Теперь Петров валяется в лесу мертвее мертвого, бумажонки из его ранца германцы с собой забрали, одна радость, что кровищи из пробитого пулями тела в ранец налилось столько, что не заметили немцы этой коробочки с цветными живыми окошечками, которая раньше у потомка была, побрезговали в нищем окровавленном солдатском имуществе рыться. И бензин чертов немцам только в радость. Сами принесли, своими же ручками. Бежали-торопились. Знал бы такое дело – у той полуторки спать бы лег до следующего утра, лишь бы с этими пятнистыми разминуться. А так и часы покойного взводного забрали, и парашют, и все харчи. Даже луковицы чертов фриц нащупал и взял, ничего не оставил. Лучше б деревенским или даже танкистам отдал, не так досадно было бы. Так бы и врезал сам себе по морде, да только проку от этого нет совсем.
Так еще и потомок этот им же, Семеновым, доставлен вопреки приказу не к кому из наших командиров, а прямиком германцам. Первый же допрос – и все, будет он птичкой певчей по глупости своей несмышленой выдавать все, что попало. И черт его знает – что выдаст. Это Петров считал, что ничего толкового от этого навязавшегося на шею дурня из будущего не вызнать. Считать-то считал, а когда попались – сам за винтовку схватился, хотя прекрасно видел, что ни черта не успеет – германцев и больше было, и к стрельбе уже готовы, и стояли грамотно – полукругом, стрелять они могли все и сразу, своих не цепляя. Никак не успеть было. И не дурак был Петров, за прошедшее время он себя толковым бойцом показал, инициативным и смышленым. Была возможность у Семенова в этом наглядно убедиться. И потому казалось бойцу, что неспроста Петров так поступил, потому как если бы Жанаев не повалился с потомком вместе, а остались бы они стоять – все, что в Петрова летело, то и по замыкающим бы пришлось неминуемо. Говорил же токарь до того, что надо потомка прикончить, пока хуже не вышло. Вот и постарался в последний миг германскими руками это сделать. Хитрый азиат как почуял что, больно уж упал вовремя и удачно, да еще не один, потому хоть и били по Петрову трое, а прошли все германские пули над лежащими.
И винтовки в плен попали, боевое оружие, которое терять никак было нельзя. Хотя с этим как раз не так паршиво, Петрову теперь все равно. Буряту тоже один черт, на нем ружье записано не было, а на Семенове был записан пулемет, не винтовка. Так что с этим претензий не будет, когда к своим выйдут. Вот с Лехой этим может быть худо. Черт, так радовался Семенов, что удалось его приодеть, да еще и в летное, качественное обмундирование. Теперь германцы к нему цепляться будут: видно же, что не пехота, а воздушные силы. Одна радость, что покойник в болоте не командиром был, всего только старшиной, иначе бы точно серьезно занялись бы Лехой сразу. Но раз везут куда-то, да еще и на машине, значит, еще могут заняться. И Семенов, наклонившись к уху Лехи, тихо, но внятно прошептал:
– Ты не вздумай, сукин кот, трепаться им, что из будущего, дескать!
Потомок мрачно кивнул, стараясь, чтобы это было незаметно. Проскочило: как раз конвоиры отвлеклись на что-то их заинтересовавшее. Глянув туда, куда они смотрели, Семенов сразу и не понял, что это такое. С его положения, сидящего на полу в машине, дороги было не видно, а вот трех мужчин и женщину в гражданской одеже – городской, как он успел заметить, – видно было достаточно хорошо, потому что эти четверо не стояли на дороге, а были развешены на сучьях деревьев довольно высоко. Зрелище такое было в новинку Семенову, раньше ему повешенных видеть не доводилось ни разу в жизни, и теперь ему стало еще страшнее, тем более что конвоиры весело ржали, тыча пальцами в удаляющиеся тела с одинаково свернутыми набок головами. Боец еще успел порадоваться, что из-за пыли лиц у мертвецов толком видно не было. Леха тоже глядел на это зрелище, открыв рот от удивления, только азиат безучастно сидел, опустив глаза в пол.
Конопатый конвоир горделиво посмотрел на пленных и что-то снисходительно пояснил, улыбаясь.
Семенов ничего не понял из сказанного, вроде слово «коммунистен» проскочило…
Машинка бодро перла дальше. На душе становилось все тоскливее и тревожнее. Потому как сначала еще было как-то не вполне понятно, что произошло. То есть понятно, но все же не совсем. Не вполне отчетливо, что ли. А вот теперь дошло.
Проехали километров десять, дорога стала шире; правда, трясти меньше не стало. Наконец остановились, конопатый достал те самые петровские бумажки, ловко спрыгнул на землю и заорал кому-то, видно, своему знакомому:
– Alter! Guck mal! Was ist das?[23]
Подошедший сбоку голый по пояс белобрысый парень в очках с интересом взял бумажонки, пролистал их, бурча под нос что-то вроде:
– … er hat wie einen Vogel geschriebt. Was ist das fur die Scheisse?[24]
– Ist das interessant, Gustav?[25] – поинтересовался другой конвоир, когда парень в очках прошерстил всю тощенькую стопку листов. Парень глянул на сидящих в полумраке кузова пленных и спросил почти без акцента:
– Ваши бумаги?
Семенов тут же отозвался, привстав:
– Так точно! На самокрутки взяли, на дороге валялись. Мягкая бумага, хорошая.
– Latrinenpapier[26], – уверенно резюмировал очкастый парень, махнув рукой в сторону.
– Saugut, – разочарованно отозвался конвоир и тут же вызверился на все еще сидящего на корточках Семенова: – Du schaebides Wesen! Setz dich auf dein funf Buchstaben![27]
Сказанное было непонятно совершенно, но характерный жест и злое выражение конопатой хари сомнений не оставляли, и потому Семенов послушно сел как раньше, обалдело оценивая виденное только что. А конвоир грустно сказал напарнику с винтовкой:
– Sie ist total verfickte![28]
– Deines Blech wartet auf dich, Alte Hase! Mehr Mut zur Risiko![29], – пафосно, словно с трибуны, ораторским голосом заявил очкастый, лыбясь при этом во весь рот и поблескивая очками. Долговязый конвоир тоже ухмылялся. Но не так отчаянно, деликатно. Конопатый, брякнув о борт автоматом, залез обратно в кузов.
– Hau ab![30] – печально буркнул конопатый очкастому и рявкнул что-то в сторону кабины. Машинка тронулась и покатила дальше, а Семенов перевел дух. Одной бедой явно стало меньше, и чертовы бумаги все-таки оказались не секретными и не важными. Такой вывод позволял сделать тон, которым отозвался о бумагах этот ученый молодой человек, а также и то, что рукой он показал на странноватое, но не оставляющее сомнений сооружение рядом с дорогой. Сооружение это состояло из нескольких жердей и канавки; на жердочке, словно птички, задницами к дороге как раз и сидели трое голых немцев и запросто гадили в эту самую канавку. То есть бумаги этот смекающий в русском языке германец счел достойными только полевого сортира. Вот и ладно. Боец припомнил все виденное, опять же удивился, потому как кроме сортира с голыми немцами он успел увидеть, что неподалеку там же был пруд, где голых германцев было полным-полно, причем расположились они по-хозяйски, совершенно беззаботно, словно дачники какие или как в санатории, о котором Семенов читал до войны в газете. И сам переводчик этот спокойно подошел голышом, это стало заметно, как только Семенов приподнялся на корточки и борт кузова перестал загораживать переводчика. На нем только какие-то спортивные тапочки да очки были. Срамота какая! Загорают они, значит. Как городские на пляже. И не стесняются совершенно – чуток подальше и в стороне от пруда, где разлеглись на своих подстилках германцы, боец успел еще заметить здоровенный танк, по привычной зеленой краске судя – наш. Так и на нем возились совершенно голые германцы. То есть совершенно никакого стыда у людей, а ведь дорога совсем рядом, мало ли кто пойдет или поедет. Дома, интересно, они тоже так себя ведут?
Нет, самому Семенову тоже доводилось купаться голышом, да и девки деревенские тоже не одетыми в речке плавали, но не так вот нагло… Совесть все-таки была, и места выбирали побезлюднее, а не прямо у дороги. Да и друг друга не стесняются германцы, вон прямо рядком лежали, один даже книжку какую-то читал в яркой обложке. Пожилой уже, седатый. А танк, видно, тот самый и есть, ворошиловский, о котором толковали с танкистами целую вечность тому назад, а на самом деле вчера еще. Хороший танк, здоровенный, и пушка мощная, сразу видно. И не битый вроде, по первому взгляду, не горевший, а немцам достался. Видать, тоже бензина не было или поломалось что.
Семенову стало досадно, что такое чудо техники, повозка самобеглая, бронированная, да еще с пушкой и пулеметами, из-за такого пустяка пропала. Денег-то она, наверное, стоит немерено, одного железа сколько ушло, да не просто железа, а особой дорогущей качественной стали. Сколько ж всего полезного можно было бы из нее сделать! А теперь на нем немцы разъезжать будут. И тут Семенову стало жалко, что танк не горелый и не разбитый в щепу стальную. Так оно было бы спокойнее.
Впрочем, очень скоро мнение его переменилось. Машина встала, долговязый с винтовкой не спеша вылез наружу, а конопатый нетерпеливо махнул рукой и велел:
– Raus! Weg![31]
Затекшие от неудобного сидения ноги не очень хорошо слушались, но под колючим взглядом автоматчика засиживаться не очень хотелось, потому все трое вылезли поспешно, как только могли. И немножко оторопели. Ветерок нес странный букет запахов – вроде как пережаренного мяса, подгоревшего до углей, тухлятины и мертвечины. И еще чего-то; и все вместе было отвратным донельзя. В общем, было понятно – откуда, потому как тут, на окраине малюсенькой деревушки в десяток домов, стояло несколько разбитых и сгоревших грузовиков и танков. Наших, похоже, потому как Семенов не шибко разбирался в технике, секретно же многое было. И прямо под ногами валялась с трудом узнаваемая канистра (будь они неладны, эти канистры), только пухлая, вздутая изнутри взрывом, уже успевшая поржаветь и потому еще более странная.
Автоматчик из кузова протараторил что-то своему напарнику, так что боец ни слова не разобрал, тот кивнул в ответ, сказав:
– Jawohl![32]
Конопатый кивнул, перебрался из кузова в тесную кабину.
Машинка уехала, а трое пленных остались как раз перед точно таким же громадным танком, как тот – у пруда. И воняло от этого танка сладковатым, приторным и липким запахом мертвечины. А чтобы не спутать запах этот – еще и мух тут вилось роями, веселых и радостных мух, прилетевших на пир.
Конвоир, сохраняя на своей белесой харе непреклонность и мужественность, старался держаться невозмутимо, но вроде как побледнел с лица и вроде как его мутило. Он встал поодаль от вонючего танка и приказал:
– Abdecke Aas! Schnell![33]
И сделал несколько копающих движений, словно держал не винтовку, а лопату.
– Хочет, чтобы мы наших упокойников прибрали, – догадался вслух Семенов.
– Nimm Schaufel aus Kampfwagen![34]
Глянув, куда ткнул пальцем германец, боец понял, что тот имеет в виду – на боку танка в зажимах была лопата. Нормальная такая обычная большая саперная лопата, БСЛ.
Из зажимов она выскочила легко, на минуту у Семенова возник соблазн подобраться как-нибудь к этому долговязому и приголубить его с размаху лопатой, благо была возможность раньше убедиться, что даже малая пехотная лопатка – это оружие, а большая – и тем более, вполне можно бы потягаться со штыком. Но тут Жанаев как-то присвистнул, вроде бы оценивая объем работы, и, оглянувшись на него, Семенов увидел рядом с крайним домиком пару велосипедов и вышедшего из избы немца, покуривающего короткую трубочку. И взгляд у Жанаева был весьма говорящий. Не один тут конвоир, еще немцы здесь есть; видно, потому и решили трупы схоронить, что, надо думать, к этой деревушке интерес и на будущее у германцев есть.
Где копать, было понятно сразу – совсем неподалеку заметна здоровенная воронка: видно, били по этому большому танку и промазали. Мельком глянув на Леху, который, как и конвоир, тоже был покрыт зеленоватой бледностью, Семенов передал ему лопату и велел идти углубить воронку. Потомок уцепился за черенок и живо побрел, прихрамывая, к яме.
Семенов хотел начать с большого танка, потому как увидел, что танк хоть и подбитый, но не горелый, к тому же ясно был виден ствол одного из пулеметов. Система у этих танковых пулеметов та же, что в его пехотном была, так что если удастся добраться до знакомой машинки – конвоир не порадуется. А по всему судя – не хочет конвоир это все нюхать; значит, если аккуратно все сделать, то получится. Опять же пистолеты этим танкистам положены, так что только бы в танк влезть, а там все выйдет как надо!
Распахнутый верхний люк встретил таким смрадом, что Семенова передернуло, хотя неженкой он никогда не был. Танк гудел от массы мух, которые роились в вонючей темноте. Приглядевшись, боец понял, что в самой башне нет никого – видны были пустые сиденья и массивный затвор орудия. Вдохнув поглубже, Семенов спустил в люк ноги и стал сползать потихоньку в танк.
Было непривычно и тесно, как тут умещался экипаж – Семенов так и не понял. Сдувая садившихся на взмокшее лицо бодрых мух, он осмотрелся, благо теперь, когда глаза пообвыклись, получалось не так темно, как показалось, когда он заглядывал сверху в люк. Свет падал и сверху и через всякие ранее не замеченные дырки. Если б не мухи и не вонь, было бы даже и сносно.
Мертвец оказался только один – он полусидел на месте с рычагами. Наверное, был водителем. Изуродован он был страшно, словно его стая собак рвала, живого места не было. Мельком глянув на него, Семенов сразу аккуратно приступил к осмотру пулемета, торчавшего рядом с пушкой. Машинка вроде на вид исправна, и Семенов чуть было не стал ее ворочать, когда в голову пришла мысль глянуть диск. Вот тут-то боец и удивился – диск был пустым. Несколько штук таких же вороненых колобашек, закрепленных внутри башни, тоже были без единого патрона, да к тому же они были словно посечены меленькими осколками. Снарядов тоже не было видно ни одного. Как ни осматривался боец – ничего пригодного в дело внутри танка не нашлось. Над погибшим видна была какая-то рукоять и, судя по всему, там же был люк. Покорячившись с этой рукояткой, Семенов сумел ее повернуть и, хоть и с трудом, распахнуть тяжеленную крышку. С подсветкой зрелище стало еще более неприглядным, потому как надежда на личное оружие танкиста тоже провалилась – на полу в луже кишащей опарышами жижи валялся «наган» с выбитым из него барабаном. Несколько странно знакомых длинных щепок дали понять, что тут произошло – раз все густо посечено осколками, да еще валяются поколотые ручки от немецких колотушек, значит, отжали немцы верхний люк и накидали своих гранат. А танкист, верно, пытался отстреливаться в смотровые щели, да не заладилось. Выпихнуть покойника в одиночку было совершенно невозможно, и Семенов вылез из бесполезной бронированной громадины. Сверху было видно, что Леха возится в воронке, неумело тыкая лопатой, а Жанаев уже тащит от горелых грузовиков обугленное тело, не похожее на человеческое – всяко меньше нормального мужского, почти детское по виду. Почему-то Семенова покоробило, что азиат волочет труп, захлестнув его каким-то проводом за шею. Конвоир с любопытством наблюдал за этим, сидя в сторонке, на свежем воздухе.
– Ты б его за ногу, что ли, тянул, – проворчал негромко Семенов, подойдя к Жанаеву.
Тот хмуро глянул на него и буркнул:
– Я хотел. Нога отломилась.
Точно, у сгоревшего не было второй голени. Семенов тяжело и глубоко вздохнул, благо тут не так смердело, как внутри танка, и помог тащить тело.
– У них в танке пусто. Пулеметы есть, а патронов – ни единого. Леха, у тебя по карманам ничего не осталось? Ты же припрятал вроде пяток патронов-то? – тихо спросил боец, когда они подтащили труп к воронке.
– Не, все выгребли, – растерянно ответил потомок, дико глядя на обгоревшее лицо погибшего шофера, в котором и человеческого ничего не было, и не было спокойной аскетичности черепа. Жутко выглядело это лицо с блестящими, оскаленными вроде как в сардонической ухмылке ровными молодыми зубами и обугленными черными ошметьями обгоревшей кожи и мышц, без губ и без глаз.
– Там, в танке, еще хуже, – успокоил напуганного менеджера Семенов. Глянул на остовы грузовиков и подумал, что не нравится ему эта работа.
Вытаскивать тело мехвода пришлось всем втроем, намотав найденный Жанаевым провод на жердь и, как ни тошно было, прихватив петлей погибшего за шею. Под мышки не вышло, хотя и попытался Семенов по-человечески отнестись к мертвому товарищу. Растопыривался труп, когда его тянули, застревал руками в люке. А за шею – вытянули. Леху тут же стошнило, что и немудрено, вид был отвратительный – развороченное лицо с открытыми и уже обсохшими бельмастыми глазами, изодранное тело, капающая из ран мерзкая жижа, пропитавшая обмундирование. Этого бы вполне хватило, а еще и сыпавшиеся личинки мух подбавляли красок в картину. Семенов даже удивился, что их с Жанаевым не вырвало, вполне было бы можно и даже не стыдно, хотя глядевший на них германец-конвоир явно получил от увиденного удовольствие: вишь, даже нос горделиво задрал.
Но Семенов как-то отвердел душой. Еще после первого боя почувствовал, что изменилось в нем что-то. Он тогда действительно ужаснулся всему виденному. Всерьез. Такой жути он не видел никогда, хотя в отличие от городских сослуживцев и поросят колол, и кур резал, да и драться в кровь приходилось не раз. Крови он не боялся. Но вот то, что нормальные хорошие ребята превращаются, не пойми зачем, в рваные, грязные комки рубленного по-дурному мяса, теряют здоровые руки и ноги, воют нечеловечески от боли, потому что их молодые крепкие тела изодраны иззубренным железом осколков и вертячками пуль – было непонятно ему. Зачем все это? Одно дело подраться на посиделках или на праздник – с зашедшими именно с такой целью парнями из соседней деревни, честно, по правилам, чтобы себя показать и дурь молодецкую потешить, – и совсем другое, когда приходят вроде бы такие же люди из другой страны, чтобы убить и искалечить просто так. Деловито, профессионально и умело, заранее подготовив самую хитроумную технику, все тщательно рассчитав и запланировав. В армии много удивляло Семенова и особенно – как все было правильно организовано: и трехразовое питание, и занятия, и работы. И поначалу даже казалось, что все это, в общем, зря – столько усилий, и вроде как без пользы, лучше бы всю эту технику и людей на что полезное направить, хоть то же сено косить, но вот когда дело дошло до боя – тогда понял, зачем нужна вся эта мощь, и зачем здоровых мужиков отрывают от полезной работы, и для чего оно все. Такая страшная мощь перла, что остановить ее можно было точно такой же мощью, никак иначе. И как-то посерьезнел после первого же боя, нутром почувствовав, что эта Беда – надолго и всерьез. И его, Семенова, на эту долгую и страшную работу должно хватить. Может, потому и держался. И когда соскребали из выгоревшего до голого железа кузова грузовика черные спекшиеся останки, по которым толком было не понять, что это: только ослепительно-белые отломки ребер показывали, что это было раньше человеческим телом, да еще поржавевшее уже железо токаревской самозарядки с порванным вздутым магазином подтверждало, что в кузове погиб такой же боец, как и они трое. И когда тянули к воронке обгоревшие трупы танкистов, лежавших у странноватого танка с двумя башнями. И потом, когда нашли по запаху в жидких кустах двух сильно забинтованных покойников, у которых были странные дырки в груди. И когда собирали остальных. Семенов будто окостенел, закаменело все внутри.