– Молчи, пока жив, – пригрозил ему Алехан…
Мчались дальше. Неожиданно показалась встречная коляска, в ней сидел саксонец Нейман, владелец столичных притонов, который издали окликнул Орлова:
– Алехан! Ты куда в такую рань… везешь?
– До первой ямы! – отвечал Орлов, повернувшись к женщинам. – А ведь славно получилось, что он вас обложил.
Екатерина расхохоталась. Шаргородская надулась:
– Чего ж тут славного? Ни свет ни заря едем мы, две порядочные дамы, и вдруг… эдаким-то словом!
Алехан безжалостно погонял лошадей:
– Потому и хорошо, говорю, что Нейман не узнал вас, а это значит, что шума раньше времени не случится… Нно-о!
За пять верст от Калинкиной деревни их поджидал Гришка Орлов со свежими лошадьми. Екатерина пересела в карету Федора Барятинского, под колесами отгромыхал мостовой настил – впереди лежал досыпающий Петербург. Сытые княжеские кони рванули в слободу Измайловского полка… Тревога! Заталкивая в ружья пули, гвардейцы сбегались на плац, возглашая с восторгом:
– Виват Катерина! Веди нас, матка…
Раздался мягкий топот копыт – на роскошно убранном скакуне явился измайловский полковник граф Кирилла Разумовский.
– Мешкать нельзя, – намекнул он женщине.
Под руки уже волокли священника Алексия с крестом. Старец ни в какую не желал впутываться в престольные авантюры.
– Сколько ж лет тебе, старче? – спросил гетман.
– Да уж сто одиннадцатый годик напал.
– Неужто самому тебе жить не прискучило?
– Видит бог – притомился я.
– Тогда приводи солдат к присяге, а завтра и под топор оба ляжем, заодно отдохнешь от жизни… Виват Екатерина Вторая!
Измайловцы разом опустились на колени, присягая императрице на верность. Лишь один офицер вздумал сомневаться.
– Ты чего там хрюкаешь? – спросил его Орлов.
– Не хрюкаю, а людским языком сказываю, что нельзя давать присягу Катерине, покуда от присяги Петру не отрешились.
Это были последние слова в его жизни.
– До чего щепетильный народ пошел на Руси! – сказал Алехан, легко, будто тряпицу, перекидывая убитого через забор…
– Пошли… с богом! – скомандовал гетман.
Через мосты Сарский (Обуховский) и Новый (Семеновский) начиналось шествие Екатерины к престолу, которое возглавлял Мафусаил в епитрахили. Плотность людской массы была столь велика, что, не вмещаясь в узости улиц, солдаты с треском обрушивали заборы, вытаптывали клумбы и огороды. Все дрожало и тряслось от яростных воплей:
– Виват Катерина! Матка наша… урррра-а!
* * *Голштинский принц Георг проснулся от шума. Кинулся к генерал-полицмейстеру Корфу, спросил его – как немец немца:
– Was ist das?
– Ich weiЯ nicht, – отвечал Корф, пожимая плечами.
Обоюдное непонимание двух персон было рассеяно явлением вахмистра Потемкина; принц ему обрадовался:
– Вот мой адъютант, сейчас он все объяснит…
Корф (опытный, ибо давно жил в России) не стал вмешиваться, когда вахмистр схватил фельдмаршала за ухо, крича:
– А-а, гольштинише швайн… плёх зольдатен, плёх!
От удара под зад, произведенного преданным адъютантом, его высочество (уже готовый управлять Россией в отсутствие императора) пулей вылетел на лестницу, где его приняли солдатушки, бравы ребятушки.
Они устроили принцу такую хорошую баню, что от него остались только тряпки мундира и еле дышащая плоть. После такого «рукоделия» принца швырнули в подвал, где уже сидела его жена – принцесса. Факт есть факт: принцесса была абсолютно нагишом.
Не она же сама разделась, а ее раздели.
Но бабу мучил не стыд, а потеря драгоценностей.
– Боже, – навзрыд рыдала она, – какие дивные бриллианты отгранил для меня ювелирный бригадир Позье… Где они теперь?
Часы русской столицы показывали около восьми утра. Примерно в это время граф Гудович на цыпочках прокрался в спальню Китайского дворца Ораниенбаума, тронул спящего Петра:
– Вы собирались сегодня пораньше выехать.
– Куда? – сонно спросил император.
– Вас в Петергофе ожидает супруга, дабы увеселениями пристойными совместно отпраздновать канун Петрова дня, а вечером ею будет дан в вашу честь торжественный ужин в Монплезире.
– Отстань! Я спать хочу…
Гудович проследовал на половину Елизаветы Воронцовой.
– Встал? – спросила она, прихорашиваясь у зеркала.
– Дай-то бог, чтобы к девяти растолкать.
– Вот и всегда так! – надулась Лизка, украшая свою грудь двумя мушками (сердечком и корабликом). – Налижется с вечера, а потом не добудишься… ладно! Никуда еще не опаздываем. Приготовь пива, чтобы поскорее в разум пришел…
Гудович выставил бутылки с пивом к дверям императорской спальни. Набил кнапстером трубки и стал ждать девяти часов. Со стороны парка тревожно перекрикивались павлины.
* * *Дальние барабаны оглашали окраины столицы. Было уже не понять, где войска, где народ – все перемешалось в одну галдящую массу, а впереди катила в карете Екатерина (по-прежнему в трауре). Раздалась бранная музыка, певуче воскликнули серебряные горны – это явилась на рысях славная Конная лейб-гвардия, и Екатерина снова узрела Потемкина… В этот момент он показался ей прекрасен! Работая локтями, императрица с трудом пробиралась в переполненный собор. Не успела лба перекрестить, Орловы потащили ее прочь:
– Не до молитв ныне – спеши во дворец…
Алехан вскочил на левую подножку кареты, на правой стоял генерал Вильбоа с громадной связкой ключей от арсеналов; Конная гвардия заняла внутренние посты в Зимнем дворце. Екатерина, следуя в комнаты, опять обратила внимание на Потемкина – ах, с каким проворством он занял пост возле ее дверей… Почти со стоном, разбитая от немыслимой толкотни, Екатерина бросилась в кресло:
– Полжизни за чашку кофе! Боже, какой день…
По строительным лесам на самые верхние этажи дворца карабкались сотни людей из простонародья столицы, проникали внутрь через распахнутые настежь окна, свитки и фартуки горожан замелькали среди мундиров гвардии и кафтанов вельможных.
– Никого не изгонять! – велела Екатерина. – Я всем им благодарна… Пусть они тоже радуются со мною!
Алехан (уже малость подвыпив) сказал Екатерине:
– Дорога на Петергоф и Ораниенбаум ведет через Калинкин мост, который надобно сразу же пикетировать конницей.
– За дверями стоит вахмистр Потемкин, передай ему, Алексей, чтобы брал шквадрон Конной гвардии и занимал мост немедля. Верю, он ради меня сделает все, как надо… Я просила кофе, люди!
В этой суматохе кофе она так и не получила, с жадностью выпила кружку сырой воды.
– Следите за иностранцами, – наказала она. – Особенно за всякими немцами… от них можно ожидать любой пакости.
Она творила дела открыто: секретов не было, да и не могло их быть, если все – от мала до велика – против ее мужа.
– Пить в кабаках невозбранно, – велела Екатерина. – Виноторговцам денег за вино не брать. Я сама за все выпитое расплачусь!
Несмотря на дармовщинку, пьяных нигде не было (они появились после полудня, «но лезли более целоваться, чем в драку»). Дома столицы пустовали: всеобщее оживление выгнало жителей на улицы, за печами в жилищах присматривали детишки и немощные старцы. Панин посоветовал Екатерине перебраться в старый Зимний дворец, он был совершенно пуст, будто его ограбили, – не нашли даже ножей и вилок, чтобы перекусить…
Наспех было собрано генеральное совещание близких.
Главный вопрос – что делать с Петром III?
Решили сообща – заточить его в Шлиссельбурге.
– Но там уже заточен Иоанн Брауншвейгский.
– Ивашку – в Кексгольм! – рассудил Григорий Орлов. – Слава богу, чего другого, а тюрем на Руси – хоть отбавляй…
Петр был низложен, но отречение еще не состоялось.
Все делалось наскоком, сгоряча, весело и решительно. Генерал Савин уже скакал в Шлиссельбург с приказом вывозить императора Иоанна Антоновича в Кексгольм, а его камеры срочно готовить для Петра… Екатерина мучилась неизвестностью:
– Я бы вырвала себе пучок волос, лишь бы знать, что сейчас происходит в Ораниенбауме… Ведь сево дня в Монплезире обещала я супругу званый ужин давать! То-то порадуется он…
На улицах царила кутерьма. В громадных полковых фурах каптенармусы привезли войскам старые елизаветинские мундиры, гвардия облачалась на привычный лад. Все канавы были доверху завалены мундирами прусского образца, старые бабки растаскивали брошенное обмундирование. Екатерина направилась в спальню, чтобы переодеться и сбросить юбки, мешавшие ей. Мундир с чужого плеча не застегивался на высокой груди…
Императрица взялась за шпагу:
– Ну, муженек! Посмотрим, какова дура жена твоя…
Императрица взялась за шпагу:
– Ну, муженек! Посмотрим, какова дура жена твоя…
* * *Петра добудились в десятом часу; выпив пива, он оживился при виде экзерциций, проделанных голштинцами на лужайке.
– Браво! браво! Сегодня вы молодцы…
Перед Китайским дворцом съезжались кареты и «линейки», по которым и рассаживалась компания для поездки в Петергоф; император сел в карету с метрессой и прусским послом фон дер Гольцем. Во втором часу дня вереница экипажей и всадников достигла петергофского павильона, который встретил гостей зловещим молчанием. На лужайке перед Монплезиром возникла немая сцена. Придворные сообразили, что на этот раз не просто семейный скандал между мужем и женою, – нет, случилось нечто, в корне изменявшее судьбу династии Романовых.
Но этого еще не мог освоить сам Петр.
– Если это шутка, то очень злая, – сказал он, повелевая свите обыскать весь парк. – Не исключено, – догадался император, – что моя жена забралась под куст и теперь наслаждается, видя наше недоумение… Уж я-то ее изучил!
Сам он взял на себя производство детального обыска в комнатах жены. Под кроватью, куда заглянул император, Екатерины не оказалось. Странно, но ее не было и в шкафах…
Императрицу не обнаружили и в кухонном котле!
– Что все это значит? – спросил Петр у вице-канцлера; князь Александр Голицын пожал плечами, и тогда император обратился к канцлеру: – И вы не знаете?
Михайла Воронцов ощутил приступ мигрени:
– Если она в Петербурге, следует ожидать худшего.
– Вот и езжайте в Петербург, узнайте, что она там навыдумывала. Нельзя же так: назвать гостей, а самой скрыться. Я всегда говорил, что моя жена невыносима, коварна и зла…
Раздался могучий рев: хором зарыдали статс-дамы.
– А что с нами теперь будет? – спрашивала Лизка Воронцова, сверкая «букетом» из бриллиантов на громадном бюсте.
Старый фельдмаршал Миних спустился к воде, пристально всматриваясь в морскую гладь. Петр окликнул его:
– Что вы там видите, фельдмаршал?
– Кронштадт…
7. Отречение
– Не забывайте, – подсказал Панин, – что там находится Миних, опытный полководец, и он не преминет указать императору, что спасенье должно искать за фортами Кронштадта, и ежели они крепость сию захватят, выжить оттуда их будет нелегко…
Всех беспокоила Лифляндия и Нарва, где дымили бивуаки войск графа Румянцева, собранных для похода на Данию (Петр может панически бежать к армии, которая, не зная о перевороте, вынуждена будет ему подчиниться). Решили: пусть адмирал Талызин на всех парусах мчится в Кронштадт, чтобы не допустить Петра в крепость, а рижскому генерал-губернатору Юрию Броуну императрица послала курьера с приказом – не повиноваться бывшему императору…
Наконец из Петергофа прибыл граф Воронцов, дядя фаворитки… Канцлер стал круто выговаривать Екатерине, что жена не имеет морального права выступать против мужа. Екатерина не пожелала оспаривать его доводов. Она распахнула окно: все улицы были заставлены шпалерами войск, плясал и гудел народ, в воздухе порхали листы ее манифеста.
– Разве этого мало? – спросила она. – Вы же видите – это сделала не я!.. Я лишь повинуюсь желанию общенародному…
Она спросила – будет ли канцлер присягать ей?
– Я послан лишь узнать, что здесь происходит.
Екатерина действовала без колебаний.
– В таком случае, – сказала она, захлопывая окно, – вы не должны гневаться на меня, если я вас сразу же арестую…
До шести часов вечера она играла роль стихийной жертвы, призванной «общенародием» для свершения добра. Пора становиться самодержавной… Панин, кажется, уже догадался, что вся эта тронная перепалка закончится чем угодно, только не провозглашением Павла. Екатерина велела выводить из конюшен Бриллианта – это был ее любимый скакун, жеребец белой масти в серых яблоках. Алехан подал императрице голубую андреевскую ленту, а Гришка Орлов прикрепил к ее ботфортам испанские шпоры.
– Распусти волосы, Като, – шепнул Алехан…
Екатерина вырвала заколки, копна черных волос рассыпалась по спине. Ей подали пучок дубовых листьев, она украсила ими треуголку. Верхом на Бриллианте императрица поскакала вдоль войсковых рядов, демонстрируя принятие главнокомандования над армией…
Сенат получил от нее первый собственноручный указ:
«Господа сенаторы! Я теперь выхожу с войском, чтоб утвердить и обнадежить престол, оставляя вам, яко верховному моему правительству, с полной доверенностью, под стражу: ОТЕЧЕСТВО, НАРОД И СЫНА МОЕГО».
В красивой посадке, галопируя перед войсками, женщина мчалась по улицам, распустив длинные волосы, как разъяренная валькирия.
– Виват Катерина… матка! – горланили солдаты.
Каждый из них считал, что она превратилась в Екатерину II лишь благодаря его услугам, и даже мальчик-барабанщик, выстукивая палками боевую дробь, смотрел на императрицу как на собственное создание. Солдаты вскинули ружья и пошагали за ней!
* * *Как потерянные, слонялись придворные между фонтанами Петергофа, отдыхали, сидя на решетках балюстрад, некоторые откровенно флиртовали. Ничего определенного о делах в столице никто не знал, а посланные лазутчики пропадали бесследно…
Миних посоветовал Петру ехать в Петербург:
– Там вы спросите войска, чем они недовольны, и посулите им всякое удовлетворение нужд.
– Но меня там могут убить, – ответил Петр.
– Конечно, могут. Зато сохраните честь…
Раздались голоса, что лучше бежать в Голштинию.
– На Украину! – кричали иные.
– Нет, через море – в Финляндию…
Возле канального шлюза устроилась имперская канцелярия. Петр изобретал указы, наполненные руганью по адресу Екатерины, четыре писца тут же писали их набело, а император подписывал манифесты на шлюзовом поручне. Графа Девиера послали в Кронштадт, чтобы приготовил крепость к укрытию императора и его свиты. Миних, кажется, уже понял, что дело Петра проиграно, – старый селадон затерся в общество молоденьких фрейлин и стал воспевать пышность их плеч, нежность шей и ручек, девицы отбивались от фельдмаршала веерами. А погода была очень хорошая…
Лизка Воронцова неустанно крутилась возле Петра, силясь выяснить по разговорам, что будет с нею, если… Здесь же был и воспитатель царя, академик Якоб Штелин, числившийся в ранге библиотекаря. Бесстрастно, как летописец, он составлял «почасовик» петергофской драмы, схожей с комедией:
«6 часов. По приказанию государя лейб-хирург дает ему несколько приемов стального порошка от поноса.
7 часов. Государь требует себе жаркого и ломоть хлеба. На деревянную скамью у канала ставят блюда жаркого и буттербротов с бутылками бургундского и шампанского. Государь посылает ораниенбаумским войскам приказание прибыть в Петергоф…»
В восемь часов вечера голштинцы прибыли в Петергоф, разбили лагерь подле Зверинца; Петр велел им быстро копать эскарпы и расставлять пушки. При этом Миних заметил царю:
– Неужели ваше величество уверены, что голштинцы способны удержать русскую ярость? Не только стрелять, но даже искать им запретите, иначе от Петергофа останутся одни головешки…
Петра ошарашила новость: калибр ядер не совпадал с калибром голштинской артиллерии. С полудня еще жили слабой надеждой, что Воронежский полк, квартировавший в Царском Селе, исполнит приказ и прибудет в Петергоф, но к вечеру выяснилось, что воронежцы прямым ходом повернули в столицу – в объятия Екатерины.
Миних взял с подноса кем-то не доеденный бутерброд.
– Уберите своих голштинцев! – сказал он, жуя…
Петр забился в истерике:
– Куда подевались курьеры? Почему никто из них не вернулся? Император я или уже не император?
К Монплезиру причалила шлюпка, на которой приплыл Иван Барятинский, утешивший свиту: в Кронштадте спокойно, а граф Девиер приготовил крепость к приему его величества (но в это же время адмирал Талызин уже прибыл в Кронштадт с указом Екатерины, а графа Девиера посадил на цепь). Придворные ликовали:
– Скорее, скорее… в Кронштадт, в Кронштадт!
Была светлая прозрачная ночь. Яхта плыла, раскрыв паруса, как бабочка крылья, громадные весла галеры взбивали прохладную воду. Кронштадтская гавань, к удивлению всех, оказалась заперта боном. С галеры бросили якорь, и яхта сгалсировала по ветру, подойдя ближе к галере. В мареве белой ночи Кронштадт казался заколдованным замком, в котором живут мифические исполины.
– Эй, на бастионе, отдайте гаванский бон!
Возникли звуки барабанов, с берега отвечали: