«Значит, Заявление только месть!» — поселившееся чувство занимало место в Галиной душе.
Если найдут, что они виноваты, — их осудят, лишат дипломов, посадят в тюрьму, дадут условный срок, — но уже никому легче не будет. Прибавится в мире еще чуть больше тяжести и горя к тому, что уже свалилось на человечество ныне одной неоправданной смертью… Да чего уж думать о человечестве! Так в жизни почему-то бывает — как только начинаешь думать про всех, любить всех, так тотчас уменьшается твоя любовь к одному. Не хватает сил, что ли? Или это закономерно взаимоисключающая ситуация? Человечество! Или, думают, порядок в отделении наведут — и жизнь улучшится, больные начнут всегда, всегда выздоравливать. Но ведь не порядок улучшает жизнь — улучшение жизни приводит к порядку. Галина Васильевна это хорошо знала по жизни своего отделения.
До Заявления Галина Васильевна переживала в унисон с родителями, искала свою вину, вину своих товарищей, думала о том, что они недоделали. Сейчас, готовясь к разбору и следствию, она изучала историю болезни в поисках доводов за себя, за своих товарищей. Если раньше она думала, что — болезнь и смерть этой девочки был некий метафизический знак, сигнал заниматься больше больными и больницей, а не личными неправедными делами, не поисками чувственных услад, то теперь в мозгу у нее повернулось, прежняя боязнь знака, сигнала, прежнее мистическое осмысление происходящего подверглось значительной ревизии, стало более реалистическим, уменьшился страх перед грядущим возмездием — оно вот.
Перемешаны мысли, чаяния, слова. Все сейчас неизвестно: как есть, и уж тем более — как будет.
То решала она — знак напоминает ей, говорит, что нельзя бросаться ни одним мгновением радости или счастья, подаренным судьбой, ведь в любой день все может оборваться хоть смертью, хоть тюрьмой. Но эта банальщина не могла долго властвовать над нею. Уж больно расхожая истина; но все века она была оправданием любой многоголовой пошлости.
То она решала, что полученный сигнал заставляет ее задуматься об истинной любви. Задумалась:
«Люди боятся любви, потому что на нее подчас сил не хватает. Сначала с ней долго борются в своей душе, лишь только там она забрезжила, а потом, когда наконец они сломлены и думают, что готовы к любви, борьба уже все внутри опустошила. Я просто наказана за это борение с судьбой. Нельзя манкировать радостью. Радость в душе матери не уменьшит любви к сыну».
Мысль не новая — обыденна и удобна.
Но ведь не все, что обыденно и удобно, — плохо и пошло. Ведь потому, может, и обыденно, что выдержало испытание временем.
Она думала:
«Счастье простой и настоящей любви ведь лучше, чище, праведнее столь частого блуда, который привычен и почти неосуждаем. Люди оттого больше блудят, что боятся настоящего чувства, боятся пожара, а потому и бывают наказаны — тлеют чадя и не горя, а все равно превращаясь в прах, в пепел, в тлен».
Так бывает часто — что бы ни случилось, люди норовят подвести теоретическую базу под самое удобное и необходимое им в этот момент. Ищут и находят идейное обоснование того, что им бы сейчас хотелось больше всего. А потом все сваливают на объективные причины да на мистические обстоятельства.
Поверхностно, на сторонний равнодушный взгляд, Галина Васильевна была честна и нравственна, а глубину чужой души нам не дано постичь, хотя во все века люди задумывались над чужими жизнями и судьбами, обшаривая все ходы и закоулки в посторонних душах; и достигнуть хоть какого-то приближения к более или менее истинному положению можно, лишь перевернув собственное нутро, разворошив всю труху в себе; разгрести грязь, пыль, заваль в своих укрытых чуланах совести, чтобы найти хоть маленькую тропочку к потаенному ближнего или, что легче, к дальнему твоему. Да и то если просеешь себя всего до песчиночки, не становясь в позу объективного олимпийца, и исхитришься стать крайне заинтересованным обывателем.
И все равно чужие судьбы не помогают.
Говорят, что женщины больше, чем мужчины, мыслят по правилу прецедента, — и все-таки, вороша и копая свою и чужие судьбы, Галина Васильевна не смогла вытащить на поверхность свои истинные желания. И, естественно, ничего не решила.
Да и как решить это можно?!
Как покатится.
Но все же ей стало легче. Если ясна цель и задача, если можно найти свои заслуги в лечении девочки, да не найти своих ошибок, да опровергнуть все возможные претензии, то нечего и терзаться попусту.
Время покаяния прошло — настало время обороны.
* * *— Тит, у меня сегодня разбор этой истории болезни. Общебольничная конференция. Ты слышишь меня?
— Слышу, слышу…
— У меня что-то в трубке шумит. Телефон плохо работает.
— Все телефоны плохо работают. Вы ведь уже разобрали ее?
— Та конференция была недостаточно правомочная — только в хирургии. Это мы сами искали свои собственные ошибки.
— А что же еще? Кто же должен?
— Теперь все врачи больницы, все заведующие. Теперь они будут искать, а мы защищаться. Например, скажут, не налажен контакт с больной, поэтому она и скрыла от нас температуру. И дадут выговор.
— Но если выговор за девочку, значит, действительно виноваты, значит, правильно все, значит, вас и должны судить?
— У тебя логика не та, не наша. Если выговор, — значит, мы уже наказаны и дело можно прекратить.
— Как это прекратить?! Если вы виноваты в смерти человека?
— Тит! Ты говоришь с точки зрения здравого смысла, а у меня опыт. Я знаю. Так было.
— А как будет?
— Вот этого я не знаю. После конференции я иду прямо домой. Звони.
И Галина Васильевна, все разложив по полочкам, пошла отбиваться.
* * *Зоя Александровна накрывала стол. Сын ее, десятилетний мальчик, сидел в кресле в углу комнаты и читал. В таком же кресле, у окна сидела Галина Васильевна. Солнце падало на нее справа, тень от носа выглядела под левым глазом болезненной чернотой, имитируя (а может, так на самом деле было) нечеловеческую усталость. Казалось, что нет сил, которые могли бы вырвать ее из глубины мягкого сиденья, валиков, спинки.
— Зоя, дай я тебе помогу, скажи что?
— Ничего не надо. Вот Николай мог бы предложить помощь.
Николай с готовностью вскочил и отбросил книгу:
— А что делать?
— Принеси вилки, ножи, ложки. Сам знаешь свои обязанности.
Николай в момент скрылся на кухне, и тотчас оттуда понесся гром собираемых инструментов.
— Всегда бы так. При тебе только.
— Мой в его возрасте ни при ком таким не становился. Все нормально, Зоя, — так и должно быть, наверное.
— Попросишь — сделает, а вот самому инициативу проявить, помощь предложить — упаси бог, никогда!
— Много хочешь. Не отказывается, не говорит: сейчас, сейчас — и хорошо.
— Твои когда приезжают?
— Через три дня.
— Отдыхаешь? Приходишь домой и ничего не надо делать. О-о! Счастье!
— Отдыхаю. Давай тебе помогу, чтоб не забыть. — Галя загадочно улыбнулась.
Не поняла Зоя, что означает подобная улыбка. Но разгадывать не стала. И так ясно — Галя сейчас отдыхала. Зоя просто ответила:
— Ты же видишь — ничего не надо. Что помогать? — обедаем втроем. Николай другое дело — пусть помогает.
— Конечно. Понимаю.
— Николка, давай раскладывай. И тарелки принеси. А я пока посижу с тетей Галей.
Николай молча как челнок стал ходить из комнаты в кухню и обратно, принося и сразу же расставляя на столе обеденные принадлежности. Он появлялся в комнате то с одной тарелкой, то в каждой руке было только по одной вилке, ножу, ложке. Или это протест, или игра, или просто нарывался на материнский окрик, чтобы обратить на себя большее внимание.
Но взрослые не реагировали.
— Сынок, поставь еще четвертый прибор — отец, наверное, скоро придет.
Николай сделал еще несколько ездок: первая за тарелкой, вторая за ложкой, в третий раз принес и нож и вилку, потом еще одну тарелку…
Зоя Александровна хмыкнула и кивнула на сына:
— Играется. Ну, ну. Вот посмотри, Галя. Тряпку сегодня купила. Как думаешь, в эту комнату подойдет для занавесок?
Она вытащила из шкафа какую-то пачку, развернула ее и раскинула ткань по дивану.
— Пожалуй. Здесь хорошо будет. В этой комнате. Где купила?
— Случайно совершенно. Вчера шла с работы и заглянула в магазин. Вон в тот, на углу который. Знаешь?
— Ну.
— Ну увидела, выписала и побежала домой за деньгами.
— И почем? Мне тоже подошло бы.
— Два десять метр. Правда, подойдет?
— Очень даже подойдет. Там еще есть, не знаешь?
— Да кто их знает. В магазинах, как на охоте: увидел зайца — стреляй — убежит. Потому я и выписала сразу, а потом уж за деньгами побежала.
— Хотя у меня сейчас все равно не выйдет — денег нет. И в следующую зарплату не будет: Андрейка джинсы просит купить.
— Больно дороги они.
— Ну, на экстра-моду пусть и не рассчитывает. Поскромнее что-нибудь, не с Дикого Запада.
— Мам, а мам! А ты мне собаку обещала.
— Когда я обещала? Не выдумывай. Я сказала, лишь при условии, что с тобой можно будет спокойно оставлять собаку на целый день, когда ты научишься следить и ухаживать за собой и за домом, когда помогать мне будешь, — только тогда мы с папой подумаем, и то если при этом будешь хорошо учиться.
— Я же помогаю! Теть Галь, ведь правда, ведь помогаю?!
— Не выдумывай. Сегодня не в счет. Ты каждый день доказывай, а не устраивай показательный просмотр для тети Гали.
Но тетя Галя перебила их:
— А еще ножи мне столовые нужны — нигде их нет сейчас. Что за напасть! Только плохие.
Из передней, от дверей еще послышался голос Зоиного мужа, успевшего прямо к обеду:
— Какая разница, какие ножи. Если они нужны — покупай что есть.
— Некрасивые очень, Аркадий Михайлович.
Так без предваряющих приветствий, с ходу начали они свой светский разговор — продолжение их прошлых бесед.
— Для предмета первой необходимости внешний вид роли не играет — функциональная пригодность важна. Нужное! Нужное, а не красивое или удобное. Главное целесообразность и необходимость.
— Хлеб могут резать? Масло могут мазать? Вот это важно, — поддержала его жена.
Муж и жена — одна сатана.
— Да мы и так в рамках необходимого. А всякое развитие начинается с излишеств. А иначе…
— Ох, заелись мы, Галина Васильевна, заелись. Сначала вам хочется поудобнее, покрасивее, а потом, и всякая существующая ситуация вас не устроит — муж окажется никуда не годный, потому что неудобный и некрасивый. А потом заведующий — а уж это моя жена, — я не хочу, я против… — Все засмеялись. — Так что покупайте ножи, какие есть и пока есть.
Отсмеявшись, все некоторое время ели молча, и каждый, наверное, думал про свое.
А может, просто рот был занят.
— А как Владимир Павлович? Что у вас делается?
— Он с Андрейкой уехал в горы. На лыжах кататься.
— На горных?!
— На горных.
— Везет же людям. А ты еще недовольна. Вот тебе и излишества. Завидую. А мы все работаем, работаем.
— Так вы и завидуете излишествам.
— Хочется. Хотя понимаю, что не прав. А потом, спорт, конечно, необходим. Не-об-хо-дим. И мы с Зоинькой каждое воскресенье становимся на лыжи. В теннис она вот играет.
— Если уж так необходимо, то бега вполне достаточно, а все остальное излишество.
— Помиримся с вами, Галочка. Спорить не люблю и не хочу. Вот когда мы собираемся, выпиваем, отдыхаем, едем на охоту, тогда полно пустых разговоров, рассказов…
— Ваша последовательность уморительна. — Галина Васильевна рассмеялась, но лицо ее при этом не соответствовало беспечным звукам.
— Что вы? Конечно, на охоте, когда все путем, очень даже смешно. Жаль, что вы там не бываете. Женщин не берем…
— Я не над охотой смеюсь. Смешно вы боретесь с излишествами. Охота — это что? Необходимость? Или выпивка на охоте?
— И напрасно смеетесь. Это все очень нужно для полноценной работы. Но мы и платим за это. За излишества надо платить. Тогда пожалуйста.
— А деньги где взять?
— Ну, во-первых, платят не только впрямую деньгами. Например, просто большой тяжелой работой. Тогда уже работа и думает, как создать условия для восстановления вашей работоспособности. Во-вторых, что касается денег, то как наработаешь. Ведь муж твой с сыном поехали в горы — значит, заработали.
— Ваша правда. Не надо тратить деньги на ерунду? Так?
— Именно. И так тоже. Вот сколько сейчас идет у людей на курево? С ума сойти можно! А доказано, что это просто вредное излишество. Возьмите, Галя, эти грибочки. Сами собирали.
— А не опасно, если сами собирали?
— Хо-хо! Смейтесь, смейтесь. Мы ж почти профессионалы. Когда на даче — все выходим по грибы. А солит Зоинька одна — это ее работа.
Галя стала думать о Володе, об охоте, о грибах. Хозяин еще что-то бубнил, продолжая свои поучения и доказательства их полезности — может, они и были интересными, — но Галя уже отвлеклась, ушла от попытки проникнуть в не бог весть как оригинальные концепции Аркадия Михайловича, впрочем, не очень она и стремилась овладеть, так сказать, теорией и практикой его жизнеспособности и устойчивости. Будто бы в противовес, хотя какой же это противовес, стала она вспоминать Тита Семеновича. Сначала чисто внешне — рост, фигуру, волосы, очки. Потом их последнее свидание, когда они расстались у ее подъезда. Он так и не знал, что сейчас она одна, без семьи.
«Тит Семенович — вот уж чистое излишество. Знал бы Аркадий… Сама же говорю — без излишества нет человека. Машина. Робот для работы и хозяйства. Удобные все оправдания. Человек хитрая бестия. Хитрая машина. Если Володя узнает — сколько страданий. А разговоров! Может, я и не нужна ему уже — просто необходимая привычка. Володя не ведет таких правильных разговоров. А Тит так и вовсе одни неправильные. Так им и положено — у Володи правильная, законная позиция, у Тита все прямо наоборот. Надо позвонить ему. Откуда лучше? Из дома, конечно».
— Нет, спасибо, Аркадий Михайлович. Нет — больше пить не буду. Зоинька, мне еще в магазин забежать надо! Я побегу, ладно? Побегу? Спасибо. Спасибо вам.
«Сегодня обед уже прошел, он меня уже не позовет. Верней, он-то позовет, да я уже обедала. „Пойдем пообедаем“, — скажет он. „Спасибо. Я уже“, — отвечу я. Что он тогда? Найдет что. А вот и посмотрим».
Всю дорогу она думала и придумывала, что может ей Тит предложить и как она ему откажет. Как на всякий довод она найдет свой ответ, каждый раз новое основание для отказа.
Но ведь кто знает, как пойдет их словесная игра. Позвонить надо сначала. И утвердилась — позвонит.
С тем и пришла домой.
* * *Тит подержал трубку в руках, поглядел задумчиво на аппарат, и затем палец внезапно, словно вытолкнутый отпущенной тетивой, вонзился в диск и стал набирать номер. Перед последней цифрой Тит чуть притормозил движение пальца, на какое-то мгновенье он призадумался, стоит ли затевать новые осложнения, выходить на новый вираж, новое отклонение от спокойной жизни, нормальной работы, легких радостей. Ему уже много лет, уже все было, и подобное бывало тоже. Он понимал, что в этом эпизоде ему будет нелегко ограничиться лишь эпизодом, мимолетной интрижкой. И в себе он чувствовал замах, разворот на большее. И женщина эта не приспособлена, как казалось, к проходным связям на несколько дней. Да и чувство несказанной благодарности все еще дрожало в его душе, стоило только вспомнить ту сатанинскую боль, которая тогда, как молния, внезапно пронизала его живот, голову — все тело, когда он, голый, дрожащий, почти утерявший человеческое достоинство от кошмарного удара откуда-то изнутри, лежал распростертый перед ней на операционном столе и не видел перед собой женщины, не видел, как она выглядит, не оценивал ее, а лишь ждал помощи, да что там помощи! — спасения, в чистом виде спасения ждал, потому что единственное явно видевшееся ему в тот момент — смерть, если еще хоть мгновенье просуществует в его животе этот адский штык. Не было у него достоинства, не было у него мыслей, не было личности, существовала лишь его физиология, патология — и она над ним, как миф, как что-то из миров иных измерений, она там, среди тех, кто может спасти, а он один. Он и боль, он и смерть.
И вот теперь…
Когда он вспоминал ее, вспоминал о ней — теплом овевало его голову, жаркая волна заполняла нутро его.
Тит почему-то был абсолютно уверен, что нет в ней легкости, фривольной контактности, столь часто встречавшейся ему… всем в жизни. Да она и в нем самом была..
Он вспоминал ее достойную осанку, спокойный говор, манеру рассуждать, наконец, чистоту взгляда, улыбки и с трудом мог вообразить в ней ту самую легкость, которая так была удобна, но, правда, уже и изрядно надоела. Он понимал, что наступающее чувство грозит беспокойством, растерзанными нервами, разорванным временем прежде всего ей. Он-то свободен.
И все-таки сейчас не так, как было уже много раз.
Нет. Он не мог и не хотел себе отказывать.
И Тит провернул пальцем последнюю цифру номера.
Дважды он услышал продолжительный гудок и затем решительный мужской голос:
— Говорите. Слушаю.
— Добрый день. Можно к телефону Галину Васильевну?
— Нельзя. Она в перевязочной. Звоните позже.
— Извините. Спасибо.
Но извиняться и благодарить уже было необязательно — он проговорил интеллигентские слова в пустоту издевательски-ернического, короткого «ту-ту-ту»…
Пока звучало «Нельзя… нельзя… нельзя», раздумье бродило еще в голове, но едва он осознал чье-то мужское и решительное нежелание позвать ее к телефону, осознал препятствие на пути его еще не укрепившегося решения услыхать, повидать Галю, как движения его души обрели борцовскую целеустремленность и активность и подвигли его на более активные действия.