Чекатунов стал резать папушник — глядь, а на нижней-то корке орел.
— Это что? — крикнул он грозным голосом.
— Орел, — говорит Трифоныч; — орел, ваше высокородие.
— Да у тебя царский, что ли, хлеб-от? Из дворца краденый?.. А?
— Как это возможно и помыслить такое дело, ваше высокородие? — отвечает Трифоныч. — Глядь-ка что выдумал! Из царского дворца краден!.. Я ведь, чать, русский!.. Изволь в печку глянуть, тамо в поду кирпич с орлом вложен, на хлебе-то он и вышел.
Посмотрел в печку Чекатунов, видит — точно орел.
— А где, говорит, ты взял такой кирпич?
— А на дворцовом лугу, — отвечает ему Трифоныч: в то самое время, как по царскому жалованью народ после дворцовой стройки хлам разбирал.
— Так это ты двенадцать лет царского-то орла жжешь, — закричал Чекатунов, схватив Трифоныча за ворот. — А? Да понимаешь ли ты, злодей, что за это Сибирь тебе следует.
Трифоныч в ноги. А Чекатунов расходившись — в железа Трифоныча, да в острог за жестоким караулом.
А Чекатунову такие дела не впервые творить приходилось. При Бироне в Малой России он за жженого орла людей мучил.
Дело повели крутенько. А было это в самое пугачевское замешательство. Чекатунов главному своему начальнику Гавриле Петровичу Мякинину таким манером дело Трифоныча представил, что будто он с государственным злодеем был заодно и в самом Петербурге хотел народ всполошить. Трифоныч был мужик домовитый, зажиточный, в ларце у него целковиков немало лежало: тут все прахом пошло.
Разузнавши доподлинно дело, Настенька, не молвивши отцу ни единого слова, приказала заложить карету, оделась en grande toilette[61] и в Царское Село… А там государыня завсегда изволила летнюю резиденцию иметь. Поехала Настенька с дачи раным-ранехонько и в саду на утренней прогулке улучила государыню. А ее величество завсегда в семь часов поутру изволила свой променад делать. Остановилась Настенька у той куртины, где сама государыня каждый день из своих рук цветы поливала. Видит, бегут две резвые собачки, играют промеж себя; а за ними государыня в легком капоте пюсового цвета, в шляпе и с тросточкой в руке. Марья Савишна Перекусихина с ней, позади егерь.
Увидала ее Настенька, тотчас на колени.
— Что с вами, милая? Отчего так встревожены? — спрашивает ее государыня.
— Правосудия и милости у вашего величества прошу.
Государыня улыбнулась.
— За того прошу, ваше императорское величество, за кого просить некому, — молвила Настенька. — За простого мужика, за невинную жертву злобы и лихоимства. В тюрьме сидит, дом разорен… Честный Савелий Трифонов из богатого поселянина навек нищим стал.
Только что Настенька эти речи проговорила, государыня внезапно помрачилась, румянец на щеках так и запылал у ней. А это завсегда с ней бывало, mon cœur, когда чем-нибудь недовольна делалась.
— Не знаете, за кого просите! — с гневом проговорила государыня. — Трифонов — вор, соумышленник государственного злодея.
— Ваше величество, беззащитного поселянина оклеветали… Опричь бога да вас, никто его спасти не может… Рассмотрите дело его.
Ни слова не промолвя, государыня отвернулась и пошла в боковую аллею… Настенька осталась одна на коленях.
Недели через три Трифонов был на волю выпущен и все добро его назад было отдано. Чекатунова отрешили, Гавриле Петровичу Мякинину было сказано: жить в подмосковной.
В перво же воскресенье Настеньке велено было на куртаге быть. Государыня с великой аттенцией приняла ее. При многих знатных персонах обняла, поцеловала.
— Благодарю вас за то, что избавили меня от величайшего несчастия царей — быть несправедливой, — сказала ей государыня. — Мы основали наш престол в человеколюбии и милосердии, но по навету злых людей я едва не осудила невинного. Бог вас наградит.
И все зачали увиваться вкруг Настеньки. На другой же день весь grand monde перебывал у Боровковых с визитами, даром что кому двенадцать, кому двадцать верст надо было ехать до ихней дачи… Только и речи у всех, что про Настеньку да про злодейство Мякинина с Чекатуновым.
А про себя не то думали, не то гадали знатные персоны… Подкопы подводить зачали под Настеньку…
В то время, mon enfant, самым важным вельможей был Лев Александрыч Нарышкин… Нраву отменно веселого, на забавные выдумки первый мастер. Как пойдет, бывало, всех шпынять, так только держись, а все как будто спросту. Государыня его очень жаловала. Когда еще великой княгиней была, большую доверенность к нему имела — и когда воцарилась, много жаловала. Человек был, что называется, на все руки… Ежели на куртаге бывало невесело, а Нарышкина нет, государыня всегда, бывало, изволит сказать: "видно, что Льва Александровича нет". По чести сказать — мертвого, кажется, умел бы рассмешить, а праздники задавал — не то что нам — чужеземным, иностранным на великое удивленье бывали.
Давал он бал у себя на даче. Знатная дача была у Льва Александровича по петергофской дороге. Какие он на ней фейверки делал, люминации с аллегориями[62] — сказать, mon bijon, невозможно. Сам Галуппи музыкой, бывало, правит — старый человек был настарый, а зачнет музыкантами командовать, глаза у седого так разгорятся, ровно у молодого петиметра, когда своей dame de l'amour[63] ручку пожимает… Сады какие у Нарышкина были, фонтаны!.. По чести сказать, как войдешь, бывало, в его люминованные сады — ума лишишься: рай пресветлый, царство небесное — больше ничего…
Parole d'honneur, mon petit.[64]
Раз, как теперь помню, накануне Ильина дня, приезжает к нам Настенька.
— Ты, говорит, к Нарышкину завтрашний день на праздник поедешь?
— Нет, говорю, ma delicieuse, не поеду… Для того, что инвитасьоны[65] не получили.
А меня досада так и разбирает… Как так? Боровковы будут, мы не будем!.. Обидно!.. Была я тогда молода, к тому ж не из последних… Муж в генеральском ранге — как же не досадно-то?.. Сам посуди, mon pigeonneau…
Поздравляю, говорю поздравляю, та delicieuse, что к Нарышкину поедешь… А мы люди маленькие, незнатны… Куда уж нам к Нарышкину?..
— Особливо мне то чудно, — говорит меж тем Настенька, — что на празднике будут только самые первые персоны. Из девиц: Веделева Анета, Шереметевых две, Панина, Полянская, Хитрово… Все les frailes de la cour. Какими судьбами меня пригласили — ума приложить не могу.
— Значит, ma douceur, и тебе la fraile de la cour скажут… Будешь, говорю, во времени — и нас помяни.
Захохочет Настенька, да так и залилась.
— Нашла, говорит, la fraile de la cour! По чести сказать, к лицу мне будет!..
А сама охорашивается, стоя перед зеркалом… Нельзя же, mon cœur, — женская натура… Кто из молодых женщин мимо зеркала пройдет не поглядевшись? Ни одна не пройдет, mon pigeonneau, поверь, что ни одна… Потому что у каждой о всякую пору одно на уме — как бы мужчинку к себе прицепить… Ты, mon cœur, не гляди, что они молчат да кажутся les inaccessibles.[66] Поверь бабушке, голубчик мой, что у каждой женщины лет с четырнадцати одно на уме: как бы с мужчинкой слюбиться… Ей-богу, mon cher… Притворству не верь… Которая тебе по мысли придется, смело приступай… Рано ли, поздно ли, будет твоя… Поверь, mon bijou, — я ведь опытна… Смелости только побольше, голубчик, а будет к концу дело подходить, — дерзок будь… На визги да на слезы внимания не обращай. Для проформы только визжат да стонут… Видишь, mon petit, как бабушка-то тебя житейской мудрости учит… После сколько раз помянешь, поблагодаришь меня, старуху, за мои les instructions…[67] Верь, mon agneau, и в стары годы и в нынешние pour chaque femme et pour chaque fille[68] ничего нет приятнее, как объятья мужчины… Изо всей силы, mon petit, к себе прижимай, мни, кости ломи — тем приятнее… Про что, бишь, я говорила, Андрюша?
— Да все про Боровкову, бабушка… Как она к Нарышкину сбиралась и охорашивалась, стоя у вас перед зеркалом…
— Точно, голубчик, точно… Изогнула она этак набок талию, ручкой подбоченилась, а глазенки так и горят… Ух, как отменно была хороша, ух, как славна!.. А близиру ради тоже прикидывается — я, дескать, дурнушка.
И вдруг пригорюнилась она:
— Нет, говорит, Параша — какая я frail de la cour?.. Вот если б государыня взяла меня заместо Матрены Даниловны.
— Христос с тобой, говорю я, Настенька. Сама не знаешь, что мелешь!.. В дурки захотела!.. Какой тут промен, ma delicieuse?
— Большой, говорит, промен! Родись я мужчиной — генерал-прокурором захотела бы быть, всякий бы час государыне докладывала, как болеет народ, как ищет суда и правды, а найти не может!.. А родилась женщиной — в дурки хотела б, в шутихи… Эх, как бы мне надеть чепчик с погремушками… Сколько бы правды тогда рассказала царице!..
— Дуришь, Настенька! То говоришь — шутов не надо, то сама в дурки лезешь.
А она:
— Не понимаешь ты ничего, говорит.
Тем и кончили.
На том нарышкинском празднике государыня изволила добрые ведомости объявить, — с туркой мир был заключен. С теми ведомостями прислан был премьер-майор Соколов. И того Соколова Нарышкин позвал на праздник; государыня так приказала. А премьер-майор Соколов dans la grande societe был совсем темный человек, и никто из знатных персон не знал его. Приехавши к Нарышкину, ровно в лесу очутился, бежать так в ту же пору. Прижался к уголку, думает: "ахти мне, долго ль в муке быть".
— Дуришь, Настенька! То говоришь — шутов не надо, то сама в дурки лезешь.
А она:
— Не понимаешь ты ничего, говорит.
Тем и кончили.
На том нарышкинском празднике государыня изволила добрые ведомости объявить, — с туркой мир был заключен. С теми ведомостями прислан был премьер-майор Соколов. И того Соколова Нарышкин позвал на праздник; государыня так приказала. А премьер-майор Соколов dans la grande societe был совсем темный человек, и никто из знатных персон не знал его. Приехавши к Нарышкину, ровно в лесу очутился, бежать так в ту же пору. Прижался к уголку, думает: "ахти мне, долго ль в муке быть".
Настенька, заметивши Соколова не в своей тарелке, подошла к нему, зачала про Молдавию расспрашивать, про тамошние нравы и порядки… Премьер-майор растаял, глядя на ее красоту — с первого взгляда заразился.
Говорят они этак в уголку — как вдруг зашумели, забегали. Александр Львович с женой на крыльцо. Галуппи стукнул палочкой, и грянул полонез. Государыня приехала… Соколов с Настенькой в паре пошел, и когда полонез окончился, к нему подошел князь Орлов Григорий Григорьич.[69] А приехал он с государыней.
— Ба, ба, ба! — говорит. — Здравствуй, Соколенко, какими судьбами ты здесь?
Соколов низко кланяется, доносит князю Григорию Григорьичу, что с мирными ведомостями прислан.
— Как я рад, что нахожу тебя здесь и вижу здоровым и благополучным, — сказал князь Григорий Григорьич и стал целовать премьер-майора. — Ко мне пожалуй, братец! Не забудь, Соколенко…
Тотчас все гурьбой к Соколову. В знакомство себя поручают.
Государыня, заметивши ласки князя Григорья Григорьича к Соколову, спросила, как он его знает…
— Наш, кенигсбергский, — говорит князь. — В прусскую войну мы с Соколенкой на одной квартире стояли… Старый приятель!
А Соколенкой любя премьер-майора князь Орлов называл. Такая привычка была у него: русских кликал по-хохлацки, а хохлов — по-русски.
Приметил князь Григорий Григорьич, что Соколов с Настеньки не спускает глаз.
— Аль заразился?.. — спрашивает.
Молчит премьер-майор, а краска в лицо кинулась.
— А ведь она пригляднее, чем Лотхен, будет?.. — говорит князь. — Помнишь Лотхен?
Соколов ни жив, ни мертв. Придворного этикету не разумеет, что отвечать на такие затейные речи — не придумает.
— За ней тысячи полторы дворов, — говорит князь. — А сама столь умна, что всех кенигсбергских профессоров за пояс заткнет… Хочешь?..
Молчит премьер-майор.
— Постой, — говорит ему князь, — я тебя с отцом познакомлю.
И, взявши Соколова под руку, подвел к Боровкову, к Петру Андреичу, и говорит ему:
— Вот, ваше превосходительство, мой искренний друг и закадычный приятель Антон Васильевич Соколенко… Прошу любить да жаловать.
Познакомились. Не шутка, — сам Григорий Григорьич знакомит.
Утром премьер-майор к Боровковым на дачу, через два дня опять… И зачастил.
Недели с две таким манером прошло. Вдруг повестку от камер-фурьерских дел Петр Андреич получает — быть у государыни в Царском Селе.
Когда он оттуда домой воротился — лица на нем нет. Прошел в спальню, где больная жена лежала… Настеньку туда же по скорости кликнули…
— Знаешь ли, — говорит Петр Андреич, — светик мой, зачем государыня меня призывать изволила?
Молчит Настенька. А в лице ни кровинки — чуяло сердце.
— Жениха сватает…
— Кого? — спросила Настенька.
— Соколова Антона Васильича, того самого премьер-майора, что из Туречины с миром приехал.
Молчит Настенька.
— Человек, казалось бы, хороший. С самим князем Григорьем Григорьичем в дружбе, опять же и матушки государыни милостью взыскан…
Ни слова Настенька.
— Призвавши меня, изволила сказать государыня: "Я к тебе свахой, Петр Андреич, у тебя товар, у меня купец". Я поклонился, к ручке пожаловала, сесть приказала. — "Знаешь, говорит, премьер-майора Соколова, что с мирными ведомостями прислан? Человек хороший — князь Григорий Григорьич его коротко знает и много одобряет". Я молчу… А государыня, весело таково улыбаясь, опять мне ручку подает… J'ai fait le baisement,[70] а ее величество, отпуская меня, говорит: "Сроду впервые в свахи попала, ты меня уж не стыди, Петр Андреич". Я было молвил: "Не мне с ним жить, ваше величество, дочь что скажет". А она: "Скажи ей от меня, что много ее люблю и очень советую просьбу мою исполнить…"
Ни гу-гу Настенька. Смотрит в окно и не смигнет.
Обернулась. Перекрестилась на святые иконы и столь твердо отцу молвила:
— Доложите государыне, что исполню ее высочайшее повеление…
Суета в доме поднялась: шьют, кроят, приданство готовят. С утра до ночи и барышни и сенные девки свадебные песни поют.
А жених еще до свадьбы себя показал: раз, будучи хмелен, за ужином вздумал посудой представлять, как Румянцев Силистрию брал, а после ужина Петра Андреичева камердинера в ухо.
Свадьбу во дворце венчали… Я в поезжанах была, mon pigeonneau, и государыня тогда со мной говорить изволила… Очень была я милостями ее обласкана… А какой изрядный фермуар Настеньке она пожаловала!.. Брильяны самые крупные, самой чистой воды, караты по три, по четыре в каждом, а в середке прелестный изумруд, крупнее большой вишни, гораздо крупнее…
Через неделю после свадьбы, на самый покров, Соколову сказано: быть воеводой в сибирском городе Колывани.
По первому пути и поехала в Сибирь Настенька.
А уладил ту свадьбу и выхлопотал Соколову сибирское воеводство — вовсе не князь Григорий Григорьич и не Нарышкин Александр Львович, а те знатные персоны, что Настенькина язычка стали побаиваться… Это уж мы после узнали…[71]
Примечания
1
душа моя (франц.)
2
Сожжение чурламы было в мае 1736 года.
3
Король Франции и Наварры. (франц.)
4
Он всегда говорил о нашей императрице в выражениях глубокого почтения и уважения (франц.)
5
Он убит (франц.)
6
Лопухин, Иван Владимирович (1756 — 1816) — известный масон.
7
Шешковский, Степан Иванович (1727 — 1793) начальник Тайной канцелярии при Екатерине II, известный своей палаческой жестокостью.
8
голубчик (франц.)
9
мое сокровище (франц.)
10
Пятнадцатую проповедь… войну богов (франц.)
11
…великолепный князь Тавриды — Потемкин Григорий Александрович (1739 — 1791) — государственный деятель и полководец.
12
выскочка (франц.)
13
девицы (франц.)
14
дитя мое (франц.)
15
в обществе дворян (франц.)
16
Другое положение в свете (франц.)
17
Придворное счастье (франц.)
18
Приносить извинения (франц.)
19
Causer
20
Махаться с кем в XVIII стол. употреблялось вместо нынешнего волочиться за кем. Перевод — обмахиваться веером. Веер, как и мушки, прилепленные на лице, играли важную роль в волокитствах наших прадедов и прабабушек. Куда прилеплена мушка, как и куда махнула красавица веером — это была целая наука.
21
я вас уверяю (франц.)
22
большой успех (франц.)
23
наедине (франц.)
24
гладил, обнимал (франц.)
25
в высшем обществе (франц.)
26
Глупый.
27
из аристократов (франц.)
28
из общества (франц.)
29
колясочки любви (франц.)
30
любовные записочки (франц.)
31
банк
32
невинными (франц.)
33
скромность (франц.)
34
стыдливость (франц.)
35
неприступными (франц.)
36
Не правда ли, дитя мое? (франц.)