— Не настолько быстро, чтобы я не смог в двадцать четыре часа избавить вас от любой тирании, даже если ваша тетя узнает, что за удар придет к ней с моей стороны. Знайте, мой ангел, что первым из моих ходатаев будет министр иностранных дел, который, уверившись, что вы не хотите другого мужа, кроме меня, обеспечит вам надежное убежище в одном из лучших монастырей Парижа, сам найдет вам адвоката, и, если завещание составлено ясно, заставит вашу тетю в кратчайшее время выдать вам ваше приданое и дать обеспечение на остаток вашего наследства. Успокойтесь и ожидайте торговца из Дюнкерка. Будьте уверены, что я не оставлю вас в трудном положении. Вас больше не будет в доме вашей тети в тот день, когда потребуется ваша подпись под контрактом.
— Я сдаюсь и полагаюсь на вас, но прошу вас принять в расчет особенность, которая ранит до последней степени мою деликатность. Вы сказали, что я никогда не услышала бы от вас предложения женитьбы, и вы прекратили бы видеться со мной, если бы вы не приняли решения в прошедшее воскресенье, как это и произошло. Это отчасти верно, потому что без серьезных оснований я предприняла внезапно сумасшедший поступок, предложив вам сразу свою руку; но наш брак мог бы совершиться и другим образом, потому что могу вам сказать по правде, что в любом случае я дала бы вам предпочтение перед всем миром.
В ответ на это благородное объяснение я поцеловал ей руку с таким пылом, что не стал бы ждать женитьбы и четверти часа, если бы там были в наличии нотариус и священник, имеющий право нас обвенчать. Поглощенные нашим делом, мы не обратили внимания на ужасный шум, поднятый компанией по другую сторону залы; я счел долгом вмешаться, по крайней мере, чтобы успокоить Тирета.
Я увидел раскрытую шкатулку, полную различных украшений, и двух мужчин, спорящих с Тирета, держащим в руке книгу. Я сначала решил, что это лотерея, — но почему спорят? Тирета говорит мне, что это жулики, которые выманили у него тридцать или сорок луи с помощью этой книги, и передал эту книгу мне. Один из этих людей говорит мне, что книга содержит лотерею, и здесь нет ничего незаконного.
— Эта книга, — говорит он, — состоит из двенадцати сотен листов, из которых две сотни — лоты, а остальная тысяча — пустые. Каждый выигрышный листок, соответственно, приходится на пять проигрышных. Персона, желающая играть, должна дать малый экю и поместить кончик булавки случайным образом между листов книги. Книгу открывают в том месте, где вставлена булавка, и смотрят на лист. Если он белый, персона, уплатившая малый экю, его теряет, а если открывается лот, человек получает лот, обозначенный на этом листе, или деньги, в которые оценен этот лот и которые указаны на листе. Заметьте, что наименьший лот стоит двенадцать франков, и что есть лоты, которые стоят до шести сотен, а один — двенадцать сотен. В течение часа, когда эти дамы и этот месье играли, они выиграли несколько лотов, и эта мадам выиграла кольцо за шесть луи, которое бы получила, если бы не предпочла получить деньги, которые, желая продолжить игру, проиграла.
В конце концов, — сказала м-м XXХ, которая выиграла кольцо, мы здесь шестеро, и эти месье с их проклятой книгой выманили у нас наши деньги. Вы видите, что мы поражены.
Тирета назвал их жуликами, и один из них ответил, что устроители лотереи Эколь Милитэр такие же. Тирета влепил ему добрый удар и, во избежание дальнейшего, я встал между ними и предложил им замолчать, чтобы окончить дело.
— Все лотереи, — сказал я им, — выгодны устроителям, но та, что при Эколь Милитэр, имеет своим главой короля, и я ее главный устроитель. В этом качестве я конфискую эту шкатулку и предоставляю вам выбор. Либо вы возвращаете компании все деньги, которые выиграли, и я отпускаю вас с вашей шкатулкой, либо я отправляю за агентом полиции, который отводит вас в тюрьму вместе с реквизированным мной, и завтра сам г-н Берье рассудит дело. Это ему я отнесу завтра утром эту книгу. Мы, таким образом, посмотрим, верно ли то, что если вы жулики, то и мы такие же.
Видя такой неблагоприятный оборот, они предпочли вернуть деньги. Их заставили вернуть все сорок луи, несмотря на то, что они божились, что выиграли только двадцать. Я им поверил, но vae victis [14], я диктовал условия, и я решил, чтобы они платили.
Они хотели забрать книгу, но я не захотел ее отдавать. Они могли считать себя счастливыми, что ушли со своей шкатулкой. Дамы, смягчившись, говорили мне после их ухода, что я мог бы отдать несчастным их реквизит.
Они пришли ко мне на другой день в восемь часов утра и тронули меня, подарив большой футляр с двадцатью четырьмя восьмидюймовыми фигурками из саксонского фарфора. Я, впрочем, вернул им книгу, предупредив, что их арестуют, если они осмелятся еще гулять по Парижу со своей лотереей. Я лично отнес в тот же день двадцать четыре красивые фигурки м-ль де ла М-р. Это был весьма богатый подарок, и ее тетя рассыпалась в благодарностях.
Несколько дней спустя, это было 28 марта, я направился очень рано за дамами, которые завтракали у Ламбертини с Тирета и повез их на Гревскую площадь, держа м-ль де ла М-р у себя на коленях. Дамы, все трое, уселись непосредственно у окна, опираясь локтями на верх ограждения, чтобы не мешать нам видеть. У окна было две створки, обе были подняты к третьему этажу и, находясь позади дам, мы должны были также присесть; поскольку стоя мы не могли ничего увидеть. Мне приходится объяснить читателю все эти обстоятельства. У нас хватило терпения находиться постоянно в этом положении все четыре часа, пока длился этот ужасный спектакль. Я не буду о нем ничего говорить, потому что это затянется слишком на долго, и к тому же это известно всему свету. Дамиен был фанатик, который попытался убить Луи XV, полагая, что совершает доброе дело. Он ничего ему не сделал, только проткнул слегка кожу, но это неважно. Народ настаивал на казни, называя его чудовищем, которое выблевал ад, чтобы убить лучшего из королей, которого следовало обожать и которого называли Любимым (le Bien-Aimé ). Между тем, это тот самый народ, который истребил всю королевскую семью, всю знать Франции и всех тех, кто придал нации ее прекрасный характер, заставлявший ее предпочитать, любить и брать за образец для всех остальных народов. Народ Франции, говорит сам г-н де Вольтер, — самый отвратительный из всех. Хамелеон, принимающий любые цвета и способный на все, что велит ему начальник, хорошего или дурного. От казни Дамиена я вынужден был отвести взор, когда раздался рев толпы, а у него осталась лишь половина тела, но эта Ламбертини и м-м XXХ не отвернулись; и это не было свидетельством черствости их сердец. Они мне сказали, и я должен был сделать вид, что им поверил, что они не могут чувствовать сострадание к такому монстру, так они любили Луи XV. Правда, однако, что Тирета держал м-м XXХ в такой странной позиции все время, пока длилась экзекуция, что, возможно, это стало причиной того, что она не осмеливалась ни двинуться, ни повернуть голову.
Находясь сзади нее и сильно прижавшись к ней, он задрал повыше ее платье, чтобы не ставить свои ноги поверх него. Но затем я увидел, лорнируя их, что он задрал платье немного больше, чем нужно; впрочем, решив, что не хочу ни прерывать предприятие моего друга, ни мешать м-м XXХ, я занял позицию позади своего предмета обожания, так, чтобы ее тетя могла быть уверена, что то, что ей делает Тирета, не видно ни мне, ни ее племяннице. Я слушал перемещения платья в течение целых двух часов и, находя мероприятие весьма занятным, не отклонялся от принятой позиции. Я восхищался про себя добрым аппетитом Тирета даже больше, чем его отвагой, потому что в последнем отношении я часто бывал так же храбр, как и он.
Когда я увидел, в конце действа, что м-м XXХ встает, я также отвернулся. Я увидел своего друга веселым, свежим и спокойным, как будто ничего не было, но дама показалась мне более задумчивой и серьезной, чем обычно. Она оказалась в фатальной необходимости утаить и спокойно пережить то, что ей учинил грубиян, с тем, чтобы не насмешить Ламбертини и не открыть своей племяннице тайн, которых та должна была еще не знать.
Я отвез Ламбертини до ее дверей, попросив оставить мне Тирета, поскольку имел к нему дело. Затем я доставил к ее дому на улице Сен-Андре-дез-Арт м-м XXХ, которая просила меня прийти к ней завтра, поскольку хотела мне что-то сказать. Я отметил, что она не попрощалась с моим другом. Я повел его обедать к Ланделю, торговцу вин, в отель Дебюсси, где подавали превосходное скоромное и постное за шесть франков с головы.
— Что ты делал, — спросил я его, — позади м-м XXХ?
— Я был уверен, что ни ты, ни другие ничего не видели.
— Это возможно; но видя начало маневра и предвидя то, что ты собираешься проделать, я стал так, чтобы помешать видеть то, что ты делаешь, м-ль де ла М-р и этой Ламбертини. Я представлял себе, что ты делаешь, и восхищался твоим аппетитом; Но м-м XXХ рассердилась.
— Она притворялась, потому что держалась спокойно два часа подряд, и мне не приходит в голову ничто иное, чем то, что я доставлял ей удовольствие.
— Я тоже так думаю; но ее самолюбие должно внушить ей, что ты проявил к ней неуважение, и действительно это так! Ты видишь, она на тебя надулась, и она хочет завтра поговорить со мной.
— Но, полагаю, она не будет говорить с тобой об этом пустяке. Тогда она будет выглядеть дурой.
— Почему нет? Ты не знаешь набожных. Они бывают рады случаю выложить подобную исповедь третьим лицам, проливая слезы, особенно, когда они некрасивы. Может быть, м-м XXХ рассчитывает на сатисфакцию, и я с удовольствием в этом поучаствую…
— Я не знаю, на какого рода сатисфакцию она может претендовать. Если она не была согласна, она вполне могла влепить мне удар ногой, от которого я бы свалился с лестницы навзничь на спину.
— Ламбертини тоже на тебя сердится, я это заметил. Возможно, она тоже кое-что видела, и находит, что ты ею пренебрег.
— Эта Ламбертини сердится на меня по другой причине. Вчера ночью я устроил скандал и к вечеру должен освободить помещение.
— Тем лучше?
— Тем лучше. Вот какая история. Вчера к вечеру молодой человек, служащий на ферме, которого старая генуэзская плутовка привела к нам ужинать, проиграв сорок луи в Пти Паке, швырнул карты в нос моей хозяйке, назвав ее воровкой. Я взял подсвечник и погасил свечу о его физиономию, по правде говоря, с риском, что выбью ему глаз, но в глаз не попал. Он бросился к шпаге, подняв крик, и если бы генуэзка не заступила ему дорогу, у нас был бы мертвец, так как я обнажил свою. Несчастный, увидев в зеркале свой шрам, пришел в такую ярость, что утихомирить его было возможно, только вернув его деньги. Их ему и вернули, несмотря на мое упорное нежелание, поскольку вернуть их можно было, только признав плутовство. Это стало причиной очень едкого диспута у меня с Ламбертини, когда молодой человек ушел. Она сказала, что ничего не произошло, и что мы поимели бы сорок луи, если бы я не вмешался; что это она, а не я, была оскорблена, и что, проявив хладнокровие, добавила генуэзка, мы бы имели его еще долго, в то время как теперь один бог знает, что он будет делать со шрамом, который оставила горящая свеча на его лице. Раздраженный бесчестной моралью этих мошенников, я послал их… подальше, моя дорогая хозяйка сказала, что я нищий. Если бы не пришел г-н Ленуар, я бы задал ей выволочку. Они мне говорили успокоиться, но я слишком разгорячился. Я сказал приличному человеку, что его любовница назвала меня нищим, что она шлюха, что она мне не кузина и что я съезжаю сегодня. Говоря так, я поднялся к себе в комнату и там заперся. В два часа я пойду забрать мои вещи и выпью завтра утром с тобой кофе.
Тирета был прав. Открывая все больше для себя его характер, я видел, что он не рожден для профессии альфонса.
На другой день ближе к полудню я отправился пешком к м-м XXХ, которую застал вместе с племянницей. Четверть часа спустя она сказала ей оставить нас одних и вот что мне сказала:
— Вы будете удивлены, месье, беседой, которую я собираюсь с вами провести. Это жалоба неслыханного порядка, которую я решилась вам принести без долгих размышлений, поскольку случай острый и неотложный. Чтобы решиться, я должна была только утвердиться в мысли, которая зародилась во мне с первой минуты, как я вас увидела. Я полагаю вас умным, деликатным, человеком чести и благонравным, истинно религиозным; если я ошибаюсь, возникнут несчастья, потому что, будучи оскорбленной и не имея средств к защите, я должна отомстить, и, в качестве его друга, вы огорчитесь.
— Вы жалуетесь на Тирета?
— На него самого. Это злодей, который нанес мне беспримерное оскорбление.
— Я никогда не считал его на это способным. Какого рода это оскорбление, мадам? Откройтесь мне.
— Месье, я вам этого не скажу; но надеюсь, вы догадаетесь. Вчера, во время казни этого злодея Дамиена он в течение двух часов подряд странным образом злоупотреблял позицией, которую занимал позади меня.
— Я все услышал, и вы можете не продолжать. Вы правы, и я его осуждаю, потому что это злоупотребление; но позвольте вам сказать, что случай этот не беспримерный и не редкий; я даже думаю, что его можно извинить, либо любовью, либо актуальностью ситуации, при слишком близком соседстве противника-соблазнителя и юности грешника. Это преступление, которое можно искупить разными способами, к полному согласию сторон. Тирета мальчик, очень хорошего происхождения, и брак вполне осуществим, и если брак не отвечает вашему образу мыслей, можно возместить его вину очень постоянной дружбой, способной дать вам очевидные знаки его раскаяния и заслуживающие вашего прощения. Подумайте, мадам, о том, что он мужчина и, соответственно, подвержен всем слабостям человечества. Согласитесь также, что ваше очарование могло в какой-то мере способствовать помрачению его чувств. Я полагаю, наконец, что он может стремиться получить прощение.
— Прощение? Все, что вы тут сказали, происходит из мудрости христианской души; но все ваше рассуждение основано на ошибочном предположении. Вы игнорируете содеянное. Но увы! Что, если об этом догадаются?
М-м XXХ, уронив несколько слезинок, привела меня этим в отчаяние. Я не знал, что и подумать. Он что, украл у нее кошелек? — говорил я себе. Осушив слезы, она продолжила так:
— Вы изобразили вину, которую, при некотором усилии, можно сопоставить с разумом и найти в этом случае, соглашусь, соответствующее возмещение; но то, что сделал этот грубиян, это мерзость, о которой я отказываюсь думать, потому что она должна была свести меня с ума.
Великий боже! Что слышу я? Я трепещу. Скажите мне, на этом ли я свете.
— Полагаю, что да, потому что не думаю, что можно вообразить себе что-то хуже. Я вижу, вы взволнованы. Дело, между тем, обстоит именно так. Извините мои слезы и ищите их происхождение, прошу вас, только в досаде и стыде.
— И в религии.
— Да. Это даже главное. Я опустила это, не зная, относитесь ли вы к этому так же, как я.
— Как могу, бог мне судья.
— Сможете ли вы стерпеть, если я обреку себя на осуждение, потому что я хочу отомстить.
— Откажитесь от этого проекта, мадам; я никогда не смогу быть в нем замешан, и если вы от него не откажетесь, позвольте по крайней мере, чтобы я его проигнорировал. Я обещаю ничего ему не говорить, хотя, поскольку он живет у меня, законы гостеприимства обязывают меня его предупредить.
— Я полагала, что он живет с ла Ламбертини.
— Он вчера оттуда ушел. Он там провинился. Это скандальный эпизод. Я забрал его оттуда.
— Что вы говорите? Вы меня удивляете и открываете мне глаза. Я не хочу его смерти, месье; но согласитесь, что он должен мне сатисфакцию.
— Я согласен, но я не нахожу эквивалента проступку. Я знаю только один и настоятельно рекомендую на нем остановиться.
— Скажите, какого он рода.
— Я неожиданно доставлю его вам в руки и оставлю тет-а-тет с вами, покорного вашему справедливому гневу, но при условии, что останусь в комнате, соседней с той, где вы будете его принимать, так, чтобы он об этом не знал, потому что я должен отвечать перед самим собой за его жизнь.
— Я согласна. Это будет в этой комнате, где я вас принимаю, а вы оставите его мне в другую, которую я вам покажу, но он не должен об этом знать.
— Он даже не будет знать, что я веду его к вам. Я не хочу, чтобы он знал, что я осведомлен об этом безобразии. Я оставлю его с вами под неким предлогом.
— Когда вы рассчитываете его привести? Мне не терпится его изобличить. Я заставлю его содрогнуться. Не могу себе представить, какие доводы он мне пролепечет в обоснование своего поступка.
Она обязала меня пообедать с ней и аббатом де Форж, который пришел в час. Этот аббат был ученик знаменитого епископа Оксерра, который еще жив. Я так хорошо говорил за столом о благодати и столько цитировал Св. Августина, что аббат и его прихожанка приняли меня за ревностного янсениста, что вполне противоречило действительности. М-ль де ла М-р на меня не смотрела и, полагая, что на это есть причины, я не адресовал ей ни слова.
После обеда я предложил м-м XXХ доставить ей виновного на следующий день, выйдя с ним пешком из Комеди Франсез, будучи уверен, что в темноте он не узнает ее дома.
Но Тирета только рассмеялся, когда я все ему рассказал, спросив с трагикомическим видом, какую ужасную акцию осмелился он провести по отношению к женщине, респектабельной во всех отношениях.
— Никогда бы не мог подумать, — ответил он, — что она может вообразить, что кому-нибудь это понравится.
— Значит, ты не отрицаешь, что сотворил ей этот ужас?
— Если она так сказала, я не буду отрицать, но чтоб мне умереть, если я могу в этом поклясться. В той позиции, в которой я находился, очевидно, я не мог действовать иначе. Но я ее успокою и постараюсь быть краток, чтобы не заставлять тебя ждать.