Энсон презрительно усмехнулся - ему уже приходилось иметь дело с подобными обманными посланиями. Более того, он знал, что Долли придумала этот план, вероятно, сама вызвала своего верного поклонника Перри, рассчитав время его приезда, - и даже придумала записку с расчетом вызвать в нем ревность, но при этом не оттолкнуть его от себя. Как и в большинстве компромиссов, здесь не было ни решительности ни упорства, а только робкое отчаянье.
Вдруг он рассердился. Он сел в вестибюле и снова перечитал записку. Потом подошел к телефону, позвонил Долли и сказал громким, властным голосом, что получил записку и заедет к ней в пять часов, как и было условлено. Не дослушав до конца ее притворно неуверенный ответ: "Пожалуй, я смогу уделить тебе не более часа", - он повесил трубку и отправился к себе в контору. По дороге он изорвал свое письмо в мелкие клочки и швырнул их на мостовую.
Он не ревновал, - Долли для него ровно ничего не значила, - но ее трогательная уловка всколыхнула в нем все упорство и самовлюбленность. Это была дерзость со стороны существа, стоявшего ниже его в умственном развитии, и он не мог такого стерпеть. Если ей угодно знать, кто ее повелитель, она скоро узнает это.
Он был у ее порога в четверть шестого. Долли встретила его одетая так, будто собиралась уходить, и он молча выслушал все ту же тираду: "Я могу уделить тебе не более часа", - которую она произнесла по телефону.
- Надень шляпу, Долли, - сказал он, - и пойдем прогуляемся.
Они дошли по Мэдисон-авеню до угла Пятой улицы, была жара, и рубашка на располневшем Энсоне взмокла. Он говорил мало, выругал ее, воздержался от любовных нежностей, но не прошли они и трех кварталов, как она уже снова безраздельно принадлежала ему, просила прощения за свою записку, обещала, во искупление вины, совсем не видеться с Перри, обещала решительно все. Она думала, что он пришел к ней, побуждаемый первыми проблесками любви.
- Мне жарко, - сказал он, когда они дошли до угла Семьдесят Первой улицы. - На мне зимний костюм. Если я зайду домой переодеться, ты подождешь меня в холле? Всего одну минуту.
Она была счастлива; признание, что ему жарко, всякое доверие с его стороны наполняло ее восторгом. Когда они подошли к дверям, забранным железной решеткой, и он вынул из кармана ключ, она ощутила неудержимую радость.
В холле было темно, и когда он поднялся на лифте, Долли отдернула портьеры и взглянула сквозь матовые узоры стекла на дома, стоявшие по другую сторону улицы. Она слышала, как лифт остановился, и, желая пошутить, нажала кнопку вызова. Потом, повинуясь почти сознательному стремлению, вошла в лифт и отправилась на тот этаж, где, по ее соображениям, была его комната.
- Энсон, - окликнула она его с коротким смешком.
- Минутку, - отозвался он из своей спальни… И после недолгого молчания произнес: - Можешь войти.
Он уже переоделся и застегивал жилет.
- Вот моя комната, - сказал он непринужденно. - Как ты ее находишь?
Она заметила фотографию Паулы на стене и разглядывала ее не отрываясь, точно так же, как сама Паула пять лет назад разглядывала фотографии девочек, которыми Энсон увлекался в детстве. Она кое-что знала о Пауле, и иногда ее мучили отрывочные подробности, уже известные ей.
Вдруг она подошла к Энсону вплотную, воздев руки. Они обнялись. За окном, выходившим на внутренний двор, уже спускались сумерки, хотя на скате крыши по ту сторону двора еще ярко отсвечивало солнце. Через полчаса в комнате станет совсем темно. Неожиданный порыв захлестнул обоих, у них перехватило дыхание, и они еще теснее прижались друг к другу. Это было неминуемо, неизбежно. Не разжимая объятий, они подняли головы - взгляды их одновременно упали на фотографию Паулы, которая смотрела на них со стены.
Энсон неожиданно уронил руки, отошел к письменному столу, вынул связку ключей и стал отпирать ящик.
- Хочешь выпить? - спросил он хрипло.
- Нет, Энсон.
Он налил себе полбокала виски, выпил залпом, потом отворил дверь в холл.
- Пойдем, - сказал он.
Долли мешкала в нерешительности.
- Энсон… я все-таки поеду с тобой за город сегодня вечером. Ведь ты все понимаешь, правда?
- Конечно, - отвечал он резко.
В машине Долли они отправились на Лонг-Айленд, чувствуя близость, какой до тех пор не испытывали. Они заранее знали, чем это кончится, - ведь теперь лицо Паулы уже не будет напоминать им о том, что в их отношениях чего-то недостает, и когда они окажутся наедине в ночной тиши Лонг-Айленда, им это будет безразлично.
Усадьба в Порт-Вашингтоне, где они намеревались провести субботу и воскресенье, принадлежала двоюродной сестре Энсона, которая вышла замуж за владельца медных копей из Монтаны. Их долгий путь начался от привратницкой, дальше дорога вилась меж посаженных здесь привозных тополей к огромному розоватому особняку в испанском стиле. Энсон уже не однажды бывал здесь.
После обеда они потанцевали в клубе "Линкс". Около полуночи Энсон уверился, что его родственники не уедут из клуба раньше двух, - тогда, слегка дрожа от волнения, они сели в автомобиль, взятый у одного из знакомых, и поехали в Порт-Вашингтон. Возле привратницкой Энсон остановил машину и сказал ночному сторожу:
- Ты когда пойдешь в обход, Карл?
- Прямо сейчас.
- Значит, ты будешь здесь к приезду всех остальных?
- Да, сэр.
- Ладно. Слушай же: когда чей-нибудь автомобиль, все равно чей, свернет в ворота, сразу дай мне знать по телефону. - Он сунул Карлу в руку пятидолларовую бумажку. - Ты меня понял?
- Да, мистер Энсон. - Человек старой закалки, он не улыбнулся и даже не моргнул глазом. Но Долли все-таки отвернула лицо в сторону.
Ключ был у Энсона. Войдя в дом, он наполнил два бокала - Долли свой даже не пригубила, - потом проверил, на месте ли телефон, и убедился, что звонок будет хорошо слышен из их комнат; обе были в нижнем этаже.
Через пять минут он постучался к Долли.
- Это ты, Энсон?
Он вошел и притворил за собой дверь. Долли лежала в постели, она нетерпеливо приподнялась, опершись локтем о подушку; он сел рядом и обнял ее.
- Энсон, милый.
Он не ответил.
- Энсон… Энсон! Я люблю тебя… Скажи, что и ты меня любишь. Скажи же скажи скорей, ну? Даже если это неправда!
Он не слушал. У нее над головой, на стене, ему и здесь чудилась фотография Паулы.
Он встал и подошел к стене. Рамка тускло поблескивала в троекратно отраженном свете луны - а в ней, словно расплывчатое пятно, виделось лицо, которое, как он понял, было ему незнакомо. Сдерживая подступающие рыдания, он отвернулся и с отвращением посмотрел на худенькую девушку, лежавшую в постели.
- Все это вздор, - сказал он глухо. - Я сам не знаю, как это взбрело мне в голову. Я не люблю тебя, так что ты уж лучше подожди, пока кто-нибудь другой тебя полюбит. А я тебя совсем не люблю, понятно?
Он осекся и торопливо вышел из комнаты. Вернувшись в гостиную, он непослушными руками наливал себе выпить, как вдруг дверь отворилась, и вошла его двоюродная сестра.
- Послушай, Энсон, мне сказали, что Долли нездоровится, - начала она озабоченно. - Мне сказали…
- Пустое, - перебил он ее, повысив голос, так, чтобы Долли могла его слышать из своей комнаты. - Просто она устала. Она уже легла.
Долгое время после этого Энсон верил, что милостивый господь иногда вмешивается в человеческие дела. Но Долли Каргер, которая всю ночь пролежала без сна, вперив взгляд в потолок, с тех пор уже никогда ни во что не верила.
VI
Осенью, когда Долли вышла замуж, Энсон был в Лондоне, куда уехал по делам. Как и Паула, она вступила в брак неожиданно, но это подействовало на него иначе. Поначалу история показалась ему забавной и при мысли об этом хотелось смеяться. Потом это стало его удручать - он почувствовал себя стариком.
Во всем этом было что-то однообразное - а ведь Паула и Долли принадлежали к разным поколениям. Он чувствовал себя подобно сорокалетнему мужчине, который узнал, что дочь его старой возлюбленной вышла замуж. Он послал поздравительную телеграмму, как некогда Пауле, но теперь поздравления его были искренни - он совсем не верил, что Паула будет счастлива.
Вернувшись в Нью-Йорк, он стал одним из главных хозяев фирмы, и в связи с возросшей ответственностью у него теперь оставалось гораздо меньше досуга. Отказ страховой компании выдать ему полис на страхование жизни произвел на него такое впечатление, что он целый год не пил и утверждал, что здоровье его заметно укрепилось, хотя, я полагаю, скучал по дружескому застолью, где он, в духе Бенвенуто Челлини, обычно повествовал о своих похождениях, когда ему едва исполнилось двадцать лет, и разговоры эти так много значили в его жизни. Но он по-прежнему посещал Йельский клуб. Он был там выдающейся личностью, знаменитостью, и склонность его ровесников, вот уже семь лет как вышедших из университета, перебраться в более трезвенные заведения при нем заметно слабела.
Он в любой день находил время и душевные силы оказать любую помощь всякому, кто об этом просил. То, что он прежде делал из гордости и чувства собственного превосходства, превратилось в привычку и пристрастие. Всегда что-нибудь случалось - то неприятности у младшего брата в Нью-Хейвене, то ссора друга с женой, которых нужно было помирить, то предстояло пристроить на работу одного и помочь выгодно поместить деньги другому. Но особенно успешно он помогал преодолевать трудности недавно сочетавшимся супружеским парам. Молодожены боготворили его, и жилища их были для него едва ли не священны, он знал историю их любви, советовал, где и как жить, помнил по именам их малюток. К юным женам он относился с осторожностью: никогда не злоупотреблял тем доверием, которое мужья - что было весьма странно, если учесть его нескрываемую распущенность - постоянно ему оказывали.
Он стал вчуже радоваться счастливым бракам и почти так же сильно печалился о тех, которые не удавались. Что ни год, он становился свидетелем краха, который сам породил. Когда Паула развелась с мужем и почти сразу же вышла за другого бостонца, он целый день разговаривал со мной только о ней. Ему уж никого не полюбить так, как он любил Паулу, но он настойчиво уверял, что теперь она ему безразлична.
- Я никогда не женюсь, - сказал он в заключение. - Слишком много я насмотрелся на такие дела и знаю, что счастливый брак - величайшая редкость. К тому же я слишком стар.
Но он все-таки верил в брак. Как все мужчины, отпрыски счастливого, безоблачного союза, он верил истово - ничто из того, что ему довелось видеть, не могло поколебать этой веры, весь его цинизм при этом словно сдувало ветром. Но не менее искренне он верил в то, что он слишком стар. В двадцать восемь лет он хладнокровно примирился с мыслью о браке без романтической любви; он решительно остановил свой выбор на девушке из Нью-Йорка, принадлежавшей к его кругу, миловидной, умной, достойной, безупречной во всех отношениях - и распустил слух, будто влюблен в нее. Слова, которые он говорил Пауле с полнейшей искренностью, а другим девушкам - с подлинным изяществом, теперь он вообще не мог вымолвить без улыбки или с необходимой в подобных случаях убедительностью.
- Когда мне стукнет сорок, - говорил он друзьям, - я созрею для женитьбы. И тогда я найду себе какую-нибудь хористочку, как все прочие.
Однако же он упорно стремился преуспеть в своем намерении. Мать хотела, чтобы он женился при ее жизни, и теперь это было ему вполне по средствам - он приобрел постоянное место на бирже и имел двадцать пять тысяч годовых. Мысль была удачная: если его друзья, - а он по большей части проводил свободное время в том кругу, из которого вышли они с Долли, - по вечерам замыкались в домашней обстановке, он уже не наслаждался своей свободой. Порой он думал, что, пожалуй, зря не женился на Долли. Ведь даже Паула не любила его столь страстно, а теперь он все более убеждался, как редко на протяжении одной жизни можно встретить истинное чувство.
В то самое время, когда им начало овладевать такое настроение, до него дошла тревожная весть. Его тетушка Эдна, которой не было еще и сорока лет, открыто вступила в связь с одним юношей, запойным пьянчугой и заядлым распутником, неким Кэрри Слоуном. Об этом знали решительно все, за исключением Энсонова дяди Роберта, который вот уже пятнадцать лет долгие часы проводил за разговорами в клубе и безоглядно верил своей жене.
Весть эта достигала ушей Энсона вновь и вновь, порождая в нем вое более сильную досаду. Былая привязанность к дяде частично воскресла в его душе, причем чувство это было не просто личным, а как бы знаменовало возврат к семейной солидарности, на которой зиждилась вся его гордость. Чутьем он угадал самое существенное во всей этой истории, а именно, что нужно охранить дядю от удара. Только теперь ему впервые довелось непрошено вмешаться в чужие дела, но он хорошо знал нрав своей тетушки Эдны и чувствовал, что успешней справится с этим, нежели окружной судья или сам дядя Роберт.
Дядя в это время пребывал в Хот-Спрингс. Энсон добрался до первоисточника слухов, убедился, что ошибки быть не может, после чего поехал к тетушке Эдне и пригласил ее позавтракать с ним на другое утро в ресторане отеля "Плаза". Что-то в его тоне, вероятно, ее испугало, потому что она согласилась не сразу, но он настоял на своем, предлагая выбрать любой день, так что в конце концов она уже не могла найти предлога для отказа.
Она пришла в назначенное время в вестибюль "Плазы", очаровательная, хотя уже слегка поблекшая сероглазая блондинка в манто из русских соболей. Пять массивных колец с брильянтами и изумрудами холодно сверкали на ее тонких пальцах. Энсону пришло в голову, что благодаря практической сметке его отца, а не дяди Роберта, были нажиты эти роскошные меха и драгоценности, целое богатство, которое поддерживало ее угасающую красоту.
Хотя Эдна сразу почувствовала его враждебное отношение к себе, прямота его захватила ее врасплох.
- Эдна, я изумлен твоим поведением в последнее время, - сказал он твердо и открыто. - Поначалу я просто отказывался верить.
- Чему именно? - спросила она с резкостью.
- Незачем притворяться передо мною, Эдна. Я говорю о Кэрри Слоуне. Помимо всех прочих соображений, я полагаю, что ты не вправе поступать с дядей Робертом…
- Послушай, Энсон, - начала она сердито, но он перебил ее повелительным тоном,
- …и с твоими детьми подобным образом. Вот уже восемнадцать лет, как ты замужем, и в твоем возрасте пора бы поумнеть.
- Ты не смеешь так со мной разговаривать. Ты…
- Нет, смею. Дядя Роберт всегда был мне верным другом. - Энсон был растроган до глубины души. Он искренне отчаивался за дядю и троих малолетних братьев и сестер.
Эдна встала, не притронувшись к своему многослойному коктейлю.
- Трудно придумать что-либо глупее…
- Ладно, если тебе не угодно меня слушать, я поеду к дяде Роберту и расскажу ему правду - все равно рано или поздно он об этом узнает. А затем я отправлюсь к старому Мозесу Слоуну.
Эдна снова тяжело опустилась на стул.
- Говори потише, - взмолилась она. Глаза ее затуманились слезами. - У тебя такой громкий голос. Право, ты мог бы выбрать не столь людное место, чтобы предъявить мне эти безумные обвинения.
Он промолчал.
- Ах, я знаю, ты никогда меня не любил, - продолжала она. - И вот теперь ты пользуешься какой-то нелепой сплетней, чтобы лишить меня единственного достойного друга, которого я приобрела впервые за всю свою жизнь. Что я тебе сделала, чем навлекла на себя такую ненависть?
Энсон по- прежнему выжидал. Он знал, что сейчас она начнет взывать к его рыцарским чувствам, к состраданию и, наконец, к его несравненной житейской мудрости -а когда он прервет все эти излияния, она пустится на откровенность, и тогда между ними произойдет решительная схватка. Молчаливый, непроницаемый, постоянно прибегая к своему испытанному оружию, которым было его праведное негодование, он запугал ее, довел до отчаянного неистовства еще прежде, чем завтрак кончился. В два часа она вынула зеркальце и носовой платок, утерла со щек следы пролитых слез и припудрила морщинки на лице. Она предложила еще раз поговорить с ним у себя дома в пять вечера.
Когда он приехал, она лежала в шезлонге, покрытом на летнее время кретоном, и в глазах ее, казалось, еще стояли слезы, которые он вызвал за завтраком. А потом он ощутил тревожное, мрачное присутствие Кэрри Слоуна у холодного камина.
- Что это вам взбрело в голову? - сразу же напустился на него Слоун. Насколько я понял, вы пригласили Эдну к завтраку и стали угрожать ей, ссылаясь на какую-то пустую сплетню.
Энсон выпрямился.
- У меня есть основания полагать, что это не просто сплетня.
- Я слышал, вы намерены преподнести ее Роберту Хантеру и моему папаше.
Энсон кивнул.
- Либо вы все прекратите - либо я так и сделаю, - сказал он.
- А какое вам, черт вас побери, Хантер, дело до этого?
- Держите себя в руках, Кэрри, - сказала Эдна встревоженно. - Надо только объяснить ему, как нелепо…
- Прежде всего, это порочит мое доброе имя, - перебил ее Энсон. - Вот и все, что касается вас, Кэрри.
- Эдна не член вашей семьи.
- Совсем напротив, смею заверить! - Он сердился все больше. - Позвольте… Этот дом и эти кольца, которые она носит, достались ей благодаря редкому уму моего отца. Когда дядя Роберт женился на ней, у нее гроша ломаного за душою не было.
Все разом поглядели на кольца так, словно они играли важную роль в создавшемся положении.
- Думается мне, что перед нами не единственные кольца на свете, - сказал Слоун.
- Ах, это же нелепо! - вскричала Эдна. - Энсон, да выслушаешь ли ты меня наконец? Я узнала, с чего началась вся эта глупая история. Я уволила горничную, а она пошла прямо к Чиличевым - эти русские всегда выспрашивают разные подробности у слуг, а потом вкладывают в них лживый смысл. - Она сердито стукнула кулаком по столу. - И это после того, как Роберт отдал им наш лимузин на целый месяц прошлой зимой, когда мы ездили на юг…