Я умолк, закончив поэму, и в зале ненадолго воцарилась полная тишина, потом встал Барна и проревел:
— Они их освободили! Клянусь Сампой, великим Созидателем и Разрушителем, они дали им свободу! Вот такие истории мне очень нравятся! — Он снова по-медвежьи обнял меня и, придерживая за плечи, но как бы чуть отстраняя от себя, продолжил: — Хоть я и сомневаюсь, что история эта правдива. Благодарность горстке рабов на галере? Не похоже! Слушай, Школяр, сейчас я придумаю для этой сказки конец, куда больше похожий на правду. Эти рабы и не подумали плыть в Азион, а развернулись и поплыли на юг, к Ансулу, из которого и везли это золото; потом они его разделили между собой поровну и прожили остаток своих дней, как богатые и свободные люди! Ну как? Хотя, конечно, это очень хорошая поэма, великая поэма, и рассказал ты ее очень хорошо! — Он дружески хлопнул меня по спине и повел по кругу, представляя своим гостям, мужчинам и женщинам, и все меня хвалили, и разговаривали со мной очень ласково, и голова у меня совсем пошла кругом, тем более что я все-таки допил свое вино. Все это было очень приятно, но я даже обрадовался, когда мне наконец позволили оттуда уйти и подняться в свою каморку. Испытывая сильнейшее удивление из-за всего того, что произошло со мною за этот долгий день, я рухнул на свою мягкую постель и тут же заснул.
Так началась моя жизнь в Сердце Леса и мое знакомство с отцом-основателем этого лесного города и его идейным вдохновителем. Единственное, о чем я мог тогда думать, — что бог Удачи по-прежнему меня не оставляет. Видимо, именно потому, что я не знал, о чем мне попросить Глухого бога, он и давал мне то, в чем я нуждался.
То, что Барна так хорошо меня принял, вызвано было не просто его желанием развлечься и повеселиться, хотя шумное веселье в той или иной степени сопровождало почти все, что он говорил и делал. Нет, его особое отношение ко мне имело давнюю и вполне определенную причину: ему давно хотелось, чтобы у него в городе появились не только свободные, но и образованные люди, которых там до сих пор не было ни одного.
Барна очень быстро приблизил меня к себе, и между нами установились вполне доверительные отношения. Он, как и я, вырос в большом доме, где не только хозяева, но и некоторые рабы получили приличное образование. Там была большая библиотека, и туда, что меня особенно потрясло, приходили ученые, посещавшие Азион, чтобы побеседовать с просвещенными хозяевами Барны. Порой у них в доме подолгу гостили поэты, а философ Деннетер, например, вообще прожил там целый год. Все это восхищало юного Барну, оставляя в его душе глубокий след. Да и сам он тоже удивлял своими способностями и хозяев, и гостей дома; он очень быстро все схватывал, и особенно его интересовала философия. Деннетер, оказавший на него огромное влияние, даже захотел сделать его своим учеником. Хозяева дали согласие, и Барна уже готовился учиться у Деннетера и путешествовать с ним по всему свету.
Но, когда ему было пятнадцать лет, рабы из казарм гражданской армии Азиона подняли восстание. Они вломились в оружейные склады города, забаррикадировались там, перебив охрану и всех тех, кто пытался их остановить, и объявили себя свободными людьми. Они требовали, чтобы город признал их новый статус, и призывали всех остальных рабов к ним присоединяться. Многие домашние рабы так и поступили, и в течение нескольких дней в Азионе царили паника и смятение. Затем армия окружила оружейные склады, взяла их, и восставшие были перебиты. После этого бунта почти все рабы мужского пола оказались под подозрением. Многих хозяева заклеймили, чтобы уж никто не заподозрил в них свободных людей. Барна, тогда пятнадцатилетний мальчишка, клейма избежал, однако теперь и речи быть не могло ни об изучении философии, ни о путешествиях. Его отправили в гражданскую армию для пополнения ее поредевших рядов и выполнения разнообразных тяжелых работ.
— И на этом мое образование раз и навсегда прервалось. Ни одной книги не держал я в руках с того дня. Но у меня все же были в жизни эти несколько лет учебы и возможность слушать разговоры поистине мудрых людей; узнал я и о том, что существует жизнь разума и духа, которая превыше всего на свете. Вот почему я прекрасно понимал все это время, чего нам здесь не хватает. Я сумел создать город поистине свободных людей, но что толку в свободе для людей невежественных? Да и что такое свобода, если не способность ума узнавать то, что ему необходимо, если не способность человека свободно мыслить? Ах, даже когда тело твое в оковах, если в голове твоей сохранились мысли, если ты помнишь какие-то идеи философов и слова поэтов, ты можешь чувствовать себя свободным, ибо свободно станешь бродить среди этих великих людей и общаться с ними!
Его хвалы знаниям глубоко тронули меня. До сих поря жил среди людей настолько бедных, что знания о чем бы то ни было, кроме их собственной нищеты, не имели для них никакого смысла, они считали все прочие знания совершенно бесполезными, и я смирился с их точкой зрения, потому что смирился и с их нищетой. Очень-очень долго я гнал от себя мысли о том, какие идеи проповедовали великие творцы, историки, философы и поэты прошлого, и когда память об этом стала ко мне возвращаться — я тогда жил еще среди Лесных Братьев, в лагере Бриджина, — уже одно это показалось мне чудесным даром. Впрочем, это никак не было связано ни с моими собственными желаниями, ни с моими намерениями. И будучи сам нищим и невежественным, я не осмеливался заявить, что невежество не имеет права судить Знание.
И вот рядом со мной появился человек, который сумел доказать, что умен, образован, энергичен и смел, тем, что, поднявшись из нищеты и рабства, стал правителем настоящего государства, целый народ привел за собой в царство свободы и независимости. И этот человек ставил знания, образованность, поэзию выше собственных, поистине великих, достижений! И я, испытывая стыд из-за собственной слабости, наслаждался его силой.
Я все лучше узнавал Барну, все сильнее им восхищался, и мне очень хотелось быть ему полезным. Но, похоже, пока что единственное, что он видел во мне, это своего послушного ученика; я ходил вместе с ним по городу, с удовольствием слушал его высказывания и различные планы, а по вечерам рассказывал или декламировал по собственному выбору какую-нибудь историю или стихотворение ему и его гостям. Я предлагал научить и кое-кого из его приятелей читать и писать, но он отвечал, что книг у них нет, так что учить мне их никак не возможно, и хотя я предлагал написать тексты от руки, он не позволял мне тратить на это время. Барна уверял меня, что книги непременно будут, их найдут и принесут в Сердце Леса, а потом найдутся и образованные люди, которые станут мне помощниками, и тогда мы создадим настоящую школу, где смогут учиться все, кто захочет.
Между тем кое-кто в доме Барны очень хотел учиться; например, те молодые женщины, что там жили. Им было скучно, они мечтали о новых развлечениях, и я, попросив у Барны разрешения, стал учить их читать и писать. Сам Барна только смеялся и надо мной, и над этими девушками.
— Только не позволяй им себя дурить, Школяр! Их ведь не высокая поэзия интересует! Просто хотят посидеть рядышком с молоденьким хорошеньким парнишкой! — Он и его приятели все время дразнили девушек, говоря, что те превратились в книжных червей, и девушки вскоре сдались и почти перестали посещать наши занятия. Одна лишь Диэро по-прежнему приходила довольно часто.
Диэро мне казалась поистине прекрасной, такая она была изящная, нежная. Ее с детства готовили к роли «женщины-бабочки». В Азионе — древнем городе, славившемся своими пышными церемониями, роскошью и красивыми женщинами, — «женщины-бабочки» получали особое образование согласно науке удовольствий, науке тонкой и изысканной, хотя мнение о ней в других городах-государствах было совсем иным.
Но, как рассказывала мне Диэро, чтение в число тех искусств, которым обучали «бабочек», не входило. Она с жадным вниманием вслушивалась в строки той поэзии, о которой я рассказывал, и вообще к знаниям относилась с огромным, хотя и застенчивым, интересом. Я, как умел, поддерживал ее желание научиться читать и писать. Она была необыкновенно скромна, постоянно сомневалась в собственных силах, но схватывала все очень быстро, и та радость, которую она испытывала, удачно ответив урок, и мне тоже была чрезвычайно приятна. Барна относился к нашим занятиям вполне добродушно, как к очередному развлечению.
Самые старшие из его соратников, те, что долгие годы были с ним рядом, являлись поистине его людьми. Они вынесли из долгих лет рабства привычку подчиняться приказам и никогда не претендовать на главенствующую роль, что делало их особенно удобными для такого прирожденного вожака, как Барна. Они относились ко мне как к мальчишке, а не как к своему сопернику; они объясняли мне то, что знать в городе беглых рабов было просто необходимо, и время от времени кое от чего меня предостерегали. Барна, говорили они, с себя последнюю рубаху снимет и тебе отдаст, но если он решит, что ты ухлестываешь за его девицами, берегись! Они рассказали мне, что Диэро пришла вместе с Барной из Азиона еще в те времена, когда он только-только вырвался на свободу, и в течение многих лет была его любовницей. Теперь, правда, она, что называется, «в отставке», но осталась «женщиной Дома Барны», и человеку, особенно мужчине, который вздумал бы относиться к ней без должного уважения, смешанного с обожанием, там было не место.
Самые старшие из его соратников, те, что долгие годы были с ним рядом, являлись поистине его людьми. Они вынесли из долгих лет рабства привычку подчиняться приказам и никогда не претендовать на главенствующую роль, что делало их особенно удобными для такого прирожденного вожака, как Барна. Они относились ко мне как к мальчишке, а не как к своему сопернику; они объясняли мне то, что знать в городе беглых рабов было просто необходимо, и время от времени кое от чего меня предостерегали. Барна, говорили они, с себя последнюю рубаху снимет и тебе отдаст, но если он решит, что ты ухлестываешь за его девицами, берегись! Они рассказали мне, что Диэро пришла вместе с Барной из Азиона еще в те времена, когда он только-только вырвался на свободу, и в течение многих лет была его любовницей. Теперь, правда, она, что называется, «в отставке», но осталась «женщиной Дома Барны», и человеку, особенно мужчине, который вздумал бы относиться к ней без должного уважения, смешанного с обожанием, там было не место.
Барна как-то объяснил мне — мы с ним сидели тогда на сторожевой башне Сердца Леса, — что мужчины и женщины должны свободно любить друг друга, не давая всяких ханжеских обещаний в вечной верности, которые, точно цепями, связывают людей. Мне его слова очень понравились. О браке я знал лишь то, что это — для хозяев, а не для таких, как я, и даже не думал об этом. А вот Барна о таких вещах не только думал, но и пришел к определенным выводам, которые превратил почти в закон для обитателей лесного города. У него и насчет детей тоже свои идеи имелись: дети должны быть совершенно свободны, их никогда нельзя наказывать, пусть бегают где хотят и находят для себя такие занятия, которые им действительно по душе. Это меня просто в восторг приводило, как, впрочем, и почти все идеи Барны.
Я был хорошим слушателем, иногда задавал вопросы, но по большей части довольствовался тем, что внимательно следил за бесконечными и щедрыми планами, возникавшими в его мозгу. Он и сам говорил, что думается ему лучше всего вслух. И вскоре уже просто требовал моего присутствия, громогласно вопрошая: «Где это наш Гэвди? Где наш Школяр? Мне надо подумать!»
Я жил в доме Барны, но часто виделся и с Чамри. Он вступил в гильдию сапожников, вместе с которыми и жил, устроившись вполне уютно; он ни на что не жаловался, разве на то, что женщин в Сердце Леса маловато да и жареная баранина редко на обед бывает. «Надо почаще посылать этих юнцов, что без дела маются, чтобы баранинки раздобыли!» — говорил он.
Венне вскоре обнаружил, что, как и любому охотнику, ему придется большую часть времени проводить далеко в лесах, как это было и в лагере у Бриджина. Однако вся дичь вблизи Сердца Леса давным-давно была выбита, и город теперь кормила совсем не охота. Как-то раз те самые «юнцы, что без дела маются», попросили Венне пойти с ними в качестве охраны, ибо уже знали, как ловко он стреляет из своего небольшого лука. Так он впервые вышел вместе с ними на большую дорогу. Это случилось примерно через месяц после нашего появления в Сердце Леса.
«Десятинщики», а попросту налетчики, занимались там настоящим разбоем. Они выходили навстречу торговым караванам и отдельным повозкам, принадлежавшим богатым купцам; останавливали и стада, которые погонщики перегоняли по дороге из селения в селение. В итоге и скот, и груженные товаром повозки, и возницы, и погонщики, и лошади оказывались у нас в городе, тем самым пополняя и наши продовольственные запасы, и количество повозок, и даже численность населения — если, конечно, эти люди сами выражали желание присоединиться к нашему братству. Если же они этого не хотели, то, по словам Барны, им завязывали глаза, выводили на дорогу и оставляли их там с повязкой на глазах и со связанными руками; и эти несчастные бродили по дороге до тех пор, пока очередной путник их не развяжет. Барна оглушительно хохотал, рассказывая мне, что некоторые возницы так часто попадались его людям, что сами покорно протягивали руки, чтобы их связали.
Имелась в лесном городе и особая категория — «ловцы», которые, отправляясь в одиночку или парами в Азион, покупали или выменивали на рынке необходимые нам вещи, попросту обворовывая дома богачей и сундуки жрецов в богатых храмах. В Сердце Леса деньгами не пользовались, однако нашему братству деньги были необходимы, чтобы покупать то, чего налетчики не могли украсть на дороге, — в том числе доброе отношение местных крестьян, а также молчание купцов в больших городах, пребывавших с «ловцами» в сговоре. Барна любил хвастаться тем, что сидит на таком богатстве, какому могут позавидовать даже самые крупные торговцы Азиона. Где хранилось это богатство, я так и не узнал. Бронзовые и медные монеты выдавались любому, стоило ему сказать, что он отправляется в город за покупками.
Барна и его помощники прекрасно знали каждого, кто уходил в Азион. Таких было немного, и все они были людьми испытанными и надежными, ибо, как говорил Барна, одного дурака, треплющего языком в пивной, вполне достаточно, чтобы Сердце Леса окружила вся армия Азиона. Узкие, прихотливо извивающиеся тропки, ведущие к воротам лесного города, тщательно охранялись, а зачастую их специально уничтожали и прокладывали в другом месте, особенно в тех случаях, когда нужно было скрыть следы колесных повозок или прошедшего стада. Просто так никто не мог пройти к Сердцу Леса. Я, например, все время вспоминал тех часовых, которых мы тогда встретили на тропе, их грозный вид и нацеленный на нас большой лук. И все здесь знали: если кто-то из охраняющих заветные тропы заметит человека, который без разрешения вышел из города и явно пытается уйти прочь, то никаких угроз не последует: предателя просто пристрелят.
Венне не раз просили стать членом городской стражи, но ему очень не нравилась мысль о том, что, вполне возможно, придется стрелять кому-то в спину. Ему куда больше по душе пришлись налеты на торговые караваны и угон скота; кроме того, положение «десятинщика» было весьма престижным. Барна и сам говорил, что самые ценные члены нашего сообщества — это налетчики и «борцы за справедливость», поддерживающие в городе порядок, но, с другой стороны, каждый волен следовать зову собственного сердца, выбирая, чем ему заниматься. Так что Венне радостно ушел с бандой молодых «десятинщиков», пообещав Чамри вернуться с «отарой овец, а если это не удастся, то с целой толпой женщин».
На самом деле женщин в Сердце Леса действительно было маловато, и каждую из них ревниво охраняли — либо один мужчина, либо несколько. Те женщины, которых я мог видеть вне дома — на улице или в саду, — все, похоже, были либо беременны, либо тащили за собой целый выводок малышей. Надо сказать, женщины в лесном городе отнюдь не сидели без дела, наоборот, они постоянно гнули спину: мели полы, пряли, копали землю, пололи огороды, доили коров, то есть занимались всем тем, чем обычно занимаются рабыни в любом хозяйстве. У Барны в доме, правда, молодых женщин было полно, значительно больше, чем где-либо еще; это были самые хорошенькие и самые веселые девушки в городе, всегда очень красиво наряженные. Одежду для них приносили «десятинщики». Если девушка умела петь, танцевать или играть на лютне, это особенно приветствовалось, но работать ей было совсем не обязательно. Все девушки в доме были, по выражению Барны, «именно такими, какими и должны быть женщины — свободными, красивыми и добрыми».
Он очень любил собирать их вокруг себя, и они с удовольствием с ним кокетничали, льстили ему, любовно его поддразнивали, и он тоже охотно шутил с ними, но серьезные разговоры всегда вел только с мужчинами.
Поскольку Барна по-прежнему держал меня при себе как самого надежного своего конфидента, я со временем даже стал гордиться столь почетным доверием, одновременно сознавая и всю его тяжесть, и очень старался быть достойным дружбы этого великого человека. По вечерам я, как обычно, выступал в большом зале перед всеми, кто желал послушать в моем исполнении произведения самых различных авторов, и благодаря этому, а также из-за того, что Барна постоянно и повсюду брал меня с собой, большинство людей относились ко мне с уважением. Хотя порой я и чувствовал с их стороны зависть или изумление, а то и высокомерное презрение — ведь я, в конце концов, был еще совсем мальчишкой. А кое-кто, о чем мне было прекрасно известно, и вовсе называл меня «образованным придурком», чувствуя, что мне еще многого не хватает, что, несмотря на бесконечное множество подчиняющихся мне слов, я знаю мир очень слабо и неглубоко, точно ребенок.
Я и сам понимал, что это так, но старался не думать об этом. Я сознательно гнал от себя подобные мысли и старался не расставаться с Барной, следуя за ним по пятам, ибо очень в нем нуждался. Он жил так полно и так радостно, что это отчасти заполняло и ту пустоту, внутри которой существовал я сам.