Сидней Гиббс, воспитатель бедного Алеши, выразился совершенно безапелляционно: «Если это – Анастасия, то я – китаец!»
Она где-то еще пыталась потом отстаивать свои права, написала книгу, о которой я говорила, дурачила других людей, но нас это уже не интересовало.
А теперь – о той опасности, от которой нас спасла княгиня Нахичеванская.
Феликс всегда был неравнодушен к искусству и однажды стал ужасно расхваливать какого-то Бернштейна, тоже эмигранта, говорил, что надо поддержать талант нищего соотечественника, а антисемитизм, которым он мою неприязнь к этому «соотечественнику» объяснял, нынче не в моде, особенно во Франции. «В конце концов, Модильяни тоже был еврей из Ливорно», – как-то раз бросил он, чем совершенно меня ошеломил. Оказывается, мой муж более наблюдателен, чем мне казалось!..
Но дело было не в том, что Бернштейн – еврей. Мне его работы сами по себе не нравились, это было жалкое подражание Пикассо, который и сам в моем понимании жалок, но Феликс уверял, что у Бернштейна большое будущее, и даже купил какие-то его картинки. Единственное, что ему не нравилось, это что художник очень тосковал по России и заводил разные «неприятные разговоры». Например, он твердил, что русские во Франции должны помогать тем, кто остался в родной стране. Феликс говорил, что никаким большевизанам помогать не желает, а Бернштейн говорил, что в нем не осталось того патриотизма, который заставил в свое время совершить великое дело освобождения России от Г.Р.
Потом однажды Бернштейн вдруг из нашего дома исчез, а Феликс о нем даже слышать больше не хотел! Оказалось, он его выгнал вон, когда узнал, случайно узнал, что жена этого якобы нищего художника работает не где-нибудь, а в советском торгпредстве! Теперь стало понятно, почему Бернштейн заводил те «неприятные разговоры». Потом оказалось, что он арестован. Феликс стал разузнавать среди своих многочисленных знакомых, и кто-то сказал, что настоящая фамилия этого «нищего художника» – Ужданский-Еленский, год назад он был выдворен из Варшавы за работу в пользу Советов, а теперь разоблачен как организатор шпионской сети во Франции. Оказывается, он к очень многим доверчивым ценителям своего «искусства» пытался втереться в друзья и обратить их в свою советскую веру. Но делал это очень деликатно. Провалился он очень глупо и не по своей вине. Стремясь как можно скорее собрать информацию о новых способах производства оружия (Франция в это время очень быстро развивалась экономически), он стал действовать через профсоюзные организации. Связь осуществлял некий Креме. И вот один механик из Версальского арсенала очень удивился, что Креме требует от него сведения, к профсоюзной работе никакого отношения не имеющие. Механик сообщил руковод-ству арсенала, руководство обратилось в полицию. Вскоре заговорщики были арестованы, «нищий художник» попал в тюрьму, а Креме бежал в Россию, где, по слухам, был убит, поскольку провалил задание. У меня сложилось такое впечатление, что в России отныне вся государственная машина работала как огромная мясорубка, которая перемалывала всех, кто там оказывался. Я была радостно изумлена, когда случайно узнала, что Виноградовы, моя дорогая Котя и ее муж, еще не убиты – живут в Петрограде, который эти изверги назвали Ленинградом в честь своего кровожадного лидера. А вот муж Махи, управитель двора моего отца, был расстрелян; ее, правда, не тронули…
Словом, после истории с Бернштейном Феликс на некоторое время стал чуть разборчивее в знакомствах.
Прошло сколько-то лет. И вот мы попали на концерт Надежды Плевицкой.
Я, конечно, видела и слышала ее и раньше: в Петербурге она была частой гостьей в императорском дворце. Мой oncle Никки ее обожал, считал воплощением души того народа, который он любил и который, как был уверен наш несчастный государь, любил его. Помню, я оказалась на концерте Плевицкой во дворце моей тети Оли, великой княгини Ольги Александровны, на Сергиевской. Собрались мои кузины и блестящая гвардейская молодежь, кирасиры, конногвардейцы. Певица находилась в зените славы – любимица государя, любимица высшего света… Меня ее голос пугал своим надрывом, надломом, этими бабьими интонациями, угрюмым, монотонным трагизмом. А вокруг восторгались: как прекрасно, гибко, как выразительно! И вдруг она запела какую-то народную песню про похороны крестьянки. Все стихли, обернулись. В чем дело? Какая дерзость! Люди пришли для забавы, смеха, а слышат: «Тихо тащится лошадка, по пути бредет, гроб, рогожею покрытый, на санях везет…» Все застыли. Что-то жуткое рождалось в ее исполнении. Сжимало сердце. Наивно и жутко. Наивно, как жизнь. И жутко, как смерть…
С тех пор я никогда не бывала на ее концертах. А она пела то в Ливадии, в Крыму, в императорском дворце (после этого концерта ей была подарена роскошная бриллиантовая брошь с двуглавым орлом), то в школе рукоделия императрицы в Москве, то в Петербурге, то ездила с гастролями по Сибири.
Очень странно, но Феликс ее тоже недолюбливал.
– Из нее земля прет, – говорил он брезгливо. – Не русская почва, как наши любители говорят, а именно земля. Перегной!
Плевицкая объявилась в Париже со своим мужем Скоблиным (говорили, что посаженым отцом на их свадьбе бы сам генерал Кутепов) и пользовалась таким же успехом, как в России, даже большим. Она пела чаще в кабаре или ресторанах, как Вертинский или Иза Кремер, но все же иногда давала концерты в больших залах, снятых для нее какими-нибудь эмигрантскими союзами. У нее была песня – такая страшная, заставляющая всех рыдать:
Замело тебя снегом, Россия,
Запуржило седою пургой,
И печальные ветры степные
Панихиды поют над тобой.
Я ее только раз случайно услышала и, хоть во мне не было этой истерической, типичной, эмигрантской тоски по России (я тосковала по нашей прежней жизни, по нашим дворцам, по нашим домам), все равно не сдержала слез. В зале стояли рыдания, будто колокольный звон. Я слышала, после каждого концерта, на котором звучала эта песня, хоть один человек кончал самоубийством, а то и несколько. Ну как можно было это продолжать петь?! Но Плевицкая пела, рвала людям сердца.
Кажется, она была не слишком умна. Например, во время гастролей в Америке (мы были там одновременно, поэтому я знаю историю из первых рук) там произошел политический скандал, несколько испортивший ее репутацию. Мало того, что она дала в Нью-Йорке концерт, на который были приглашены служащие советского представительства «Амторга». Анонсы в просоветской газете «Русский голос» приглашали на концерты «рабоче-крестьянской певицы»! Это, естественно, шокировало эмигрантов. Да еще Плевицкая провела благотворительный концерт в пользу беспризорников Советской России. В ответ на критику прессы заявила: «Я артистка и пою для всех. Я вне политики. Кроме того, мне жаль всех детей». Газета эмигрантов отозвалась статьей «Глупость или измена?». Этот вопрос всех занимал…
Еще там, в Америке, она искала с нами встречи. Мы жили некоторое время в одном отеле – когда наши дела поправились после продажи некоторой части вещей. Мы ее избегали, но однажды столкнулись в вестибюле. Она шла с концерта – в облегающем фигуру темно-зеленом платье, в котором она не могла сидеть, только стоять, потому что платье сшивали прямо на ней, в страшную обтяжку. У нее был устрашающей величины бюст, обтянутый парчой. Она напомнила мне крокодила, которого я видела в маленьком зоопарке в Каире.
– Вы – убийца! – воскликнула она с напыщенным видом, увидав Феликса, и ткнула в него пальцем с огромным малахитом в золотой оправе. – Государь доверял вам, государыня была вашей родственницей, – палец сделал резкое движение в мою сторону, малахит мрачно замерцал, – а вы обманули их доверие! Вы убили… Вы убили святого человека! Я счастлива, что наконец-то могу выразить вам свое презрение! Не сомневаюсь, что вас ждет отмщение!
Из углов вестибюля защелкали затворы фотоаппаратов, замерцали вспышки. Собравшиеся репортеры лихорадочно жгли магний.
Это был какой-то маразм. Я даже растерялась! Кто бы мог подумать, что здесь может оказаться столько газетчиков!
Феликс оглянулся с невозмутимым видом:
– Неужели мадам не хватает рекламы, что она решила воспользоваться нашим присутствием? Но знаете, если его величество и был в восторге от ваших заунывных песен, то я на ваших концертах всегда храпел. Слышите, господа? – Он обернулся к репортерам, которые мелькали за спинами фотографов. – Я крепко спал на концертах этой дамы! И всем советую не тратить деньги, чтобы слушать ее тоскливые завывания!
И, крепко стиснув мою руку, он бросился в лифт, увлекая меня за собой.
Кажется, никогда – ни до, ни после этого – я не видела Феликса в такой ярости. Именно поэтому он был столь груб – против обыкновения. Его обычной манерой язвить была ледяная любезность. Правда, он, заметив, что я встревожилась, тотчас принял спокойное выражение, но я знала, что он весь кипит. Впрочем, скоро это прошло и он стал хохотать, потому что умел во всем найти смешное.
И, крепко стиснув мою руку, он бросился в лифт, увлекая меня за собой.
Кажется, никогда – ни до, ни после этого – я не видела Феликса в такой ярости. Именно поэтому он был столь груб – против обыкновения. Его обычной манерой язвить была ледяная любезность. Правда, он, заметив, что я встревожилась, тотчас принял спокойное выражение, но я знала, что он весь кипит. Впрочем, скоро это прошло и он стал хохотать, потому что умел во всем найти смешное.
Больше мы с Плевицкой не встречались долгие годы и вообще мало о ней знали. Но прошло время, та неприятная сцена забылась. Многие наши друзья приглашали к себе Плевицкую петь. Когда умер отец Феликса, мой свекор, и Зинаида Николаевна стала жить у нас, она однажды пригласила певицу на домашний концерт. И мы увидели совсем другую женщину, не такую, какой она была в Америке, – очень постаревшую, очень встревоженную. Она чуть ли не со слезами извинилась за ту пошлую сцену. В голосе ее больше не было пугающего надрыва, она пела мягко, успокаивая всю боль, которая накопилась в сердцах слушателей за те годы, в которые мы беспрестанно оплакивали свои потери. Даже я не смогла сдержать слез, даже моя маленькая Ирина расплакалась. А потом случилась сцена, которая нас неприятно удивила. Плевицкая опустилась на колени у большого портрета императора и как-то театрально, неестественно зарыдала. У меня было все впечатление испорчено, прежняя неприязнь к ней вернулась. Однако моя свекровь продолжала быть к певице очень расположена, приглашала ее – и Плевицкая бывала у нас, а перед уходом все так же театрально падала на колени перед императорским портретом. Это нас с Феликсом страшно коробило, мы бы и рады были ее не приглашать, но не хотели обижать Зинаиду Николаевну. Плевицкая сшила у нас в «Ирфе» несколько платьев – не для сцены, а просто для выходов.
Но близко мы не сходились, хотя певица зазывала нас в гости – у нее имелся, по рассказам, дом в пригороде Парижа, в Озуар-ля-Феррьер.
Ее муж в это время находился в руководстве РОВСа, Русского Обще-Воинского Союза. Конечно, я была далека от этого, но иногда слышала, как говорят, что эта организация представляет значительную угрозу для Советской России, потому что умело разоблачает засланных оттуда шпионов. Заслуга в этом всецело была генерала Александра Павловича Кутепова. И вдруг он исчез – потом стало известно, что он был похищен и переправлен в СССР.
Парочка, которая прогуливалась в дюнах Фале де Вашнуар, видела, что на пустынный пляж прибыли две машины: «Альфа-Ромео» и красное такси «Рено». Влюбленные видели также моторную лодку, стоящую у берега, и пароход на рейде.
Двое пассажиров автомобиля вытащили какой-то большой продолговатый предмет, завернутый в мешковину, взвалили на плечи, вошли в воду и положили предмет на дно лодки, в которой находились еще два человека. Лодка на полной скорости помчалась к пароходу, который поднял якорь и ушел, как только находившиеся в лодке и их таинственный груз оказались на борту.
Это был советский пароход «Спартак», неожиданно покинувший Гавр днем раньше.
Официальное расследование похищения ни к чему не привело, но Владимир Львович Бурцев, известный нам еще по Петербургу издатель и журналист, разоблачивший в свое время знаменитого провокатора Азефа, что стало истинной «бомбой» в рядах эсеров, умудрился выяснить, что организовали похищение сотрудники советских представительств во Франции, все – штатные агенты иностранного отдела ОГПУ СССР. Позже стало известно, что при похищении Кутепова усыпили слишком большой дозой хлороформа и он умер еще в пути.
Плевицкая была дружна с женой пропавшего генерала, Лидией Давыдовной, и утешала ее своими песнями. Ее голос оказывал на бедную женщину поистине магическое воздействие. А поскольку Зинаида Николаевна была также с генеральшей Кутеповой дружна, она виделась с Плевицкой чаще и чаще.
И вот однажды к нам в «Ирфе» пришла наша старинная знакомая – княгиня Мария Михайловна Нахичеванская – и попросила разрешения поговорить со мной и Феликсом наедине.
Она очень изменилась за прошедшие годы. Располнела, была одета в черное. Платок с розами сменила прекрасная шаль с восточным рисунком. Оказывается, она родила сына и двух дочерей, а жили Нахичеванские теперь во Французской Сирии, как тогда назывался Ливан, где Юрий Гусейнович создал представительство компании «Форд» на Ближнем Востоке. Мария Михайловна теперь пышно именовалась ханума Мария Нахичеванская.
В Париж они наезжали нечасто, лишь по делам мужа, и вряд ли Мария Михайловна захаживала в «Золото атамана», которое теперь по закону принадлежало Тархану, и уж конечно не пела там свою коронную песню.
– Вы желали заказать новые платья? – спросила я, когда мы с Феликсом поздравили ее с рождением детей. Но Мария Михайловна покачала головой. У нее был очень встревоженный вид.
Мы сразу поняли – что-то случилось! – и провели ее в приватные помещения.
– Вам надо уехать, Феликс Феликсович, Ирина Александровна! – выпалила она, едва за нами закрылась дверь кабинета. – Она что-то задумала, задумала недоброе!
И начала рассказывать, что вчера были они с мужем в известном армянском ресторане и видели там Плевицкую с мужем и двумя какими-то мужчинами. Оба говорили по-русски: один очень хорошо, а другой ломано, как говорят французы. Плевицкая была в шляпе под вуалью и держалась очень скромно, словно не хотела привлекать внимания. Однако она довольно много пила и говорила все громче и громче. И Марья Михайловна услышала несколько фраз, которые, как она поняла, касались нас. Для начала Плевицкая сказала, что старуха от нее без ума, а сын делает все, что мать хочет, так что с ним легко будет справиться. Помешать может только принцесса, хорошо бы раз и навсегда заставить ее замолчать. Тогда Скоблин сказал, что надо не размениваться по мелочам, а отправить принцессу на отдых. Причем вместе с мужем. Воспользоваться оказией – и отправить всех вместе!
– На отдых, – задумчиво повторил один из мужчин – француз – и засмеялся. Ему вторили все сидевшие за столом, причем Марии Михайловне почудилось что-то невероятно гнусное в их смехе.
– А почему вы решили, что это имеет отношение к нам? – с удивлением спросил Феликс.
– Ну так ведь принцесса, – пояснила Мария Михайловна, – так ведь Ирина Александровна у нас – принцесса.
– Я всего-навсего княжна императорской крови, – поправила я, хотя отлично знала, что французы называют меня именно princesse.
– Да, но… Ой! – вдруг всплеснула руками Мария Михайловна. – Я забыла сказать! Плевицкая еще добавила, что будет счастлива отомстить проклятому убийце.
Феликс так и покатился со смеху:
– Вы решили, дорогая ханума, что в Париже я один убийца?
Мария Михайловна надула губки:
– Не верите мне? А знаете, что один друг моего мужа служит в РОВС? Они Скоблина подозревали, что он с красными стакнулся и замешан в похищении генерала Кутепова. Когда Скоблину это высказали, он сказал: дайте мне револьвер, я застрелюсь, если вы меня подозреваете. Револьвера ему не дали, поверили. Он же у нового начальника, господина Миллера, самый ближайший человек. А все же некоторые говорят, что зря ему такое большое доверие. И еще, – она понизила голос, – этот друг моего мужа рассказывал, что теперь советские шпионы времени не тратят на то, чтобы людей уговаривать на них работать. Лучше человека похитить и в России мучительной смертью казнить!
– Да что вы, Мария Михайловна, кому мы с Ириной нужны! – ласково улыбаясь, сказал Феликс. – Но все же спасибо, драгоценная ханума, что вы нам все это рассказали. Мне Плевицкая и прежде не была приятна, а теперь я вовсе постараюсь держаться от нее подальше. И матушка, и Ирина то же делать станут.
Мария Михайловна сразу повеселела и, выпив с нами чаю, ушла, пообещав, что закажет у нас платья в свой следующий приезд. Как только за ней закрылась дверь, улыбающееся лицо Феликса сделалось озабоченным.
– Поехали домой, надо быстро собраться, – сказал он. – Вы с Бэби сегодня же отправитесь к Ксении Александровне, в Виндзор. Мы с матерью – на Корсику. Все это на самом деле серьезно, я просто не хотел виду давать перед княгиней. Мы и впрямь очень похожи на тех персонажей рассказа Плевицкой, которых хотят отправить отдохнуть. Старуха, которая от этой певички без ума, – это моя мать. Принцесса – ты. И убийца… Это, конечно, я, Мария Михайловна все правильно поняла! Помнишь, Плевицкая еще в Америке проклинала меня за ту старую историю с Г.Р. и грозила отмщением? Похоже, что это местечко отдыха, которое нам пророчат, находится где-нибудь во глубине сибирских руд. Я тоже слышал о том, что Скоблина подозревают в деле с Кутеповым. Ему доверяет только Миллер, остальные в РОВСе давно на него косятся. Мне бы очень хотелось, чтобы я ошибся и чтобы Мария Михайловна ошиблась тоже. Я буду просто счастлив! Но давай-ка лучше окажемся сейчас подальше от этих людей. На всякий случай. Пока не исчезнет та оказия, о которой шла речь.