И когда самолет уже катился по полосе, Джимми почувствовал покой и умиротворение, как в церкви. И удовольствие от хорошо сделанной работы.
А ведь у него уже пять сбитых на счету! Значит, он может считать себя асом, пусть пока без приставки «супер»?
Встреча в Рейкьявике. Из кн. Эллиот Рузвельт.
Его глазами (альт-ист.)
Отправляясь во время войны за границу на какую-нибудь конференцию, отец желал иметь при себе человека, которого он хорошо знал и которому доверял, — по возможности кого-нибудь из членов нашей семьи. Я не хочу дать этим повод думать, что отец недостаточно знал своих официальных советников или не доверял им; но только в обществе своих сыновей он чувствовал себя действительно свободно. С ними он мог разговаривать, как бы размышляя вслух. Мне чаще, чем братьям, удавалось быть его адъютантом.
Как адъютант отца я в большинстве случаев присутствовал на совещаниях военного, политического и дипломатического характера, в которых он участвовал. Я сочетал при этом обязанности секретаря, курьера и протоколиста. В этом полуофициальном качестве я имел возможность слышать, как договаривались между собою, официально и неофициально, представители всех воюющих союзных держав. Я видел Черчилля, Сталина, Молотова, генералиссимуса Чан Кайши и его жену, членов Объединенного совета начальников штабов, генералов и адмиралов, командовавших всеми театрами военных действий и представлявших все роды оружия, Смэтса, де Голля, Жиро, Гопкинса, Роберта Мэрфи, королей Египта, Греции, Югославии и Англии, эмиров и шахов, султанов и принцев, премьер-министров, послов, министров, халифов, великих визирей. Я встречал их у входа, провожал к отцу, присутствовал при беседах с ними, а потом отец делился со мной своими впечатлениями.
А когда кончались долгие дни совещаний, когда уходил последний посетитель, мы с отцом почти каждый вечер проводили перед сном несколько часов наедине, обсуждая события прошедшего дня, сравнивая свои впечатления, сопоставляя наблюдения. Отец относился ко мне с таким доверием, что рассказал мне о результатах своих переговоров со Сталиным даже до того, как сообщил об этом своим начальникам штабов и министрам. Между нами сложились хорошие, близкие, товарищеские отношения, и он, мне кажется, не только любил меня как сына, но и уважал как друга.
Таким образом, я присутствовал на этих конференциях, с одной стороны, как официальный адъютант президента, а с другой — как ближайший друг человека, который играл ведущую роль в обеспечении единства Объединенных наций. Именно как друг я был поверенным самых затаенных его мыслей. Он делился со мной заветными мечтами о всеобщем мире, который должен был наступить вслед за нашей победой в войне. Я знал, какие условия он считал решающими для обеспечения всеобщего мира. Я знал о беседах, которые помогли ему сформулировать эти условия. Я знал, какие заключались соглашения, какие давались обещания.
Теперь, по прошествии многих лет, я берусь за перо, чтобы рассказать, чем руководствовался отец, принимая то или иное политическое решение. Какие были его планы, нацеленные на величие Америки, рассчитанные на много лет вперед — и не вина отца, что он не дожил до их практической реализации, вызывавшей нередко совсем другой результат. Но помыслы его были чисты, и я хочу рассказать вам о них.
В Рейкьявике в ноябре 1943 года отец и Черчилль встретились второй раз. Первая их личная встреча, как я уже написал, состоялась в августе 1941-го, недалеко отсюда, возле Ньюфаундленда, на борту корабля ВМС США, о ней я подробно рассказал в главе про Атлантическую хартию. Но я вынужден здесь упомянуть про те события еще раз, так как речи Черчилля в Рейкьявике были настолько пронизаны идеей соблюдения духа и буквы Хартии, что при беглом прочтении создается впечатление, эта встреча была продолжением предыдущей, тем более что отец на ней был немногословен, а говорил в основном британский премьер.
— …согласно второму и третьему пунктам Хартии, любые изменения границ и политического строя европейских государств после первого сентября 1939 года могут быть признаны законными лишь с одобрения авторитетной международной конференции, созванной после окончания этой войны. А не по воле кого-то, пожелавшего захватить территорию или установить марионеточное правительство явочным порядком. Единственно законный путь — это плебисцит народов тех стран, при условии свободного волеизлияния и пропаганды — для наблюдения за этим должны быть допущены наши представители, а в особо оговоренных случаях и наши войска! И перед Сталиным следует поставить вопрос о включении в этот список Прибалтийских государств, Бессарабии и Галиции — Первый пункт Хартии позволяет мне надеяться в этом вопросе на помощь Соединенных Штатов!
— …чтобы предложенные русским взаимные обязательства не вступать в сепаратные переговоры и требовать исключительно безоговорочной капитуляции Германии не ограничивали нам пространство для политического маневра, следует принять для нас, что это условие теряет силу, если речь идет не о Гитлере, а о новом демократическом правительстве Германии — чисто юридически сторона-то сменилась? Конечно, русских об этой казуистике предупреждать не следует. Сказанное относится и к случаю, если еще до свержения Гитлера эмиссары этого будущего демократического правительства выйдут с нами на связь.
— …мы должны успеть встать перед русскими стеной на Рейне, Эльбе или даже Одере! И сказать им: «All right, вы хорошо поработали, русские парни, а теперь идите по домам! Будете хорошо себя вести, может быть, мы и позволим вам немного округлить свои границы».
— …ну какие моральные обязательства могут быть у нас перед тем, кого мы собираемся стричь и использовать? Русские же сейчас играют для нас роль наших сипаев, аскари, пушечного мяса. Веря, что сражаются за себя и свой интерес — но так уж вышло, что в данный конкретный момент он совпал с нашим, ну зачем нам еще один конкурент — я про Германию говорю. И сейчас нам важно, чтобы русские шли в этом до конца — а не пытались заключить мир с Германией.
— …согласно седьмому и восьмому пунктам Хартии, мы можем вместе требовать от СССР полного роспуска своего флота и армии после окончания этой войны.
И так далее о том же. Он был истинный оратор — но я подумал, что еще и неплохой писатель, журналист: его язык, образы, сравнения были достаточно хороши.
— Истинный тори старой школы, — проворчал отец, когда мы остались одни. — К его несчастью, он немного опоздал родиться. Такая политика привела Британию к величию в восемнадцатом и девятнадцатом веках, но совершенно не подходит для века двадцатого. Для него высшая истина — завоевать, покорить, присоединить, чтобы над владениями Британской империи по-прежнему никогда не заходило солнце. Но мир меняется, и мне страшно представить, что будет, когда он начнет проводить свою политику не в колониях, а в Европе.
Я уже слышал про задуманный Черчиллем план «Евробритания», он казался мне подобием недавней Версальской системы. Огромная контрибуция, изъятие колоний, военные ограничения, даже оккупация вражеской территории длительное время после войны — то, чему была подвергнута Германия в 1919-м, теперь, по замыслу британского премьера, предназначалось для всех европейских стран, поддержавших Гитлера в этой войне. Чисто по-человечески этот план вызывал у меня отвращение своим откровенно грабительским характером, если тогда унижение и разорение Германии всего через четырнадцать лет привело к торжеству фашизма, то что же будет теперь, когда еще большему ограблению и унижению подвергнется значительное число стран и народов Старого Света?
— С экономической точки зрения такая политика разорительна и для Британии, и для мирового хозяйства, — сказал отец. — Вот доклад о положении в Британской Гамбии. Средний заработок туземного рабочего — один шиллинг и девять пенсов, это меньше пятидесяти центов — не в час, а в день! А еще грязь, болезни, огромная смертность… И средняя продолжительность жизни у них — двадцать шесть лет! С этими людьми обращаются хуже, чем со скотом — даже рабочий скот живет дольше! И так повсюду в Африке и Азии — при природном богатстве, множестве плантаций, рудников, железных дорог, настоящей европейской цивилизации на вид, хорошо живется только белым колонистам и нескольким туземным князькам. А удел всех остальных — нищета, болезни, невежество. Ты знаешь, что индусы так и называют одно из времен года — сезон голода? Вот британская политика — самая жестокая эксплуатация Индии, Бирмы, Малайи — выкачивать из этих стран все их богатства и не давать им ничего взамен — ни просвещения, ни приличного жизненного уровня, ни нормального здравоохранения — лишь самый минимум всего, чтобы туземцы не умирали с голода и могли работать! Так стоит ли удивляться, что результатом будет безудержное накопление горючего материала, способного вызвать пожар войны?
Я пожал плечами. Не так давно, и о том еще не забыла наша американская читающая публика, и наши, и европейские газеты злословили по поводу одного торгово-кредитного соглашения, заключенного нашей страной: «В Гватемале, на деньги гватемальцев и руками гватемальцев построили плантации и рудники, чтобы брать себе богатство Гватемалы, и железную дорогу, чтобы всё это вывозить — и так составили контракт, что гватемальцы еще и остались должны, до конца этого века». И просочившиеся в газеты слова отца про никарагуанского диктатора Сомосу: «Он сукин сын — но наш сукин сын», — и еще там было продолжение, не получившее огласки: «Потому что благодаря ему наши американские избиратели имеют на столе дешевые бананы. А я как американский политик несу ответственность прежде всего перед ними. Что же до этой средневековой жестокости, то это, конечно, ужасно — но для того господь и придумал границы, чтобы у нас не болела голова от творимого на той стороне».
— Ты не понял, — сказал отец, — это не филантропия, не благотворительность! А выгодное вложение капитала, которое требует благоприятных условий. Конечно, в самом начале строгости не избежать, и я как помощник морского министра ни разу не усомнился, посылая нашу морскую пехоту, чтобы прекратить беспорядки и грабежи в какой-нибудь банановой стране. Но нельзя и дальше править жестокими мерами, выживая все соки — просто потому, что нищий раб не будет работать с усердием, не будет покупать наш товар и требует затрат на вооруженную стражу, чтобы избежать бунта. Очень многие британские колонии или являются убыточными, требуя от метрополии больших затрат, чем приносимый ими доход в казну, или сохраняют прибыльность именно за счет жесточайшей эксплуатации местного населения, терпение которого имеет свойство кончаться. Отчего в Индии с таким восторгом встретили Чандру Боса и пошли за ним? И этот твердолобый тори не имеет иного плана, кроме как усмирять мятеж химическим оружием, «даже если Индию придется после снова заселять». Боюсь, что результат будет обратный — вспомни историю Мадагаскара, Индокитая, да и недавних Риффов. А теперь представь, что будет, если он попробует подобную политику — силой выжимать все соки — проводить в Европе? Думаю, лет через пять его будут проклинать еще больше, чем Гитлера, а британским войскам придется бросать участников нового Сопротивления в концлагеря. А теперь вопрос: что в это время будет с американским капиталом? Если рынки сбыта будут пребывать в таком состоянии. С какой стати мы должны нести убытки ради британского интереса?
Я спросил отца, неужели нельзя объяснить это британскому премьеру? Который, при всех своих недостатках, очень опытный политик и умный человек. Отец усмехнулся.
— Это всё равно, что Саймона Легри из «Хижины дяди Тома» убеждать в выгоде гуманного отношения к своей же рабочей силе. Я пытался доказать нашему дорогому Уинстону, что часто прибыльнее быть не рабовладельцем с кнутом, а добрым дядюшкой, раздающим печенье. Потому что всё потраченное вернется с прибытком. Он даже не понял, ответив: «А если они всё сожрут, а работать не захотят?»
Отец часто был откровенен со мной, как бы обкатывая свою будущую речь или даже свое собственное понимание проблемы. И наш разговор как-то незаметно сместился на картину будущего мира, который настанет после этой войны.
— Это будет совершенно новый мир! — сказал отец. — В котором не будет войн, эта станет последней. Мир довольных потребителей, а не рабов. И для Америки это будет не благотворительность, а чертовски выгодное предприятие — представь, как если бы французы, индусы, русские покупали исключительно американские товары. А если эти товары произведены на заводах, находящихся в той же Франции, Индии, России, но принадлежащих нам — так это еще выгоднее, нет затрат на транспорт. Вот отчего мне миллион долларов, вложенный в экономику той же Франции, кажется гораздо более выгодным, чем такой же миллион, полученный в качестве контрибуции. Не ограбить чужую страну, а прибрать к рукам контрольный пакет ее хозяйства, торговли и промышленности — и стабильно стричь прибыль, как шерсть с овец. Войны, милитаризм — фи! Можно будет тем же европейцам распустить свои армии за ненадобностью и оставить лишь полицейские силы. Зачем воевать — если все не больше чем поросята, довольно хрюкающие у нашего корыта? Всецело зависящие от нас — но не ненавидящие, а бесконечно благодарные нам, когда мы щедрой рукой отсыпаем им корм!
Я вспомнил слова британского премьера. Если есть поросята, то обязательно найдутся и серые волки, да и в любом стаде не одни агнцы, но и козлища будут непременно.
— Уинстон — великий военный вождь, — сказал отец, — но в мирное время он абсолютно непригоден. Однако он еще послужит нам на первом этапе. Да, мы добрый пастух для нашего стада — однако если появятся волки, пастух сразу станет суровым охотником с тяжелым ружьем. В будущем новом мире не будет войн, но будет выражение нашего неудовольствия несогласным. Ради будущего спокойствия и порядка, придется применять силу, особенно поначалу. Но без излишней жестокости — мы же не Гитлер с его «планом Ост», зачем нам трупы вместо потребителей? Не война, но ограниченная акция в виде десяти тысяч «летающих крепостей» на один вражеский город — а после ультиматум: вы считаете себя в состоянии войны с нами и получаете то же самое еще и еще, пока не вбомбим вас в каменный век — или сразу садитесь за стол переговоров? Цель оправдывает средства если посчитать число жертв таких ограниченных акций (причем все они не с нашей стороны) и потери в полномасштабной войне, подобной этой. И вот тут нам нужны англичане — даже новейшие В-29 не долетят с нашего побережья с возвратом до большинства европейских столиц — но с британских островов легко достанут и до Урала. А может быть… если умники сделают Бомбу, это сразу решило бы проблему!
Я знал о программе, которая позже стала известна всему миру под именем «проект Манхеттен». В ноябре 1943-го он казался весьма далеким от завершения — неясно было, удастся ли сделать Бомбу вообще? А если удастся — то какова будет ее мощность? Стоимость? Масса и габариты? После неудачных экспериментов и огромных затрат без видимого результата, даже у некоторых участников программы исчезала вера в успех — но отец всегда относился с огромным уважением к науке и техническому прогрессу, видя в них инструмент решения многих насущных задач.
— Если бы удалось сделать Бомбу, как обещали, мощностью в тысячи тонн тротила! Тогда, имея несколько эскадрилий бомбардировщиков, можно поставить на колени любую страну, заставить принять наши условия, а если нет, то принудить капитулировать в первый же день, без ужасов мясорубки Вердена или Сталинграда! И это превосходство чрезвычайно легко удерживать: просто объявив, что любой, кто ведет работы по созданию этого бесчеловечного оружия — это враг человеческой цивилизации, готовящий новую мировую войну — а значит, Америка не потерпит, и в случае непринятия нашего ультиматума, немедленно нанесет удар! Если мы получим Бомбу, то не будут нужны армии — достаточно иметь несколько эскадрилий в ключевых точках земного шара, чтобы при необходимости достать до любых координат! И полагаю, что тогда любой недовольный трижды подумает выступить против — с риском за это без всякого предупреждения получить Бомбу на один из своих городов! Я надеюсь, что умники сдержат обещание дать результат хотя бы к сорок шестому!
Мы не знали тогда, что уже выпустили из бутылки джинна. Если верить русским, которые позже всегда будут твердить, что их атомная программа была ответом на наш «Манхеттен». Я часто спрашиваю себя, что было бы, если бы отец узнал? Можно ли было избежать атомного противостояния, если убедить русских, что наше оружие не направлено против них? Знаю, что у отца были мысли относительно британцев, вливших в наш «Манхеттен» свою программу «Тьюб-Эллой» — создать что-то вроде Объединенных миротворческих сил, кто единственно и будет распоряжаться этим ужасным оружием — с сохранением производства Бомб единственно в Америке, но с включением нескольких британских высших офицеров в состав штаба этих сил. Может быть, и можно было как-то договориться, скооперироваться с русскими, развеять их непонятное и фанатичное убеждение, что мы делали Бомбу исключительно против них. Но теперь бессмысленно рассуждать, могло ли быть иначе!
— Я не думаю, что будет много недовольных, — сказал отец, — мы же не собираемся никого грабить и убивать, для обывателя любой страны наш новый мир будет весьма комфортен. Ведь вкушать «хлеба и зрелищ», как в древнем Риме, куда легче и приятнее, чем куда-то стремиться? А герои всегда в меньшинстве перед толпой. Вот зачем нужна демократия — толпой управлять гораздо легче. После ужасов этой войны, вряд ли европейцы и русские захотят великих свершений — если мы предложим им помощь с условием, не затрагивающим интерес обывателя, а напротив, ему выгодным? Например, отменить воинскую повинность — да и вообще отказаться от армии, кроме сугубо полицейских сил, доверив нам поддержание мирового порядка? Передать нам свою промышленность, свои финансы, свою науку — если мы сохраним рабочие места? Доверить нам место за штурвалом, самим взяв роль пассажиров — ведь так гораздо спокойнее, чем быть ответственными за что-то? Надеюсь, нам удастся превратить всех этих французов, германцев, русских, индусов в единую массу, электорат — наш электорат. И без всякого насилия с нашей стороны и сопротивления с их — усмирять недовольное население — это не только дорого стоит, но и лишает нас рынка, «бунтовщики не покупают наш товар».