Вене из-за страданий, причиняемых ему кишечником; он вскрыл себе живот бритвой и умер, вытащив кишки наружу.
Дела так и не позволили мне пойти спать. Г-н Казанова пришел выпить со мной кофе и просил меня пообедать с ним, назначив мне свидание в Бирже Амстердама, которая представляет собой нечто удивительное для любого мыслящего иностранца. Многочисленные миллионеры, выглядящие как деревенщина. Человек, у которого лишь сотня тысяч флоринов — беден до такой степени, что не осмеливается торговать под собственным именем. Г-н Д. О. пригласил меня обедать на завтра в маленький домик, который у него был в Амстеле, и г-н Казанова отнесся ко мне с большим почтением. Прочтя мою генеалогию, которую мне так хорошо составили в Неаполе, он стал восстанавливать свою, которую нашел в точности как моя, но, будучи вполне равнодушен к этому факту, он только посмеялся, в отличие от дона Антонио из Неаполя, который к этому отнесся вполне серьезно и дал тому такие добрые свидетельства. Он предложил мне, однако, свои услуги и свои советы во всем, что касается коммерции, если у меня возникнет такая нужда. Его дочь казалась мне красивой, но я не был поражен ни ее прелестями, ни умом, я был занят только Эстер, о которой говорил несколько раз за столом, так что м-ль Казанова вынудила меня, наконец, признать, что та некрасива. Девушка, которая знает, что красива, торжествует, когда может заткнуть рот мужчине, который говорит одобрительно об одной из равных себе, чьи достоинства бесспорны. Несмотря на это, юная Казанова была близкой подругой Эстер.
После обеда г-н Д. О. сказал, что если я хочу отдать свои акции из пятнадцати процентов, он возьмет их сам, и я избегу затрат на посредника и нотариуса. Я согласился, и после того, как они перешли к нему, я попросил у него оплатить их обменным векселем на Туртона и Бора, в турских ливрах, на мое имя. Посчитав талер банка Швеции по восемь ливров и десять су, он дал мне обменный вексель на предъявителя, привязавшись к обменному курсу Гамбурга, на семьдесят две тысячи франков, в то время как при пяти процентах я должен был получить при этой операции лишь 69 тысяч. Это составляло шесть процентов. Так что я порадовался за м-м д'Юрфе, которая, возможно, не ожидала такой добросовестности с моей стороны. К вечеру я направился с г-ном Пелс в Саардам в закрытой барке, установленной на санях. Я нашел этот способ передвижения очень необычным и весьма занятным. Мы двигались по ветру с превосходной скоростью, преодолев пятнадцать английских миль за час. Нельзя себе представить экипаж ни более удобный, ни более укрытый, ни более безопасный. Никто бы не отказался совершить кругосветное путешествие в подобном экипаже, по морю, покрытому льдом, при условии однако, что ветер дует в корму, потому что иначе он двигаться не может и руль тут не поможет. Что мне особенно понравилось, это та точность, с которой два матроса спустили два паруса, когда, прибыв на остров, они должны были остановить барку. Это единственный момент, когда можно испытать страх, потому что барка продолжает двигаться вперед более чем на сотню шагов даже при спущенных парусах, и если запоздать хотя бы на секунду, сила удара ее о берег разнесет ее на куски. Мы откушали окуней и не могли там погулять из-за сильного ветра, но я побывал там другой раз и ничего не буду рассказывать, так как каждый знает, что такое замечательный Сардам, настоящий питомник богатых торговцев, которые со временем становятся миллионерами в Амстердаме. Мы вернулись к г-ну Пелс в санях, запряженных парой лошадей, принадлежащих ему. Он удержал меня на ужин, и я покинул его лишь в полночь. Он сказал, обратив ко мне свое честное лицо, что, поскольку я стал другом ему и г-ну Д. О., мне не нужно обращаться к евреям по поводу своего большого дела, а следует напрямую обратиться к ним.
На следующий день снег падал большими хлопьями; я направился рано утром к г-ну Д. О., где нашел его дочь в очень хорошем настроении. В присутствии своего отца она стала смеяться надо мной по поводу того, что я провел ночь в гостинице с м-м Тренти.
Г-н Д. О., сказав, что мне нет нужды защищаться, поскольку позволительно любить таланты, просил рассказать, кто эта женщина. Я сказал ему, что она венецианка, муж которой недавно покончил с собой, и что уже шесть лет прошло с тех пор, как мы виделись последний раз.
— Встреча с вашей дочерью, — сказала Эстер, — должна была вас поразить.
Я сказал ей, что эта девочка не может мне принадлежать, так как у ее матери был муж, но она продолжала рассуждать о нашем сходстве и о том, что я засыпал намедни, ужиная у г-на Пелс.
— Я завидую, — с умом возразила она, — кое-кому, кто по секрету вкушает сладкий сон, в то время как я в течение долгого времени мечтаю об этом напрасно и с отвращением, потому что когда просыпаюсь, вместо того, чтобы обрести ум более свободным, нахожу его отягощенным и удрученным отсутствием забот, происходящим от усталости.
— Попробуйте, мадемуазель, провести ночь, слушая длинную историю кого-то, кто вам интересен, но из его собственных уст. Вы с удовольствием уснете в следующую ночь.
— Этого кое-кого не существует. Полагаю, мне нужны книги и помощь кого-то, кто мог бы подобрать для меня интересные. Я люблю историю, путешествия, но я должна быть уверена, что то, что я читаю, — не полная выдумка. Если я в этом не уверена, я бросаю чтение.
Я предложил ей на следующий день книги, перед моим отъездом в Гаагу; она потребовала с меня слово, вместе с комплиментом, что я в Гааге снова увижусь с ла Тренти.
Искренность Эстер вогнала меня в краску, и г-н Д. О. смеялся от всего сердца над судом, который устроила мне его дочь. В одиннадцать часов мы сели в сани и направились в маленький дом, где, как она меня предупредила, будет также м-ль Казанова со своим женихом. Я увидел удовлетворение на ее лице, когда заверил ее, что никто не может мне быть интересней, чем она сама.
Мы увидели обоих покрытыми снегом, вышедшими нас встречать. Мы сошли, вошли в салон, чтобы сбросить наши меха, и я увидел жениха, который, мельком взглянув на меня, что-то тихо сказал своей нареченной. Она смеется, говорит что-то Эстер, которая сообщает это отцу, тот еще пуще смеется. Все смотрят на меня, я уверен, что речь обо мне; я стараюсь казаться индифферентным, но это не должно помешать мне приблизиться к ним. Вежливость превыше всего.
— Можно ошибиться, — говорит г-н Д. О., — но следует, однако, прояснить дело. С вами не произошло ничего забавного во время путешествия из Гааги в Амстердам?
Про этом вопросе я кинул взгляд на жениха и обо всем догадался.
— Ничего забавного, — ответил я, — кроме встречи с приятной личностью, которая вознамерилась опрокинуть мою коляску в канаву, и полагаю, что вижу ее здесь.
Всеобщий смех возобновился, и мы обнялись, но после его рассказа обо всех обстоятельствах юная Казанова желчно сказала ему, что он должен был биться. Эстер возразила, сказав, что он проявил больше мужества, вняв рассудку, и г-н Д. О. поддержал это мнение в резких выражениях; но мятежница, выставив целый парад романтических идей, стала дуться на своего возлюбленного. Я на это объявил ей настоящую войну, которая очень понравилась Эстер.
— Пойдем, пойдем, — сказала прелестная Эстер оживленно, — наденем коньки и скорее пойдем развлекаться на Амстел, потому что я боюсь, что лед растает.
Я не захотел попросить меня уволить от этого. Г-н Д. О. нас покинул. Жених м-ль Казанова приладил мне коньки, и вот — девицы пустились вперед, в коротких юбках, снабженные штанами из черного велюра, чтобы обезопаситься от несчастных случаев. Мы спустились на Амстел, и, учитывая, что я был совершенным новичком на этом манеже, читатель может себе представить, как, упав жестоко на твердый лед по меньшей мере двадцать раз, я решил, что кончу тем, что отобью себе почки; однако, тем не менее, я устыдился бросить партию и окончил ее, только когда позвали на обед. Поднимаясь из-за стола, я чувствовал себя как парализованный во всех своих членах. Эстер дала мне баночку помады и заверила, что следует натереться перед тем, как лечь в кровать, назавтра я почувствую себя вполне хорошо. Она сказала правду. Все много смеялись; я позволял смеяться; я видел, что эта затея была задумана только для того, чтобы посмеяться на мой счет, и не счел это дурным. Я хотел понравиться Эстер и был уверен, что мои покорность и снисходительность мне в этом помогут. Я провел послеобеденное время вместе с г-ном Д. О., предоставив молодым людям снова идти на Амстел, где они оставались до сумерек.
Мы поговорили о моих двадцати миллионах, и я понял из его разъяснений, что смогу их учесть, только обратившись непосредственно к компании негоциантов, которая проведет эту операцию в обмен на остальные бумаги, и что при этом я должен быть готов много потерять. Когда я сказал ему, что охотно совершу сделку с Компанией Индий в Гётеборге, он сказал, что переговорит с маклером, и что г-н Пелс мог бы быть мне весьма полезен.
На другой день, проснувшись, я решил, что пропал. Мне показалось, что последние из моих позвонков, называемые «Os sacrum» [27] рассыпаются на тысячу кусков. Я использовал при этом почти всю помаду, которую дала мне Эстер. Я не забыл ее пожелания. Я велел отвести себя в книжную лавку, где отобрал все книги, которые счел для нее интересными. Я отправил их ей, попросив переправить мне обратно те, что она прочла. Она так и поступила и, поблагодарив меня, просила прийти ее поцеловать перед отъездом в Амстердам, если я хочу получить красивый подарок.
Я зашел туда очень рано, оставив свою почтовую коляску у их дверей. Ее гувернантка проводила меня к ее кровати, где я нашел ее улыбающейся, с лицом цвета лилий и роз.
— Я уверена, — сказала она мне, — что вы бы не пришли, если бы я не воспользовалась словом «поцеловать». Говоря так, она предоставила моим жадным губам всю прелесть своего лица. Разглядев между тем розовые бутоны ее юных грудей, я вознамерился завладеть ими; заметив это, она перестала смеяться и перешла к обороне. Она сказала мне, что я хорошо поступлю, если развлекусь в Гааге с м-м Тренти, у которой находится ценный залог моей нежности. Я заверил ее, что направляюсь в Гаагу лишь затем, чтобы говорить о делах с послом, и что она увидит меня через пять или шесть дней, влюбленным исключительно в нее. Она ответила, что полагается на мое слово, и при прощании наградила меня таким нежным поцелуем, что я почувствовал уверенность, что она предоставит мне все при моем возвращении. Я выехал весьма влюбленным, и прибыл в час ужина к Боазу.
Глава VII
Моя удача в Голландии. Мое возвращение в Париж вместе с молодым Помпеати.
Среди писем, которые я получил на почте, я нашел одно от генерального контролера, который мне сказал, что королевские бумаги на двадцать миллионов находятся у г-на д'Афири, и он отдаст их с потерей не более чем в восемь процентов, и другое, от моего покровителя аббата де Берни, который сказал, что надо провернуть это дело с наибольшей возможной выгодой, и чтобы я был уверен, что если посол обратится к министру, он получит приказ соглашаться на условия по меньшей мере такие, какие можно получить на Парижской бирже.
Боаз, удивленный выгодностью осуществленной мной продажи моих шести акций через Гётебург, сказал, что постарается учесть мои двадцать миллионов в акциях шведской компании Индий, если я подпишу у посла письмо, по которому обязуюсь передать королевские бумаги Франции с потерей десяти процентов, приняв шведские акции на пятнадцать процентов выше номинала, как я продал свои шестнадцать. Я на это согласился при условии, что он не будет требовать от меня отсрочки в три месяца, и что контракт не может быть изменен в случае, если будет заключен мир. Я увидел, что мне следует вернуться в Амстердам, и я туда бы и уехал, если бы не дал слово Тренти ждать ее в Гааге. Она приехала из Роттердама на следующий день и написала, что ждет меня к ужину. Я получил от нее записку в комедии. Слуга, который мне ее принес, сказал, что по окончании пьесы он отведет меня к ней. Отправив своего лакея к Боазу, я пошел к ней.
Я нашел эту необычную женщину на четвертом этаже бедного дома, с дочерью и сыном. Посреди комнаты стоял стол, покрытый черной скатертью, с двумя свечами. Поскольку Гаага была столичный город, я был одет пышно. Эта женщина, одетая в черное, со своими двумя детьми, показалась мне Медеей. Ничего не могло быть миловиднее ее двух созданий. Я нежно прижал к сердцу мальчика, назвав его сыном. Его мать сказала ему, что с этого момента он должен смотреть на меня как на своего отца. Я узнал в нем того, которого видел в мае 1753 года в Венеции у м-м Манцони, и был им очарован. Он был очень мал ростом, было видно, что он будет прекрасной комплекции, хорошо сложен, и в его тонком лице проглядывал ум. Ему было тринадцать лет.