– Кто вы такие?
– Кто мы такие, тебе знать не обязательно, крепче спать будешь. Ты колись давай. Тебе, между нами, девочками, говоря, терять уже нечего.
При слове «девочки» Парамонов чуть заметно вздрогнул… Однако святая правда состояла в том, что терять ему было в самом деле нечего. Кроме цепей, именовавшихся физическим существованием. Он с надеждой подумал о том, что и у мафии, и у спецслужб было вроде как принято убирать сделавших своё дело свидетелей. Он взял диктофон, повернул его к себе и стал говорить. Сперва медленно, запинаясь, потом всё уверенней. Скудин лишь изредка задавал наводящие вопросы.
В общих чертах подтверждалось именно то, что они с Львом Поликарповичем вычислили, но не могли доказать. Юный Володя Парамонов не только с увлечением копался в архивах покойного, но и писал по их материалам те самые «ветчинно-рубленые» статьи, под которыми Опарышев затем ставил свою подпись. Когда парень понял, что происходит, он попытался выйти из игры, но не тут-то было. К тому времени шеф плотно держал его на крючке. Крючок же состоял в том, что Парамонов был, как теперь принято выражаться, геем,[44] и Опарышев, на его беду, об этом прознал.
Это сейчас нетривиальная сексуальная ориентация стала чуть ли не модной, во всяком случае, люди всё меньше стесняются открыто в ней признаваться, но в те годы за гомосексуализм у нас сажали в тюрьму. Вплоть до того, что люди с учёными степенями доносили на коллег, разрешая таким образом научные споры.[45] Парамонов в тюрьму не захотел, да, наверное, и правильно сделал. И продолжал писать для «Джаббы Хатта» статью за статьёй, а потом помогал перевозить архивы на дачу. Благополучно став доктором наук, Опарышев свою дальнейшую карьеру построил на чистом администрировании, помощника же за ненадобностью как бы отпустил, предупредив на прощание: вякнешь – не пощажу.
Ну, после личного знакомства с новым директором Скудин в этом не сомневался…
– Погоди, погоди, – остановил он Парамонова. Кажется, начиналось самое интересное. – На дачу, ты сказал? А как же протечка?
Владимир Иванович вяло отмахнулся. Его рука напоминала обтянутый кожей скелет.
– Протечка… Лежат они, где лежали. На чердаке. Коробки только другие… Он как стал академиком, с тех пор туда небось ни разу и не заглядывал… – Бывший перспективный учёный горестно усмехнулся. – А на что?
– Дача-то где? – задумчиво спросил Кудеяр.
– В Орехове. На улице Красной, в самом конце.
Скудин кивнул. Вот теперь он знал всё, что было необходимо, и в голове уже начал вырисовываться конкретный план действий. Пока Владимир Иванович додумывал скорбные мысли о своей загубленной жизни и о том, не был ли к нему нарочно подослан партнёр, в итоге наградивший его СПИДом, Кудеяр забрал у него диктофон и сделал знак стоявшим сзади ребятам. Гринберг мгновенно подхватил потерявшую бдительность болонку, а Буров, взяв за плечи, мягко, но при этом неодолимо прижал Владимира Ивановича к скамейке. Скудин снял колпачок с маленького шприца и воткнул иголку Парамонову в тощее бедро, прямо через штанину.
– Вы… вы что, – испуганно задёргался тот, но потом что-то сообразил, улыбнулся и кивнул: – Спасибо…
Ему никто не ответил, кроме отпущенной на землю болонки. Три тени растворились в потёмках, словно их и вовсе здесь не было. Только деревянное сиденье рядом ещё хранило тепло. Действительно, «незачем вам даже знать, что такие люди вообще есть»… Владимир Иванович зябко сунул руки поглубже в рукава, закрыл глаза и стал ждать смерти.
Примерно через полчаса он с разочарованием уверился, что ждёт зря. После укола у него повысилась температура, его ощутимо знобило, но тем дело и ограничивалось. Жулька, не привыкшая к таким долгим прогулкам, начала поскуливать, проситься под кров и требовать ужина. Делать нечего, Владимир Иванович поднялся на ноги и потащился домой. Кожа у него начинала гореть, суставы отзывались на каждый шаг болью. Это была какая-то новая боль, отличавшаяся от привычной, как гейзер от пузырящейся трясины. Наверное, всему причиной был вскрывшийся душевный гнойник. Несмотря на жестокий озноб, шагалось Парамонову почему-то отчётливо легче, чем до разговора.
Дома у Эдика царили уединение и тишина. Отец после начала катаклизмов перешёл на казарменный режим, мать снова осталась ночевать у школьной подруги. Даже котяра Пушок, невзирая на царившую за окнами осень, отправился по кошкам. Эдик, впрочем, не исключал, что где-то поблизости образовалось мартовское пятно. Ну да всё к лучшему, никто не будет мешать.
Перед глазами по-прежнему маячил неподвижный взгляд мёртвого «красноголового» и склонённые лезвия сарисс. Машинально переодевшись в домашнее, Эдик включил свою радость и гордость – компьютер «Крэй» с бездонным винчестером и столь же бездонной оперативной памятью. С некоторым замиранием сердца вызвал демонстрационную программу, основанную на кое-каких смелых предположениях и только вчера вчерне завершённую. Чёрт бы взял Скудина с его автоматами и рукопашкой, не дал внести последние, уже сегодня утром осенившие изменения…
– Гестаповец. Опричник. Сатрап… – бормотал Эдик, впрочем, беззлобно. Он не отказался бы узнать, на что Кудеяру понадобилась доза кровяной сыворотки, о которой тот вчера попросил. Эдику было не жалко, просьбу он выполнил, но вот для чего – спросить постеснялся. А впрочем, какая чепуха в контексте мировой революции. Ну не могло же быть в самом деле, чтобы теорема Шнеерсона имела альтернативное доказательство, чтобы Шихман, сам Шихман ошибся, а он, сопля, без году неделя, нащупал правильный путь?..
Программа странслировалась, запустилась, и Эдик узрел забавного двумерного муравья, неторопливо двигавшегося по плоской поверхности стола. Когда на столешницу был положен кубик, насекомое в силу сенсорной обделённости восприняло его в виде квадрата, а как только предмет приподняли – вообще потеряло его из виду.
Сразу за этим Эдику показали привычный трёхмерный мир, где живущим в нём тварям дано воспринимать форму, и он смог зримо убедиться, что человек пребывал одновременно в прошлом и в будущем, а настоящее являло собой тонкую бритву, постоянно отрезавшую кусочки от «того, что будет» и отбрасывавшую их в «то, что было». Гераклит сказал истину: в одну и ту же речку дважды не войдёшь…
Тем временем на экране монитора появилась лицевая сторона Великого пантакля Соломона – шестиконечная звезда, отображавшая мир в древней символике, где каждая точка вселенной связана со своим временем, когда всё находится повсюду и везде. Затем Эдика начали знакомить от общего с частностями.
Оказалось, четырёхмерное пространство есть точка, где Топос тесно слит с Хроносом. В этом случае возможно видеть как сам предмет, так и то, что находится у него внутри. Наступает единство формы с содержанием. У человека эта точка находится на макушке, в районе седьмой чакры, индусы называют её дырой Брахмы. Существо, достигшее этого уровня, получает неограниченное по нашим меркам могущество. Оно видит и знает всё вокруг, как бы становясь Божеством.
На дисплее возник красно-зелёный объёмный бублик, именуемый по-научному тором, и чья-то невидимая рука начала его медленно сжимать в точку, давая возможность наблюдать, как внутренняя поверхность сворачивается вокруг воображаемого центра, а края наружной – смыкаются друг с другом. И в результате получается дуплекс-сфера, то есть шар в шаре, она же модулятор великого французского архитектора Корбюзье.
Находясь в центре подобной энергетической конструкции, действительно было возможно видеть форму предмета и его внутреннее содержание, а чтобы не оставалось и тени сомнения, компьютер предложил желающему надеть специальный шлем. Это было неуклюжее сооружение с торчащими во все стороны проводами, собранное «на колене». Доверяя собственному изделию, Эдик решительно водрузил его себе на голову – и отправился на прогулку по зелёной внутренней поверхности сферы. Достиг центральной точки и… вышел наружу.
Обитатели тороидального мира больше не могли его видеть. Он для них просто исчез, словно кубик для двумерного муравья. Эдик стащил с головы шлем и едва слышно прошептал:
– Эврика. Эврика…
Хотелось немедленно звонить Льву Поликарповичу и почему-то Скудину, но на это ещё надо было решиться. Эдик вылез из-за компьютера и некоторое время просто стоял у окна, глядя с высоты двенадцатого этажа на пустынные улицы, освещённые лишь кое-где редкими свечками фонарей.
Потом на столе у него за спиной мелодично запищал телефон.
– Да?
– Извините, что в такой поздний час беспокою, – прозвучал женский голос, от которого у Эдика почему-то перехватило дыхание и по спине побежали мурашки. – Я с поезда, а он опоздал… Вы, по-моему, домработницу искали?..
Братство Кольца
…На ваш запрос от такого-то числа сообщаем, что при осмотре трупа мужчины, прибывшего согласно рапорту начальника боевого расчёта номер четырнадцать старшего лейтенанта Хорькова из временного туннеля и погибшего в результате множественных пулевых ранений, как следует из означенного выше рапорта, такого-то декабря по адресу: Московский проспект, дом 190, никаких наручных украшений типа перстня обнаружено не было…
Братство Кольца
…На ваш запрос от такого-то числа сообщаем, что при осмотре трупа мужчины, прибывшего согласно рапорту начальника боевого расчёта номер четырнадцать старшего лейтенанта Хорькова из временного туннеля и погибшего в результате множественных пулевых ранений, как следует из означенного выше рапорта, такого-то декабря по адресу: Московский проспект, дом 190, никаких наручных украшений типа перстня обнаружено не было…
Из служебной информации.Грех роптать! В общежитии для командного состава КГ пока ещё имелись в наличии и свет, и газ. Жить можно. Особенно когда на кухне хозяйствует Клавдия Киевна, орлица, белая лебедь, боевая подруга, мать-командирша. Хоть плита и горела еле-еле, вода в кастрюле понемногу готовилась закипать. Клавдия Киевна только слегка сомневалась, что в неё положить. В холодильнике сберегалась замечательная астраханская сельдь, обещавшая дивную гармонию с варёной картошкой. Однако картошку ещё нужно было почистить, а у Клавдии Киевны сердце обливалось кровью при мысли о том, чтобы заставлять голодного Андрошу ждать целых двадцать лишних минут.
Решившись наконец, Клавдия Киевна потащила из морозилки большой пакет «Шкиперских» пельменей, купленных на развес. Но едва она начала теребить полиэтиленовые ушки пакета, связанные таинственным, ведомым только продавцам нераспутываемым узлом, как в дверь постучали.
– Товарищ майор! Андрон Кузьмич! Вас к телефону! Говорят, срочно!
Бедная Клавдия Киевна расстроенно захлопнула морозилку. Вполне могло оказаться, что её майора прямо сейчас опять потребует служба, которая была у него, без всякого преувеличения, и опасна, и трудна. А она – ох, женская доля! – опять останется его ждать, даже не получив удовольствия подоткнуть ему одеяло и немножко посидеть рядом с ним, спящим.
Собакин, только что устало расположившийся за столом, молча вылетел в коридор.
Дежурство у него нынче выдалось напряжённое. Боевой расчёт поднимали по тревоге три раза подряд, и все три раза впечатления были неслабые.
Для начала черти принесли на Театральную площадь пятерых желтокожих воинов. Как объяснил штатный консультант-историк, гаврики были из «тигровой гвардии» легендарного китайского полководца Чжэн Чэньгуна. Каждый «тигр» был под два метра, легко поднимал над головой камень в полтора центнера весом, а своим мечом-алебардой «чой-янг-до» с одного удара убивал лошадь. Поди таких обиходь.
Только «красноголовые» Собакина успели утихомирить китайцев, как прямо у Финляндского вокзала объявились японцы. Двое самураев, вывалившихся из дыры, не подумали прерывать смертельного поединка. Как раз когда подоспел боевой расчёт, один из двоих ударом «монашеского плаща» – кэса-гири – рассёк своего врага надвое. И тут же, пребывая в боевом экстазе, вырвал из поверженного тела печёнку. Которую и принялся с жадностью пожирать…
Спасибо хоть на том, что после этого он не сопротивлялся.
Едва молодые сотрудники успели как следует проблеваться, как пришёл третий вызов, и Собакин понял, что этот день сделает из него специалиста по Востоку. Напротив Смольного объявилось не менее дюжины раскосых красавиц, смуглокожих и совершенно нагих. Тут уж встал в тупик даже штатный консультант, сумевший лишь приблизительно распознать в них гарем какого-нибудь азиатского владыки. Эпоха и страна так и остались загадкой.
И вот, только-только прибыл домой…
«Ну, что там ещё?..»
– Собакин слушает.
Удивительное дело, ему звонил фээсбэшный полковник Скудин. Да ещё и не просто желал узнать, как жизнь, но, по его словам, имел тему для серьёзного разговора. И потому экстренно просился в гости к Собакину вместе с седым профессором, хозяином шустрого терьера. Досада Андрона Кузьмича сменилась воодушевлением. Принимать гостей он любил. Увы, времена сортирного изобилия миновали, кажется, безвозвратно, но чем богаты… Собакин вернулся в комнату и велел Клавдии Киевне чистить картошку и лук, а сам взялся обдирать сельдь. Гости должны были подъехать как раз минут через двадцать.
– До чего же вы, ребята, вовремя. – Майор крепко пожал Скудину руку, поздоровался со Звягинцевым и с порога, не дав слова сказать, потащил за стол. – Давайте, а то остынет.
В самом деле, что за серьёзные разговоры на голодный желудок?
Фирменный селёдочный салат удался на славу. Клавдия Киевна владела гениально простым секретом его приготовления, а именно: размятую картошку следовало сдабривать постным маслом, пока она не остыла. Тогда салат становился не дежурной закуской, которую лениво ковыряют вилкой и оставляют недоеденной, а полноценным обедом, не требующим никаких иных блюд, потому что божественный вкус ничем не хочется перебивать.
Пока хилый газ силился подогреть чайник, Собакин вопросительно глянул на Скудина:
– А в чём, собственно, дело, товарищ полковник?
– Проблема в кольце. – Иван Степанович для наглядности показал на своё, обручальное, из принципа не перекочевавшее на левую руку.
– Видите ли… – взял слово профессор. Как любой настоящий учёный, он умел объяснить премудрость науки даже бесконечно далёкому от неё человеку. Выслушав краткий пересказ лекции, прочитанной Виринеей в машине, Собакин секунду молчал, а потом бросил косой взгляд на Клавдию Киевну и жутко расстроился:
– Это что ж, выходит, у меня патологические сдвиги в психике?
– Неужели похоже? – Скудин тоже посмотрел на Клавдию Киевну и улыбнулся. – Вспомни, майор, что в рапорте писал. Статуя, палец, кольцо… Это наверняка и был «перстень силы». Нам бы теперь выяснить, куда он подевался?
– Так я нормальный, – обрадовался майор. – Слышишь, Клавочка? А кольцо… Я когда назад выскочил, кадр, который хищение совершил, уже холодный лежал.
Ну да, точно. Около «Мерседеса». И над ним этот, со щеками… Хомяков.
«Сколько ушло хороших людей, а такие вот гниды по три срока живут…»
Ганс Людвиг фон Трауберг в самом деле смахивал на старого стервятника. Тонкая шея, обтянутый и оттого казавшийся маленьким череп, иссохшее тело, упакованное в дорогой строгий костюм… бесцветные, глубоко провалившиеся глаза, смотревшие из позапрошлого века. Дряхлый гриф, до того пропитавшийся токами смерти, что эта самая смерть уже не обращала на него внимания, считая за своего.
Вообще-то Лев Поликарпович ожидал, что инвалидное кресло будет катить какой-нибудь Бальдур-Зигфрид-Вольфрам с льдистым взглядом и подбородком как силикатный кирпич, но ошибся. Кресло выкатил служащий аэропорта. Фон Трауберг приехал один.
– Я уладил все свои дела, – сказал он Льву Поликарповичу. – Над Кёнигсбергом исчез красный истребитель, сопровождавший наш «Боинг», и его место сразу занял другой. Лет пятьдесят назад я сказал бы, что это достойное применение для низшей расы, предназначенной расчищать нам путь. Теперь я скажу иначе: жаль, если тот лётчик не оставил детей. Из них мог бы быть толк.
«Неужели и я стану так здороваться, когда мне будет под сотню? – тихо ужаснулся Лев Поликарпович, и ему захотелось перекреститься. – Надеюсь, не доживу…»
В зале прибытия они с Гансом Людвигом узнали друг друга сразу. Престарелого эсэсовца вообще невозможно было с кем-либо спутать, ну а Звягинцев просто очень походил на отца. Которого, судя по всему, фон Трауберг очень хорошо помнил. Теперь Лев Поликарпович разрывался между брезгливостью, чувством наследной вражды, застарелой советской гордостью, надеждой на сотрудничество перед лицом общей опасности и возможностью расспросить об отце. Последние несколько дней он посвятил упорному аутотренингу, приказывая себе видеть в столетнем старце не фашиста, а просто зарубежного учёного, участника той давней экспедиции на Кольский. Правда, этот учёный в дальнейшем скорее всего ставил опыты на его, Льва Поликарповича, соотечественниках…
«Ну вот, опять всё по новой».
Гринберга от греха подальше в аэропорт решили не брать. Бережёного Бог бережёт: ещё не хватало, чтобы сразу по прибытии на русскую землю с фон Траубергом случился кондратий. Отвечай потом за него перед международным сообществом… Буров и Скудин загрузили инвалидное кресло в микроавтобус, Виринея села за руль. В лабораториях КГ проходил тестирование детектор хрональных дыр, разработанный «катакомбной академией» Звягинцева, но производство развернуть ещё не успели.
Микроавтобус нырнул под железнодорожный мост. Заметил ли фон Трауберг мемориальную доску, гласившую, что в этой насыпи во время войны находился командный пункт оборонявшихся войск?
– Если не возражаете, мы… – начал было Лев Поликарпович.
– Мой сын стал моим величайшим разочарованием, – перебил Ганс Людвиг. Он ни на кого не смотрел. В линялых неподвижных зрачках отражался монумент на площади Победы. – Я дал ему мать самых древних, самых чистых кровей, какие смогла предоставить наша священная раса. Я хотел вырастить Фридриха идеальным человеком, образцом, которому подражали бы потомки…