Майор вскочил со своего креслица, враз показавшегося маловатым и бедноватым, и помчался с докладом.
– Вольно… – милостиво отмахнулся прибывший подполковник. – Ну, показывай, где твои молодцы?
– Все тут! – на всякий случай отрапортовал майор.
– Тогда слушайте приказ.
В мгновение ока рота выстроилась перед парадным подъездом РУВД. Подполковник веско поднялся на ступени.
– Сержант Тышин!
– Я!
– Младший сержант Лямзенюк!
– Я!
– Выйти из строя!
Клеветники и недоброжелатели твердят, будто со строевой в МВД дела обстоят хуже, чем никак. Навет и пустое злопыхательство. Сержанты так впечатали форменные валенки в снег, что искры брызнули.
– За личное мужество и умелые действия, проявленные при задержании опасных преступников, – возгласил подполковник, – сержанта Тышина и младшего сержанта Лямзенюка наградить персональными будками постового. Вручение произвести немедленно.
Под звуки торжественного марша из клубящихся вьюжистых облаков спустились две новенькие будки. Тёплые, ветронепроницаемые, в комплекте с электрообогревателем и чайником, с рундучком для вязаных носков и прочей мелочи. Отныне и навсегда будка будет следовать за хозяином, предлагая свой незамысловатый уют. Персональная будка привязана к менту, словно цепной пёс к будке… или наоборот… собственно, неважно. Будка, которая всегда с тобой.
– Поздравляю! – отечески произнёс подполковник.
– Ав! Гав-гав-гав! – ответили сержанты.
– Молодцы!.. – подхватил майор. – Оперативно сработали. Так и впредь действуйте. А про сегодняшнюю недоимку забудьте. Вам сегодня ещё ребятам проставляться.
Всё-таки жизнь замечательная штука, и честная служба всегда оправдывается.
Старшие офицеры направились к зданию управления, которое не могло долго отсутствовать на привычном месте. Официальная часть закончилась, начался импровизированный банкет. В трёх стационарных постах уже накрыты столы, кто-то из рядового состава душевно завёл песню:
Вы слыхали, как свистят менты?
Русские менты, не полицаи.
Нет, вы их, конечно, не слыхали,
Если не запрятались в кусты!
А кто-то хочет сломать давние традиции, порушить устои, растоптать движения души. Айн-цвай – полицай! Кому это нужно? Мент – плоть от плоти народной, а полицай годится только, чтобы этот народ избивать. Конечно, и под новым названием что-то сохранится, но не благодаря, а вопреки.
Как мент ты был, так мент остался,
ГАИшник мой, мой постовой,
Зачем ты мне на трассе повстречался,
Зачем спросил лист путевой?
– Повезло вам! – с нескрываемой завистью произнёс сержант Горелый, сидевший в засаде у Загнётова. —Успели перехватить гадов.
– Девиз орлов – не щёлкай клювом, – не без гордости объявил Лямзенюк. – Но эти-то каковы? Обчистить прокурора и думать, что им такое с рук сойдёт.
– Да ты, парень, фишку не рубишь! Кому он нужен, этот прокурор? Краюхина они обнесли, а Краюхин нашему полкану свояк! Подполковник на сестре краюхинской женат. Теперь понял, откуда вам такая лафа?
– Понял. Чего тут не понимать…
А ведь не знали Лямзенюк с Тышиным, какие беспредельщики повстречались им. Но, даже не зная, исполнили долг до конца и недаром сегодня на их улице праздник.
Трассу белую замело снежком,
Вся ментовка спит непробудным сном,
Лишь ГАИ не спит у локатора,
Нарушителя ждёт проклятого!
И вновь Тышин и Лямзенюк дежурят у заветного перекрёстка. Но теперича не то, что давеча. Можно, подменяя друг друга, посидеть в тепле, да и казённый «Урал» уразумев, что без него вполне могут обойтись, начал заводиться, как в старые добрые времена. Конечно, зима и снежные заносы никуда не делись, нарушителей на трассе не густо, нуда постовой по сотенке клюёт и сыт бывает.
Великая вещь – техника. Стоишь вдали от всякой цивилизации, но ежесекундно в курсе дел по району. Дежурный по роте объявляет повышенную готовность: на бензозаправке у выезда из города угнана машина, «жигули» девятой модели бежевого цвета. Это не ограбление прокурорской дачи, операцию «Перехват» никто объявлять не станет. Но едут похитители прямиком в лапы Тышину и Лямзенюку. Если, конечно, никуда не свернут прежде.
Вдалеке засияли фары приближающейся машины. Явились, голубчики!..
– Ты тут оставайся, а я этими займусь! – крикнул напарнику Тышин и выступил на обочину.
Нетрудно догадаться, что угнанный «жигуль» и не пытался остановиться или хотя бы притормозить. Но главное Тышин успел разглядеть: в салоне сидели два парня лет по четырнадцать. Мелкое хулиганьё, вздумавшее покататься с ветерком. Разобьют машину, сволочи, а потом с них и взятки гладки, особенно, если четырнадцати им ещё нет.
Тышин метнулся в кювет, где невидимая для постороннего взгляда дожидалась будка. Хлопнула дверь, будка плавно и торжественно поднялась в завьюженное небо.
Да, это тебе не верхом на жезле рассекать! Ни ветра, ни двадцатиградусной стужи, земля медленно поворачивается внизу, словно с патрульного вертолёта высматриваешь злостного нарушителя. А вот и беглецы… прут по скользкой дороге под сто двадцать километров. Как их останавливать? Разобьются, идиоты, а мне потом кишки с асфальта соскребать. Ведь не пристёгнуты, это факт.
Автомобиль, напоминающий при взгляде сверху шустрого жучка, затормозил и круто свернул направо. Куда это они? А, понятно! Хотят сделать круг и просёлками вернуться поближе к дому. А там бросят машину и за мамкин подол спрячутся, мол, мы тут не при чём. Только этот просёлок не к элитным дачам ведёт, грейдера тут с прошлой весны не было. А за последнюю неделю и вовсе снега намело, трактором уминать надо.
Будка, послушная воле постового, круто спикировала к просёлку и утвердилась на обочине, словно тут и стояла со времён дяди Стёпы-милиционера. Тышин, утаптывая обрезиненными валенками снег, вышел к узкой колее и направился туда, где взрёвывал барахтающийся в сугробах «жигулёнок».
При виде полицейского мента, что словно с неба свалился на заснеженный просёлок, угонщики бросили машину и спешно рванули в лес. В три прыжка Тышин догнал того, что постарше. Полагается хватать хулигана, заковывать в наручники, волочить в часть… Зачем? Парни и без того наверняка состоят на учёте. Что же их теперь – в колонию? Наше дело не карать, а перевоспитывать!
Тышин взмахнул жезлом, и тот немедленно превратился в резиновую дубинку. Не полагается гаишникам такого спецсредства, но не из автомата же укладывать мальчишек. Так что, обойдёмся неуставными спецсредствами… Тут, главное, не увлечься и не садануть по почкам. Мальчишкам ещё жить и жить; вырастут – людьми станут.
Демократизатор со свистом рассёк воздух.
– А-а!..
Вот тебе ещё, чтобы жопа помнила, каково садиться в чужую машину! Теперь второго догнать…
– А-а! Не надо больше!
– Ах, не надо? Марш в машину, на заднее сиденье! Что?.. Куда надо, туда и повезу.
Лихо развернул угнанный «жигуль» на запорошенной дороге. Оно нетрудно, если невидимая будка берёт легковушку на буксир. Ну, дальше сам справлюсь, отдыхай, родимая.
– Вы откуда, архаровцы?
Молчат, хлюпают носами.
– Можете не отвечать, сам знаю, что из Загнётова. В общем, так. Высажу вас, не доезжая до заправки. Дальше сами дойдёте. Но учтите, я вас обоих запомнил. В следующий раз поротой задницей не отделаетесь.
– Спасибо.
Вот ради такого «спасибо» и стоит работать, мёрзнуть, мотаясь по дорогам, не спать ночами… А деньги – дело наживное.
Дарья Беломоина
Тени
Рассказ
Все началось с того, что я переступила порог этой квартиры. Очередной съемной: третий и последний этаж, скрипучие ступени, потолки высокие, цена низкая. Что высокие потолки протекают, хозяйка, конечно, не сказала. Взяла деньги, отдала ключи и уехала на месяц к родственникам.
Ещё в первый вечер я заметила, что контуры предметов словно чуть смазаны – особенно когда смотришь мимолётным боковым зрением. Списала на усталость, новую квартиру и давешние нервотрёпки; а утром чуть не проспала на работу, было и вовсе не до того.
Вечером второго дня я варила кофе и заметила в углу кухни тень от густой паутины, но самой паутины не было – проверила скалкой. Пока проверяла, чуть не убежал кофе, так что я отвлеклась и вмиг забыла.
В комнате свет зажигать не стала: чтобы есть хлеб с сыром и пить кофе, он не нужен. Вскоре поняла, что не одна: в сумерках бродит кошка, серая, как ей и полагается в сумерках. Соседская, наверное. Некоторое время я размышляла, не угостить ли её сыром, а кошка бродила по комнате и нюхала углы. Потом запрыгнула на подоконник, я увидела сквозь неё дальний фонарь на перекрёстке, и мне стало холодно.
Вначале я подошла и попыталась всё-таки угостить её сыром или взять на руки. Какой уж там сыр – она даже не заметила, что я попыталась её взять. Я сама не заметила, как попыталась её взять.
Вначале я подошла и попыталась всё-таки угостить её сыром или взять на руки. Какой уж там сыр – она даже не заметила, что я попыталась её взять. Я сама не заметила, как попыталась её взять.
Некоторое время оцепенело смотрела. Потом включила свет.
Подоконник пуст.
Выключила. Умывается в лунном молоке – очень изящно.
Включила. Выключила. Включила. Я, наверное, отбила несколько сигналов SOS щелчками выключателя, но ничего не изменилось. Я заплакала, выпила успокаивающее и легла спать при свете.
А наутро было так солнечно и звенели птицы, я варила овсянку, каша раскрывала бесчисленные жадные рты и говорила «пух», я рассеянно улыбалась и думала: приснится же.
По утрам трудно бояться ночных кошмаров: кто знает, тот знает.
* * *Вечером я познакомилась с хозяином кошки.
Я увидела его на кухне, затемно вернувшись с работы. Прохожу по коридору, а он у плиты – стоит и ковыряется в кастрюльке. Я шарахнулась. Первой мыслью было вооружиться молотком, но я тут же вспомнила, что в этой квартире у меня нет молотка. И телефона нет. Ближайшие соседи – две глуховатые бабушки.
Медленно поднимает голову.
Я швырнула сумку и щелкнула выключателем – молча и одновременно. Грохот; щурясь на яркий свет, разглядела, что кастрюля с остатками овсянки на полу, сумка улетела в раковину, а на кухне никого. Я выдыхаю воздух, набранный для визга… и, неожиданно для себя, зажмурившись, выключаю свет снова.
Он стоит у плиты и смотрит на меня.
– Кто вы? – спросила я, чувствуя себя дурой. И добавила: – Какого… что вы здесь делаете?
Молчит, только шевелит губами.
– Уходите отсюда, – сказала я дрожащим голосом. – Уходите немедленно, а то я… – Я увидела сквозь него, как в доме невдалеке зажглось окно, и растерялась. Он по-прежнему молча шевелил губами. Я присмотрелась внимательнее и поняла, что он всё-таки говорит что-то, но я его не слышу – как не слышала ничего, когда кошка запрыгивала на подоконник.
Я зажгла свет во всей квартире, собрала овсянку с пола и стала готовить ужин. Всё спокойно, суп вот только пересолила: банка угрём выскользнула из рук, хорошо, соли там почти не было.
Странно просыпаться при электрическом освещении: как будто уснула то ли в больничном коридоре, то ли в зале ожидания на вокзале. У первой недели остался привкус тревоги; потом я привыкла. Мне не к кому было уйти жить, да и квартиру оплатила на месяц вперед.
Дом был старый и с плохой проводкой. Иногда электричество пропадало. Тогда я оставалась с призраками при свечах – свечей они не боялись. Мы молча ели, молча садились – я на диван, он в кресло, – молча занимались своими делами и не смотрели друг на друга. Почти не смотрели. Трудно было совсем не смотреть.
Когда его кошка пыталась пройти сквозь меня, он подхватывал её и, кажется, извинялся. Я отворачивалась. Он мог весь вечер просидеть с кошкой на коленях, глядя на луну и дальний перекрёсток. Я искоса посматривала на него и думала: кто же он всё-таки?..
Один раз я попыталась навести у соседей справку, кто жил здесь до меня. Ни одного внятного ответа. Когда я спросила, не умирал ли здесь кто-нибудь молодым, на меня посмотрели как на безумную. Нет, не умирал, типун тебе на язык, девочка; больше я спрашивать не стала.
* * *Через две недели хлынули осенние дожди, хрупкая ржавчина на асфальте превратилась в склизкую массу, и вот тут-то я поняла, почему квартира стоила так мало: под её высокими потолками было чем дышать, но протекали они, как решето.
В один из вечеров случилась жуткая гроза; я примчалась домой мокрая насквозь и тут же кинулась в ванную за ведрами и тряпками: залило всю комнату. Свет, конечно, пропал, где там быть свету в такую погоду. И мы ставим эти чёртовы вёдра – я и призрак, торжественно ставим на одни и те же места, ветер воет и, кажется, раскачивает дом, вёдра звенят, гулко стучат капли по их дну, бьётся в окно дождь. Я потом думала: в такие жуткие грозовые ночи всё ощущается немного иначе, любая нора ненадолго превращается в дом, любой человек – в друга, всё самое невероятное можно принять как данность, особенно когда тебе страшно и ты вымок до нитки. Призрак ставит свои призрачные вёдра, и, наверное, гремят они так же, как мои. Мы ведь слышим одно и то же – только друг друга не слышим.
У него высокие скулы, морщинки у внешних уголков глаз и обкусанные ногти. Молнии на миг делают мою кожу нестерпимо белой, его лицо тонет в свете, появляется снова. Ветер, сквозняк, дом стонет – у дома радикулит.
Когда дождь уже притих, кошка призрака спрыгнула со стола, угодила в ведро, выскочила; потом долго умывалась, возмущённо подёргивая ушами.
Я помню, мы тогда рассмеялись, глядя друг другу в глаза.
После этого я стала чаще оставлять свет незажжённым.
* * *Когда-то знакомая художница сказала мне: тени не всегда соответствуют предметам, которые их отбрасывают. Я думаю, она сама не до конца понимала, насколько права.
Не был он ни самоубийцей, ни убитым, вот что. Мы с ним жили в разных мирах, но в одинаковых квартирах. У нас даже вещи были почти одинаковые, кресла, диваны, холодильники стояли на одних и тех же местах. Что-то такое произошло от этого с реальностью, и она подвинулась так, что мы смогли видеть друг друга. Я её понимаю, я бы тоже запуталась на её месте.
Вообще-то это всё я поняла потом. Тогда я просто ходила и изучала тени – на закате, когда призрака не было. Тень от бахромы на кресле и от стакана на столе; тени говорили, у новенького чайника якобы отбит носик, и думали, будто в шкафу висит мужская одежда; сама же я тени не отбрасывала вовсе.
Утром квартира казалась отвратительно одномерной. Вечером у неё было второе дно. Вы не замечали, какую глубину обретает даже самая обыкновенная вещь, когда у неё появляется непостижимая тайна? Я сама как будто стала глубока, как океан, – я видела то, что не видели другие. Отрывок чужого мира, прозрачный, неслышный, заметный только в лунном свете и при свечах– как написанное тайными чернилами письмо.
Всё, что я знала о призраке, – это что он живёт один. И что он тихий. Ещё он часто смотрел в окно. Когда я немного научилась видеть его мир лучше – восстанавливая очертания по теням, – я разглядела, что за его окном глухая серая стена. Не знаю, почему он так часто смотрел на неё. Наверное, на самом деле он смотрел в себя.
Мы иногда разговаривали, не слыша друг друга, – нам обоим, по сути, больше не с кем было говорить. Я смотрела на него и улыбалась. Я бы научилась читать по губам, но не знала его языка. Всё, что я могла, – это смотреть и изо всех сил пытаться понять. Он тоже.
Днем, заполняя карточки в библиотеке, я думала о тайне, которая принадлежит в этом мире только мне. В обеденный перерыв ловила себя на том, что гляжу на тени прежде, чем на предметы. Обычно одно скучно соответствовало другому. Я смотрела на людей – в читальном зале, на остановке, на улице – и думала, как же они живут в одномерном, бумажном мире, без тайны в сумерках? Мне было их жаль.
Почему-то в книжках герои рвут на себе волосы, плачут и сходят с ума, встретившись с невероятным. А я чувствовала только благодарность реальности, что она запуталась: это же чудо, это же моя тайна. Лет двенадцать назад, когда я была мелкой и клянчила у матери мороженое, я мечтала о таком – какой ребенок не мечтает о чудесах.
Я, правда, не понимала, почему это случилось именно со мной: никогда прежде не выбивалась из статистики. Но, наверное, так надо.
Жаль, нельзя было увидеть, что за той стеной.
* * *Это ведь не могло длиться долго. Сейчас я понимаю.
Он осунулся за тот месяц. Скулы стали резче, запястья тоньше. Он уходил рано утром, а возвращался позже меня. Углы заросли тенями от паутины, кошка отощала и охотилась за тараканами.
Как-то вечером я заглянула в холодильник и скорее почувствовала, чем увидела, что там пусто. Шаром покати. Мышь повесилась. Все продукты в моей кухне казались плоскими, словно вырезанными из бумаги – за ними не было ничего. Нет, если вы не знаете, вы всё равно не поймете.
На следующий день я купила уголь и вечером спросила призрака: что случилось? Спросила рисунками на белёной стене. Он понял не сразу: я плохо рисую, да и не привыкла объясняться пиктограммами. У него не было угля, но он нашел кусок мела и рисовал на шкафу.
Понимала эти значки я ещё хуже, чем рисовала. Единственное, что я смогла выяснить: что у него что-то плохо, и он голодает; но это-то я заметила и без него. Тогда мы попытались просто поговорить – раз уж придумали хороший способ. Но я не понимала, злилась, а он насмешливо морщил губы и смотрел на меня с таким снисхождением, что я злилась ещё больше.
В конце концов мы умудрились поссориться пиктограммами. Разошлись надутые.
Ночью я долго смотрела на его лицо, пока он спал. Лицо спящего мужчины так спокойно и доверчиво, каким бы он ни был днем. У него, кстати, чёткие скулы и волосы вьются красиво.