Под самыми окнами Чика ребята играли в футбол. Улица Чика на улицу Бочо. Вместе с ребятами с улицы Бочо играла девочка. Она часто с ними выступала. И она играла неплохо. Но Чик терпеть не мог, когда девочка играет в футбол. Как-то неприятно во время игры сталкиваться с потной девчонкой. Фальшь! Фальшь! И нечего трясти юбкой и нарочно кричать грубые слова, чтобы перемальчишить мальчишек.
Чик был за равенство между мужчиной и женщиной. Но только не в футболе. Футбол — мужская игра. Любые другие игры — пожалуйста! Но только не футбол. Фальшь!
— Чик, — крикнул Анести, — где ты пропадаешь? Мы проигрываем! Становись вместо Абу нападающим! Абу, уходи, чтоб я не видел тебя!
— За что?! — крикнул Абу.
— Ты даже с аута не можешь на голову подать мяч, — отвечал Анести, — какой ты игрок? Кандёхай!
Играть в футбол или разоблачать вредителей родины? Чик предпочел долг.
— Я не буду играть! Мне некогда, — сказал Чик и вошел в калитку.
— Он заучился, заучился, — раздался позади ехидный голос Шурика.
Мама стирала во дворе и не заметила, что Чик влетел в дом. Чик бросил портфель, подбежал к столу, в ящике которого лежали книги и тетради. Дернул ящик — тетрадь на месте! Не успели! Чик опередил.
Сидеть! Сидеть! Не отзываться ни на какие призывы с улицы или со двора. Чик положил тетрадку на стол, сел, придвинул поудобней стул и приступил к благородной экзекуции извлечения вредительских знаков, упрятанных на рисунке обложки.
Там был изображен князь Олег, скорбно обнимающий своего коня перед тем, как навсегда расстаться с ним. Под рисунком в два столбика с переносом на последнюю страницу были напечатаны стихи Пушкина «Песнь о вещем Олеге».
Через несколько минут Чик обнаружил букву «Д», искусно замаскированную в виде стремени. Первая буква подлого призыва — это была крупная добыча.
«Ну и негодяи, ну и хитрецы!» — подумал Чик, радуясь и продолжая поиски. Он долго искал букву «О», но никак не мог ее найти. Поэтому он в конце концов решил, что узоры на седле Олега, изображенные в виде кружочков, могут сойти за букву «О». Это открытие принесло Чику меньше исследовательского удовольствия. Тут он почувствовал некоторую натяжку. Получалось, что сразу подряд идут четыре «О».
«О», «О», «О», «О»! «Негодяи!» — можно было воскликнуть, но это делу не помогало.
Для той надписи, о которой говорил Сева, достаточно было двух «О». Как быть? В голове у Чика мелькнула догадка: а что, если на рисунке упрятана еще одна вредительская надпись, которую Сева не заметил? Тогда для нее пригодятся эти два лишние «О».
И Чик решил изменить метод поисков. Он решил не задаваться целью искать буквы по ходу вредительской надписи, а искать любые буквы. Даже такие, каких нет в этой надписи. И, набрав как можно больше букв, составить из них первую вредительскую надпись, а из сочетания оставшихся букв догадаться, из каких слов состоит вторая надпись. К ней уже есть эти два лишних «О».
Чик продолжал поиски и долгое время ничего не находил. Через некоторое время его внимание привлекла подозрительно приподнятая нога Олегова коня. Она была приподнята и согнута под прямым углом. Ее можно было принять за букву «Г». Правда, перекладина получалась длинней и толще самого столбика, на котором она держалась. Довольно-таки уродливая буква. Эта уродливость буквы раздражала Чика. То ли буква, то ли черт его знает что! Она как бы смеялась над серьезностью самого дела Чика. И он решил не включать ее в собрание букв. Ему даже захотелось ударить коня по ноге, чтобы он ее выпрямил, а не держал полусогнутой, как будто его собираются ковать.
Чик приустал от поисков и как-то невольно стал прислушиваться к пыхтению футболистов на улице, к ударам мяча и крикам. Чик решил послушать их немного и узнать, какой счет. Удары мяча сладко отдавались в груди, как удары волн на море. Чик любил море и любил играть в футбол.
— Со кифале! Дос со кифале! — то и дело кричал Анести.
Во время игры он сильно волновался и иногда переходил на греческий язык. Он все время кричал одно и то же. Просил мяч на голову. Он хорошо играл головой, и поэтому все ему должны были подавать на голову — с аута, со штрафного, с любого места.
Он мог шагов десять провести мяч на голове. Отбил головой, принял на голову. В конце концов у него все-таки отнимали мяч. Но один раз в жизни вот так, играя головой, он влетел в ворота противника.
Чик с удовольствием прислушивался к сиплому голосу Бочо, хотя тот сейчас играл против его улицы.
— Какой счет, пацаны? — крикнул чей-то незнакомый голос.
— Семь — восемь, догоняем! — весело кричал Анести. — Оник, не спи! Пасуй! На голову! На голову! Со кифале!
И вдруг Чика страшно потянуло туда, на улицу, на футбол. Вот так, бывало, лежишь еще больной, но уже выздоравливаешь, и вдруг голоса играющих на улице ребят. И так потянет к ним, так потянет! Но нельзя — еще больной.
Чик вздохнул и стал взглядом рыться в гриве коня. Там было удобно припрятать несколько букв. Чик сильно рассчитывал на гриву, но она совсем не оправдала его надежд. Он не нашел там ни одной буквы, и взгляд его остановился на фигуре самого Олега. Внимание Чика привлек меч. Он мог сойти за букву «Т», если бы над перекладиной не торчал эфес, совершенно ненужный для буквы и для дела Чика.
Не зная, куда его деть, Чик погрузился в раздумье. Он стал теребить рукой этот ненужный эфес. Он почувствовал пальцами холод железа. Чик незаметно вытащил меч из ножен и стал им играть. Меч был очень тяжелый, и, может быть, поэтому он неожиданно превратился в шашку, после чего Чик без особых раздумий вскочил на коня, отпихнув слегка обалдевшего Олега, и помчался с чапаевской лавиной на беляков!
— Со кифале! — вдруг раздалось под самым окном.
Чик вздрогнул и очнулся. Никаких тебе беляков, никакой тебе чапаевской лавины. Он сидит за столом, а на столе все та же тетрадь. А на улице голоса ребят.
— Пеналь! Пеналь! Пеналь! — вдруг заорал Оник и побежал, боясь, что эту радостную весть у него отнимут.
— Хенц! Хенц! Клянусь мамой, хенц! — в ответ засипел Бочо, явно пытаясь догнать Оника и тем самым всем внушить, что это ошибка.
— Пеналь! Пеналь! — убегая, не давался Оник. Он был легконогим.
— Хенц! Хенц! — в отчаянии кричал Бочо, отставая. Отстал.
И тут все как-то уверились, что был все-таки пенальти.
— Считаю одиннадцать шагов!
— У тебя шаги нецесные! — Голос бесстрашного карапуза с улицы Бочо.
— Пацаны! Он говорит, у меня шаги нечестные!
— Нецесные! Нецесные!
— А честный фингал не хо?
— Попробуй!
— Я буду считать!
— Нет, я буду считать!
— Считаю!
— Не дреффь, пацанва! Я любой мяч, как пончик, схаваю!
— Я капитан! Я буду бить!
— Ты только головой играешь! Головой будешь бить пеналь?!
— Я первый закричал пеналь! Я бью!
— Ты первый закричал, а я первый заметил!
— Ты мазила!
— Пусть бьет! Я любой мяч, как пончик, схаваю!
— Бью! Тихо! Не люблю, когда под ногу говорят!
— Разогнался до центра! Нецесно! Нецесно!
— Пусть разогнался! Любой мяч, как пончик, скушаю!
— Бью! Тихо! Не мешайте!
— Гол! Гол! Восемь — восемь!
— Нецесный мяч! Нецесный мяч!
«Пацаны там веселятся, — подумал Чик, — а я должен тут искать и искать замаскированные буквы. Но и бросать нечестно… Нельзя быть безвольным, нельзя!» Чик вздохнул и снова склонился над тетрадью.
Сейчас Чик вдруг заметил то, чего раньше на этом рисунке не замечал. Конь одного из дружинников, как-то изумленно приподняв голову, смотрит на Олегова коня, словно он слышал гадание кудесника, но никак не может поверить своим ушам. А конь Олега стоял, круто опустив голову, как бы мрачно насупившись. Так наказанные дети, отплакавшись, стоят в углу, упрямо опустив голову, самой своей позой выражая несогласие с наказанием.
«Да ты что, с ума сошел! — как бы восклицает конь дружинника. — Я, например, своего хозяина никогда не предам!»
«А я что, виноват, что ли? Так положено по гаданию», — насупившись и не подымая головы, отвечает конь Олега.
«А ты не соглашайся с гаданием, а ты протестуй!» — советует конь дружинника.
«Тут протестуй не протестуй, все равно конец», — отвечает конь Олега.
Чик стал читать стихи для того, чтобы присмотреться, не было ли у коня какого-нибудь выхода. А какой может быть выход? Не впускать змею в собственный череп, когда он лежит в поле без всякого присмотра?
Чик, конечно, знал эти стихи и раньше, но никакого особого интереса к ним не испытывал. Теперь, читая их и дойдя до гадания кудесника, Чик мельком подумал, что кудесник шпион и нарочно разлучает Олега с любимым конем.
Читая стихи, Чик с удивлением чувствовал, что они оживают и оживают. Так, бывало, неохота есть, а начнешь — и неожиданно еда вкуснеет и вкуснеет.
Читая стихи, Чик с удивлением чувствовал, что они оживают и оживают. Так, бывало, неохота есть, а начнешь — и неожиданно еда вкуснеет и вкуснеет.
И вдруг, когда он дошел до места, где змея, выползшая из черепа коня, обвилась вокруг Олега «и вскрикнул внезапно ужаленный князь», что-то пронзило его с незнакомой силой.
Это была поэзия, о существовании которой у Чика были самые смутные представления. В этой строчке замечательно, что не уточняется, отчего вскрикнул князь. Конечно, отчасти он вскрикнул и от боли, но и от страшной догадки: от судьбы никуда не уйдешь.
И Чик как бы одновременно с Олегом догадался об этом. И его пронзило. И дальше уже до конца стихотворения хлынул поток чего-то горестного и прекрасного, может быть, постижения непостижимого смысла жизни.
Ковши круговые, запенясь, шипят
На тризне плачевной Олега;
Князь Игорь и Ольга на холме сидят;
Дружина пирует у брега;
Бойцы поминают минувшие дни
И битвы, где вместе рубились они.
Чик чувствует какую-то грустную бессердечность жизни, которая продолжается и после смерти Олега. И в то же время он понимает, что так и должно быть, что даже мертвому Олегу приятней, что там наверху, на земле, озаренной солнышком, жизнь продолжается, река журчит, трава зеленеет.
Олег словно видит Игоря и Ольгу на зеленом холме, видит пирующую у брега дружину и с тихой улыбкой говорит:
«Конечно, друзья, мне бы еще хотелось посидеть с вами на зеленом холме, попировать с дружиной, поговорить о битвах, где мы вместе рубились, но, видно, не судьба. И все же мне приятно видеть отсюда, что вы кушаете, пьете на зеленом холме. Пируйте, пируйте! Если бы вас не было на земле, если бы вы все умерли, мне было бы здесь совсем тоскливо и одиноко».
Обливаясь сладкими слезами и не думая о том, что плакать стыдно, Чик несколько раз прочел это стихотворение, удивляясь, что слова начинают светиться и зеленеть, как трава, на которой сидят Игорь и Ольга.
Как ныне сбирается вещий Олег
Отмстить неразумным хазарам,
Их села и нивы за буйный набег
Обрек он мечам и пожарам.
Слова засияли, словно переводные картинки, промытые слезами Чика. В них стал приоткрываться какой-то милый дополнительный смысл. Чик не знал, откуда берется этот дополнительный смысл, но он чувствовал, что этот смысл появился… Неразумным хазарам… Неразумным… Неразумным… Прощающий упрек, даже улыбка прощающего упрека чувствуется в этом слове.
В каждой строчке Чик теперь улавливал слова, перекликающиеся и даже улыбающиеся друг другу тайной понимания. Сбирается. Неразумным. Буйным. Обрек.
Чик чувствует, что Олег и не хотел бы мстить хазарам, да приходится, и потому он так неохотно Сбирается. Он как бы говорит, собираясь в поход:
«Ну зачем вы, хазары, такие Неразумные? Если бы вы, как обычно, набежали и ушли, я, может, и не собрался бы в поход. А то ведь устроили Буйный набег… А за это приходится ваши села и нивы Обречь мечам и пожарам».
Тут все обречены, и Чик это чувствует. Хазары обречены быть неразумными и потому — устраивать буйные набеги.
Олег за это обречен обрекать их мечам и пожарам, хотя сам уже носит в себе свою обреченность погибнуть от любимого коня.
Чик затих над столом. Он не понимал, что с ним произошло. Краем сознания он все еще помнил, что искал на рисунке. Нет, он не перестал верить в существование вредителей. Но они куда-то далеко-далеко удвинулись и стали маленькими-маленькими. И даже если они воровато нацарапали на этом рисунке какие-то нехорошие слова и юркнули в какую-то щель, как это все мелко и глупо. Даже искать эти слова мелко и глупо, если в жизни могут происходить такие великие истории, как история Олега и его коня.
— Чик, где ты? — донесся до Чика тетушкин голос. — Я же видела, ты прибежал из школы! Обедать, Чик! Горячий украинский борщ, Чик! Мама тебе такой не приготовит, Чик!
Горячий украинский борщ? Обедать тоже как-то глуповато. Чик прислушался к себе и вдруг с удивлением почувствовал, что мог бы и пообедать. Даже не прочь пообедать. Что делать! Ведь и дружина пировала у брега после всего, что случилось с Олегом. Тетушка, конечно, прекрасно готовит обеды, только зачем она маму приплела? Вот люди!
Чик вздохнул, спрятал тетрадь в стол и пошел к тетушке обедать…
Чик знал, где зарыта собака
Не будем скрывать. Чик играл в деньги. Как хороший дворянин, он почти всегда был в проигрыше. Чик слишком сильно волновался и от этого проигрывал. Он очень хотел выиграть и от этого очень волновался. А оттого, что проигрывал, он еще сильнее хотел выиграть. А оттого, что еще сильнее хотел выиграть, он еще сильнее волновался и тем вернее проигрывал.
В те времена играли в «накидку» или, как чаще говорили, в «расшибаловку». С некоторого расстояния бросались тяжелые царские пятаки, и чей пятак падал ближе к серебристому столбику монет, тот и разбивал его.
Другая игра называлась «об стенку». Надо с таким умением ударить ребром своей монеты о стенку, чтобы она, отлетев, упала рядом с монетой противника. При этом, если ты можешь растопыренной кистью руки (от кончика большого пальца до кончика безымянного) дотянуться от своей монеты до монеты противника, значит, ты выиграл.
Бывали, конечно, сложности. Например, ты считаешь, что дотянулся от своей монеты до монеты противника, а тот говорит, что это только кажется, а на самом деле между кончиком твоего пальца и краем монеты есть невидимый просвет. Как быть? Очень просто. Противник становится на четвереньки и, почти тыкаясь ртом в свою монету, изо всех сил поддувает под нее. Если она сдвинулась, значит, он прав, ты не дотянулся.
Была и самая простая игра — в «орла-решку». Подкидывается вращающаяся монета, и противник на лету говорит, на что она упадет — на «орла» или «решку». Угадал — выиграл.
Чик предпочитал эту игру, потому что тут ничего не зависело от волнения. Но любил — «расшибаловку». Какое это было счастье — ближе всех накинуть свой пятак к серебряному столбику монет. Потом, точно и спокойно нацелившись, своим пятаком ударить по этому столбику. Обычно несколько монет отлетало и хотя бы одна из них ложилась на орла, что давало тебе право бить еще раз. А в это время тебя ожидают остальные монеты, аппетитно завалившиеся набок. И ты с силой вколачиваешь пятак в самую верхнюю из накренившейся груды монет, и все остальные великолепно взлетают и падают. Так в цирке веселые акробаты взлетают с конца доски, когда на другой конец вспрыгивает тяжелый толстяк. И нет в мире ничего прекраснее этих волнующих минут.
Но и нет в мире ничего горестней, когда ты, честно завоевав право первым расшибать столбик монет, вдруг от волнения промазываешь своим пятаком или так неловко ударяешь по столбику серебра, что он заваливается, но ни одна монета не перевернулась. И тут твой противник, сладострастно посапывая, склоняется над приготовленным тобой пиршеством.
Эх, уж лучше в «орла-решку»! Чик чувствовал, что в полете вращающейся монеты должна быть какая-то закономерность. И если угадать, в чем она заключается, можно предсказать, какой стороной ляжет монета. Но как угадать?
И вдруг эта тайная закономерность ему приснилась. Теперь уже трудно установить, читал ли Чик к этому времени «Пиковую даму» Пушкина. Скорее всего, читал. Ему приснилась маленькая безобразная старушка, которая подбрасывала рядом с Чиком монету, беззвучно выкрикивая «Орел!» или «Решка!», подбегала к упавшей монете и, беззвучно хохоча, тыкала в нее пальцем, дескать, опять угадала. Бегала она почему-то без обуви, прямо в белоснежных носочках.
Чика эти носки как-то смутно беспокоили. Он чувствовал, что видел их на гораздо более приятных ногах. И это мешало ему сосредоточиться на монете.
Каждый раз выщелкивая монету из большого пальца, старушка показывала Чику, какой стороной она лежит на пальце, но Чик не придавал этому значения. Он только слышал, что она выкрикивает во время полета монеты, и потом видел, как она, хохоча, тыкает пальцем в упавшую монету, — мол, опять угадала. Но только Чик приближался, чтобы взглянуть на монету, как она ловко ее подхватывала и снова выщелкивала с большого пальца.
И вдруг Чик понял, чьи носки надела старушка, хотя стремился понять, правильно ли она угадывает, какой стороной падает монета. В таких носках, и даже именно в этих, любила ходить Ника. И Чик почувствовал какую-то приятность от желания сдернуть с этой старушки белоснежные носки и вернуть их Нике. Теперь он даже не мог понять, что сильнее его волнует: вот это желание сдернуть со старушки носки или узнать тайну закона вращения монеты. То одно отвлекало, то другое.
От этих волнений Чик проснулся и стал обдумывать свой сон. Он решил, что надо не подбегать к старухе, когда монета падает на землю, а прямо прыгнуть на монету. Тогда он успеет увидеть, какой стороной она упала на землю. О белоснежных носках Ники ему теперь было стыдно вспоминать. Но в то же время он почему-то знал, что из-за них старушка ему приснится снова.