— Конечно, сумею! — Она была явно заинтересована. Подумав немного, она заметила: — Только нужно мне имя выбрать. Я могу, например, стать Мивом.
Я чуть не вскрикнул: «Нет!», но вовремя осекся. Пусть у нее будет такое имя, какое ей самой нравится. В конце концов, Мив, как и Меле, имя весьма распространенное.
— Ладно, Мив, — сказал я с некоторым усилием. — А я тогда буду Авви.
— Авви, — повторила она и прошептала с улыбкой: — Авви Клюворыл!
— Так, хорошо. Теперь запомни: мы с тобой не рабы, потому что в Урдайле никаких рабов нет, а мы якобы оттуда. Я — студент университета в Месуне. Я учусь у одного великого человека, который живет там и сейчас ждет нас. А тебя я взял с собой, потому что хочу, чтобы ты поступил в школу при университете и тоже учился. А родом мы из тех краев, что с востока примыкают к великим Болотам.
Меле кивнула. Ей все это казалось в высшей степени убедительным. Но ведь ей и было-то всего лет восемь.
— Я очень надеюсь, — продолжал я, — что нам все-таки удастся по большей части держаться вдали от больших дорог. У меня есть кое-какие деньги, так что еду мы сможем покупать в деревнях и на фермах. Но вести себя везде нужно очень осторожно и остерегаться охотников за рабами. Если мы никого из них не встретим, то все у нас с тобой получится.
— А как имя того великого человека из Месуна? — спросила Меле. Хороший вопрос! Я совершенно не был к нему готов и задумался. А потом назвал того единственного великого человека из Месуна, которого знал:
— Его зовут Оррек Каспро.
Она кивнула.
Но, похоже, никак не могла успокоиться; что-то еще было у нее на уме, и она, поколебавшись, все-таки сказала:
— Я не умею писать, как мальчишки.
— Это не страшно. Если тебе понадобится пописать, я буду стоять на страже. Согласна?
Она кивнула. Теперь мы были готовы отправляться в путь. Чуть ниже по течению, вскоре после излучины, река стала значительно шире и мельче, и я сказал:
— Давай здесь и перебираться на тот берег. Ты плавать-то умеешь… Мив?
— Не умею.
— Ну, ладно, если там будет слишком глубоко, я посажу тебя на плечи. — Мы сняли башмаки и привязали их к моему заплечному мешку. Затем я обвязал талию Меле тонкой бечевкой, а другим концом этой бечевки обвязал себя так, чтобы между нами оставалось несколько футов. Держась за руки, мы вошли в воду, и я тут же вспомнил то свое видение — с переправой через реку — и подумал: может, именно эту девочку мне и придется нести на плечах? Кстати, плечи у меня болели еще со вчерашнего дня. Но эта река совсем не была похожа на ту, из моего видения. Тщательно выбирая путь и двигаясь зигзагом от отмели к отмели, я ни разу не погрузился в воду выше пояса и вполне мог поддерживать Меле. Только в одном месте, где течение оказалось особенно быстрым, возле намытого островка из гальки, было довольно глубоко, и я велел ей покрепче ухватиться за веревку и как можно выше держать голову над водой. Я проплыл несколько ярдов вдоль этого галечного барьера, таща за собой Меле, и вскоре встал на ноги. Берег был уже рядом, и Меле с головой ушла под воду только в самый последний момент, когда ей показалось, что она уже может стоять, но до дна достать не сумела. Она вынырнула, задыхаясь и отплевываясь, я подтянул ее к себе, и мы легко преодолели последнюю полосу мелководья, отделявшую нас от берега.
Выбравшись на берег, мы наконец перевели дыхание и принялись сушить промокшую одежду. Отдохнув и надевая обувь, я сказал Меле:
— Итак, мы с тобой переправились через первую из тех двух великих рек, которые мне суждено было пересечь. Эта страна называется Бендайл.
— А вот герой Хамнеда хоть и был ранен, но все-таки переплыл реку, верно?
Нет слов, как меня это тронуло! Дело даже не в том, что историю о Хамнеде она узнала от меня. Дело в том, что она о нем думала, что он стал ей близок настолько же, насколько был близок и мне. Мы с этой девочкой говорили на одном языке, на том языке, каким я больше никогда не пользовался с тех пор, как оставил свое собственное детство в Этре. Я обнял Меле за хрупкие плечики, и она удобно привалилась ко мне.
— Давай-ка теперь поищем какую-нибудь деревню и купим там еды, — предложил я. — Но сперва я достану немножко денег, чтобы не надо было рыться в мешке на глазах у других людей. — Я извлек свой тяжелый шелковый кошелек, от которого все еще исходил слабый запах Куги, запах дыма и гниющих шкур; похоже, правда, к нему примешивался и аромат той вяленой рыбы, которую мне дали в дорогу мои сородичи с берегов озера Ферузи. Я развязал шнурок и, открыв кошелек, застыл в недоумении. Я хорошо помнил, что было в кошельке: несколько бронзовых монет и четыре серебряных. А теперь там, помимо бронзовых монет, лежали еще девять серебряных, четыре золотых из Пагади, которые в народе называют «диктаторами», и большая золотая монета из Ансула!
Оказывается, мой дорогой Куга был не только беглым рабом, но и вором.
— Как же мне идти с такими деньгами! — в ужасе воскликнул я. Я чувствовал ту опасность, которую способны навлечь на нас эти золотые. Ведь если кто-то догадается, что у нас в заплечном мешке целое состояние… Больше всего мне хотелось попросту выкинуть эти монеты в траву и забыть об их существовании.
— Тебе их кто-то подарил? — спросила Меле.
Я кивнул, говорить я не мог.
— Тогда можно зашить эти монеты в одежду, чтобы их никто не нашел! — уверенно предложила она, с любопытством и восхищением перебирая «диктаторы». — Эти очень красивые, но та, большая, лучше всех! У тебя есть иголка с ниткой?
— Только рыболовные крючки и леска.
— Ну, может, удастся раздобыть все это в деревне? Или, может, нам по дороге коробейник встретится. А шить я умею.
— Шить я и сам умею, — глупо обиделся я. — Ну, в общем, сейчас лучше поскорее убрать все это в мешок. И зачем только мне удалось этот проклятый кошелек отыскать!
— А что, это очень много денег?
Я кивнул.
Она все еще рассматривала монеты.
— Г-о — город П-а-к- …
— Пагади, — подсказал я.
— Ой, да тут слова идут кругом, по самому краю! «Город-государство Пагади, год 8» и что-то еще… — Меле склонилась над монетой точно так же, как склонялась над книгой в доме Барны, сидя за столом у Диэро при свете масляной лампы. Потом подняла голову, гордо улыбнулась и передала мне золотую монету. Глаза ее сияли.
Я положил в карман несколько четвертаков и бронзовых «полуорлов», а кошелек снова спрятал, и мы двинулись дальше по берегу реки, потому что там была ясно видна тропа. Наверное, с час мы шли молча, потом Меле вдруг сказала:
— Может быть, в том городе, куда мы идем, нам удастся выяснить, где моя сестра? Тогда мы смогли бы отдать солдатам эти золотые монеты и выкупить ее.
— Да, конечно, мы непременно постараемся ее выкупить, — сказал я, и сердце мое болезненно сжалось. А потому я поспешно добавил с некоторой тревогой: — Только разговаривать об этом ни с кем нельзя. Вообще ни с кем.
— Я не буду, — пообещала Меле. И больше не сказала об этом ни слова.
* * *
Следуя вдоль реки, резко свернувшей к северу, мы в полдень увидели впереди довольно большой город, и мне пришлось собрать все свое мужество, чтобы войти туда. А вот Меле, похоже, совсем ничего не боялась, полностью доверяя моей силе и мудрости. Мы храбро дошли до рыночной площади, купили еды и маленькое одеяло для Меле, которое можно было также использовать и в качестве плаща. Затем я приценился к шкатулочке, где лежала крепкая новая игла и моток белых ниток. На рынке многим хотелось поговорить с нами; нас то и дело спрашивали, откуда мы идем и куда направляемся. Я, разумеется, всем рассказывал выдуманную нами историю, но этот «студент университета» для большинства местных жителей был фигурой настолько загадочной, что они просто не знали, как с нами обращаться. Полная пожилая женщина со стертыми зубами, например, потребовала целый четвертак за иголку с нитками и, с состраданием глядя на Меле, вздохнула:
— Уж больно, как я погляжу, тяжело жить в студентах такому маленькому парнишке-то!
— Просто он зимой очень много болел, — заступился я за «братишку».
— Ах ты, бедняжка! Как же тебя зовут, сынок?
— Мив, — преспокойно ответила ей Меле.
— Ну, я думаю, братец твой о тебе хорошо заботится, вот только зря он потащил тебя в такой дальний путь. Не стоит тебе пока так много пешком-то ходить, — сказала женщина. А потом — может, ей стало ясно, что я не намерен платить такую грабительскую цену за иголку, а может, по какой-то иной причине, — вдруг что-то протянула Меле и пояснила: — А это тебе, пусть Энну хранит вас обоих в пути. Да возьми, не бойся, это подарок! Не стану же я брать деньги с ребенка за то, что его благословила! — И она снова протянула Меле маленькую фигурку кошки, вырезанную из темного дерева, с медной проволочной петелькой, чтобы можно было носить ее на цепочке как подвеску; я заметил у нее на подносе несколько таких крошечных изображений Энну-Ме. Меле вопросительно подняла на меня свои огромные глаза, и я вспомнил, что они с Ирад обе носили на шее такие фигурки, хотя эта кошечка была, пожалуй, более тонкой работы. Разумеется, я тут же вручил торговке требуемый четвертак, взял иголку с ниткой и кивнул Меле, чтобы она приняла подарок.
Стиснув в ладошке фигурку богини, она поднесла сжатый кулачок к ямке под горлом и с благодарностью посмотрела на торговку.
На этой рыночной площади я чувствовал себя неожиданно спокойно и свободно. Нас тут никто не знал; мы были просто путниками, растворившимися в толпе таких же людей, но отнюдь не чувствовавшими себя одинокими даже в этом диком краю. Заметив на каком-то прилавке сладкие жареные пирожки, источавшие восхитительный аромат, я предложил Меле:
— Давай-ка купим пирожков. — И мы, держа в руках по горячему пирогу, присели на широкий край прохладного фонтана, чтобы перекусить. Тесто оказалось довольно тяжелым, масляным, и Меле с трудом съела только половину своего пирога. Я искоса на нее глянул и вдруг увидел то, что сразу заметила та торговка с плохими зубами: этот чрезвычайно худой ребенок прямо-таки падает от усталости.
— Ты, похоже, устал, братец Мив? — спросил я.
После недолгой борьбы с собой Меле сдалась — опустила плечи, уныло кивнула и сгорбилась.
— А давай сегодня переночуем в какой-нибудь гостинице, — беспечным тоном предложил я. — Вряд ли у нас потом будет еще такая возможность, а этот городок кажется мне вполне симпатичным. Все-таки ты сильно промокла и замерзла, когда мы вброд переходили ту реку. Да и вообще сегодня мы очень много прошли, так что вполне заслужили возможность как следует выспаться в настоящей постели.
Меле еще больше сгорбилась, посмотрела на свой истекающий жиром пирог и показала его мне.
— Ты не мог бы его съесть, Клюворыл? — прошептала она смущенно.
— Я могу съесть все, что угодно, Пискля! — с энтузиазмом воскликнул я и тут же это доказал. — Вот и все. А теперь идем. Тут неподалеку, совсем рядом с рыночной площадью, я приметил одну гостиницу.
Жене хозяина гостиницы Меле явно очень понравилась — похоже, моя маленькая спутница служила нам пропуском к людскому сочувствию. Нас проводили в очень уютную комнатку, расположенную в задней части дома, где была широкая, хотя и несколько коротковатая кровать. Меле тут же улеглась и свернулась калачиком, по-прежнему крепко сжимая в кулачке фигурку Энну-Ме. Свой новый «плащ» она снять не пожелала. «Мне в нем тепло», — все повторяла она, и я увидел, что ее бьет озноб. Я накрыл ее сверху еще одеялом, и она вскоре уснула. А я сел в кресло у окна и задумался. Я так давно не сидел в кресле, давно уже не бывал в обычном, большом и прочном, доме, который совсем не похож на хижины болотных людей, где стены сделаны из тростниковых циновок. Затем я вытащил из мешка книгу Каспро и немного почитал. Я давно уже выучил «Космологии» наизусть, но уже одно то, что я держу в руках книгу и слежу взглядом за строчками, действовало на меня успокаивающе, а мне так необходима была поддержка. Я, в общем-то, и с самого начала не слишком хорошо понимал, что делаю и куда иду; а теперь еще и взвалил на себя ответственность за этого ребенка, что как минимум должно было сильно замедлить мое продвижение на север. А что, если мне оставить Меле у кого-нибудь здесь, в этом городке, и позже вернуться за нею? — вдруг подумал я. Оставить ее? Вернуться за ней? Но откуда вернуться? Я посмотрел на нее. Она крепко спала. И я тихонько вышел из комнаты и заказал нам обед.
Когда Меле проснулась, я подал ей большую чашку куриного бульона, и она села в постели, чтобы его выпить, но отпила совсем немного. Мне показалось, что у нее жар, и я решил посоветоваться с женой хозяина гостиницы, которую звали Амено. С первого взгляда она производила впечатление женщины доброжелательной и очень веселой, впрочем, этого и требовали от нее обязанности хозяйки гостиницы, но мне показалось, что вся эта веселость напускная и что на самом деле Амено — женщина очень спокойная, серьезная и рассудительная. Она пришла, посмотрела на Меле и сказала, что «мальчик» мог чем-то заразиться в пути, а может, просто сильно устал.
— Ты иди поужинай, — сказала она мне, — а я разожгу пожарче огонь и за ребенком присмотрю. — Она убедила Меле отдать ей фигурку богини-кошки, сказав, что проденет в петельку цепочку и вернет ей. Девочка внимательно следила за тем, как она это делает, а потом снова задремала. Я спустился в общий зал и отлично поужинал жареной бараниной, тут же, разумеется, с любовью и грустью вспомнив Чамри Берна.
Мы прожили в этом городишке, который назывался Рами, четверо суток. Амено, естественно, довольно быстро догадалась, что Меле — не мальчик; она дала мне это понять, но вслух никаких вопросов не задавала, прекрасно понимая, почему девочка могла захотеть путешествовать в обличье мальчика, и никаких намеков на сей счет не отпускала. Меле, к счастью, не заболела, но действительно была чуть жива от голода и усталости. Три дня отдыха, хорошей еды и доброй заботы Амено сотворили с малышкой настоящее чудо. На третий день, сидя в постели, Меле аккуратно зашила наши золотые в мою одежду и снова уснула. Я бы с удовольствием остался в Рами еще на несколько дней, чтобы окончательно поставить девочку на ноги, поскольку путешествие нам предстояло еще долгое, если бы на четвертый вечер кое-что случайно не услышал, спустившись в общий зал гостиницы, чтобы посидеть у камина.
Здешние мужчины каждый вечер заходили туда, чтобы выпить стаканчик сидра или кружечку пивка, поболтать друг с другом или с постояльцами гостиницы, если, разумеется, те были не против. Местные сперва держались со мной несколько скованно, даже настороженно, считая, видимо, что я студент, столичная штучка и беседовать с ними не стану. Однако, увидев, что я всего-навсего молодой парнишка, говорю мало и веду себя скромно, они вскоре перестали меня стесняться и стали относиться ко мне вполне по-дружески. Беседа у них шла в основном о местных делах и событиях, но порой к ней присоединялись и путешественники, которые рассказывали об иных краях и о том, что творится в мире. Это было мне особенно интересно, ведь я так долго прожил в лесу и на Болотах, не имея никаких сведений ни о городах-государствах, ни о Бендайле.
Меле крепко спала после отличного ужина, и я никуда не торопился. Вскоре разговор зашел о Барне и «барнавитах». У каждого имелась своя история об этих «благородных разбойниках», которые частенько совершали грабительские налеты на дороги, фермы и торговые селения. Некоторые из этих историй сильно напоминали те романтические сказки, которые я слышал еще в детстве, в Этре. Но тут один человек подтвердил, что люди Барны действительно занимаются «благородным разбоем», и рассказал, что три года назад они угнали у него половину стада, которое он собирался продать на рынке, и угнали «по-честному», пересчитав животных и разделив их «одно тебе, одно нам». А ведь запросто могли бы угнать и все стадо! Вот почему он, по его собственным словам, и проклинать-то их мог только вполсилы. У меня, впрочем, сложилось впечатление, что и слушатели тоже поверили этому рассказчику лишь наполовину.
Затем посыпались истории о лесном городе Барны, одна другой краше. Один рассказывал, например, что в домах у «этих беглых рабов» полным-полно красивых женщин, а краденого золота у них столько, что они кроют им крыши, так что, когда солдаты подожгли город, это золото расплавилось и потекло ручьями в канавы. Каждый что-то знал о Барне, и все считали его великаном с огненно-рыжей шевелюрой, который собирался напасть на Азион, затем стать правителем Бендайла и сделать так, чтобы рабы правили своими бывшими хозяевами. Затем вдруг возник спор — можно или нельзя доверять рабам, — и тут же все согласились на том, что нельзя, каким бы верным тот или иной раб ни казался. Разумеется, были приведены многочисленные примеры предательств, совершенных рабами.
— А вот вам и еще подходящая история, — сказал один из постояльцев гостиницы, скупщик шерсти из восточного Бендайла. — О неверном рабе и о верном. Я только что ее слышал. Один мальчишка, уроженец Болот, был некогда гордостью своих хозяев из города Этры. Он мог рассказать любую историю, спеть любую песню, какую пожелаете, — он знал их все. Этот раб стоил своим хозяевам никак не меньше ста золотых монет. И что вы думаете? Он соблазнил хозяйскую дочку и сбежал, украв целый мешок золота. Хозяева, разумеется, послали вдогонку охотников за рабами, но никто его так с тех пор и не видел; говорили, будто он утонул. В общем, поиски потихоньку заглохли. Но у хозяйского сына был верный раб, который поклялся, что отыщет беглого мальчишку и вернет его в Этру, чтобы хозяева могли подвергнуть его надлежащему наказанию за то, что он опозорил их дом. И этот верный раб сумел выйти на след беглеца, а потом еще и услышал, будто некий молодой раб, которому удалось скрыться в лесном городе Барны, славится тем, что умеет рассказывать любые истории. Сам Барна, будучи рабом образованным, весьма ценил этого юношу. Только тот и его обманул и еще до того, как в лес пришли солдаты, снова исчез. Но верный раб продолжал охотиться за ним. Я тут разговаривал с одним человеком, который этого раба хорошо знает и называет его Трехбровым. Так этот раб ему рассказывал, что уже побывал и на Болотах, и в Казикаре, и в Пираме, но не остановится до тех пор, пока не поймает этого беглеца, даже если на это уйдет вся его жизнь. Вот это, по-моему, действительно верный раб!