Кадаганов укоризненно покачал головой ей вслед. Платон теперь решился приблизиться к мольберту. Его ожидало разочарование: никакого портрета, собственно, еще не было. На холсте лишь были грубо намечены цвет волос, щек, подбородка, но контур обрисован правильно, а уши действительно оттопыривались. Платон сам не знал, что у него такие уши: надо рассмотреть дома в зеркале.
— Вы, Платон Алексеевич, очевидно, думали, что уже и портрет готов? — с необидной насмешкой спросила наблюдавшая за ним девушка, — Это лишь подмалевок. Видите, вон сквозь краску еще карандаш проступает.
«Вишь, девка глазастая какая: все подмечает. И в штанах ходит. Наверно, модница».
— Закурить здесь нельзя? — спросил Платон, доставая коробку дорогих папирос, специально купленных для сеанса.
— Нет, нет, — поспешно сказала Лариса. — Марфуша давно накрыла на стол. Папа, зови гостя.
— Я сыт вот так, — покраснел Платон и чиркнул себя по горлу. — Дома позавтракал.
— Вы меня обидите, Платон Алексеевич. — Художник взял его под руку. — Потом и закурим.
Столовая — она же и спальня — была заметно меньше мастерской; видно, в этом доме основное внимание уделяют работе художника. На стенах здесь тоже висело несколько картин хозяина. Одна изображала горшок с пышным букетом распустившейся лиловой сирени и написана была так живо, что хотелось подойти и понюхать цветы. В углу стояла тахта; закрывая ее, от середины стены и до самого пола спускался ковер. В простенке между резным буфетом и дверью висело зеркало в черной раме, видимо старинное. Платон незаметно поглядел на себя: действительно, уши торчат, словно у летучей мыши. Вот черт, как он этого не замечал раньше? На голубой, в разводах, скатерти стояли тарелки с колбасой, с костромским сыром, открытая коробка шпрот. Возле вазы с крымскими яблоками блестела бутылка виноградного вина.
— Водки я вам не дам, — шутливо сказал Кадаганов, — Цвет лица изменится. Расскажите-ка, что у вас на заводе делается?
— Да что ж!.. Наше дело ясное, — сдержанно заговорил Платон. — Дать больше качественной стали разных марок, для этого добиться за смену двух скоростных плавок. Потом увеличить…
— Но ведь такие примеры есть, — перебила бригадира Лариса. — Сталевар «Серпа и молота» Николаи Чесноков еще когда выпускал плавки за три с половиной часа!
— Откуда вы это знаете? — удивился Платон Аныкин. Он отложил вилку и первый раз за все время прямо и с приязнью глянул в глаза девушки.
— Почему бы мне и не знать? — несколько надменно пожала плечом Лариса. — Разве наш технологический институт не имеет отношения к металлургии? Да и в газетах пишут и по радио говорят.
— Отдельные плавки, Лариса Аркадьевна, верно, есть. Рекордов у нас немало. Но мы хотим, чтобы они стали общей нормой. И тут встает второй вопрос — борьба за увеличение стойкости печи…
Теперь Платон свободно смотрел на Ларису Кадаганову. Девушке на вид можно было дать лет девятнадцать. Веки у нее были несколько темнее всей кожи лица; такие же молочно-ореховые, нежные круги лежали и под карими глазами, отчего глаза казались больше и глубже. Волнистые светло-рыжие волосы оттеняли матовую белизну висков, гибкой шеи. Лариса была сухощава, подвижна. В ней чувствовалась горячая кровь, за сдержанностью проглядывало озорство. Временами ее довольно бледные щеки вдруг заливал румянец; глядя на такую девушку, нельзя было предвидеть, что она сделает в следующую минуту.
— Ого, засиделись! — сказал Аркадий Максимович, достав из карманчика старомодные серебряные часы. — Пора и за работу.
Мужчины поднялись из-за стола.
— Вы идите, — сказала молодая хозяйка, — а я буду готовиться по сопромату. В январе экзамены.
— Уже кончили свою картину, Лариса Аркадьевна? — простодушно спросил Платон.
— Она эту картину пишет третий год, — улыбнулся Кадаганов. — Следующий сеанс будет в тот день, когда придет новый натурщик…
— Опять шпилька? — слегка повела Лариса бровью. — Я тебе уже говорила, папа: шпильки — это не мужское дело, — и она несколько лениво стала вынимать из желтого портфеля тетради с лекциями.
За столом художник почти ничего не ел, катал хлебные шарики, а в мастерской совсем преобразился, вероятно забыл, что натурщик — живой человек. После двух рюмок сухого вина, сытного завтрака Платона вдобавок стал морить сон. Судорожно сдерживая зевоту, он думал о своем портрете, о семье художника, и перед его мысленным взором чаще вставало лицо дочери, чем отца.
III
К художнику Платон Аныкин ездил еще несколько раз. С первого сеанса Кадаганов закончил подмалевок, и живые краски начали воспроизводить живые черты сталевара. С натянутого на подрамник холста все яснее проглядывал облик молодого человека лет двадцати трех с упрямым мальчишеским подбородком, мягкими скулами и красивыми простодушными губами. Волосы цвета мочала были зачесаны тщательно, как в парикмахерской, глубоко посаженные глаза глядели смело, с некоторым вызовом. Широкие внушительные плечи модного пиджака, золотой лауреатский значок делали весь облик Платона парадным, цветистым, и сам, глядя на свое изображение, он почему-то представлял себя в президиуме на торжественном заседании. Платона утешило то, что теперь, когда лицо получило цвет, тени, когда за тканью кожи почувствовалась пульсирующая кровь, уши не казались такими большими и оттопыренными.
В конце очередного сеанса Платон подошел полюбоваться портретом. Последние дни Кадаганов стал менее разговорчив, казался чем-то недовольным.
— Похож? — спросил он, счищая мастихином краску с палитры.
— Похож, — сказал Платон. И минуту погодя добавил:
— Прямо… инженер какой.
— Инженер? — быстро переспросил Кадаганов. Он полускрестил руки, вперил испытующий взгляд на холст. — Инженер? — повторил он как-то странно и вдруг швырнул палитру на стол.
В мастерскую вошла Лариса — в беличьей шубке, с портфелем, румяная с мороза, с тем довольным выражением, какое бывает у молодых людей, которые пройдутся по свежему воздуху, наголодаются и предвкушают обед. Она больше не рисовала и на свой незаконченный этюд посматривала довольно равнодушно.
— Из института? — встретил ее Платон, весь радостно оживляясь.
Она весело кивнула и тоже остановилась перед мольбертом отца.
— А ты как находишь, Лара? — сквозь зубы спросил ее Кадаганов.
— Я тебе уже говорила, папа: в портрете чего-то недостает, — сделав легкую гримасу, ответила Лариса. — Понимаешь, в нем как будто все на месте: и композиция решена, и краски не кричат, и видно обычное твое мастерство. В общем — на уровне. И все же нет… характера, что ли, не ощущаешь, кто именно написан. Портрет немой, не говорит за себя.
Художник хмуро выслушал дочь и промолчал.
По мнению Платона, портрет был вполне закончен, и он не совсем понимал, чего тянет Кадаганов, За весь последний сеанс художник ничего не добавил нового, а зачем-то несколько раз принимался то губы переделывать, то взгляд, то подрисовывал пиджак. Впрочем, Платон охотно приезжал в большой, восьмиэтажный дом за Белорусским вокзалом. Чувство связанности у него прошло, и, позируя художнику, он ожидал, когда щелкнет дверной замок и раздадутся легкие девичьи шаги. Он два раза оставался обедать, и ему доставляли удовольствие разговоры с отцом и дочерью.
С Ларисой он легко находил общие темы. Платон рассказывал ей о заводе, о курсах мастеров — она ведь собиралась стать металлургом. Девушка посвящала его в дела своего второго курса; Платон учился в школе для взрослых и сам собирался в технологический институт.
Увидев в их столовой под тахтой коньки, Платон спросил:
— Это вы катаетесь?
— Я, — засмеялась Лариса. — Все студенты обязаны посещать какую-нибудь спортивную секцию. Знаете, как строго спрашивают? Отметки вписывают в зачетную книжку, не сдашь — к экзаменам не допустят. А вы тоже умеете?
— Умею.
С языка Платона готова была сорваться фраза: «Давайте съездим куда-нибудь на каток?», но Лариса вдруг прищурила глаза, высокомерно вскинула подбородок, словно предчувствуя такое предложение, и он не решился. Девушка с ним была внимательна, ласкова, однако иногда неожиданно и резко менялась на глазах: так освещенный солнцем предмет, попав в тень, становится словно другим. Платон ломал голову, не зная, чему это приписать: непостоянству настроения, капризности натуры, кокетству?
После сеанса, когда он одевался в передней, Кадаганов вяло пожал ему руку и сказал:
— Завтра можете не приезжать. Платон почувствовал, как в груди у него неприятно екнуло.
— Кончили, Аркадий Максимович?
— Нет. Другие дела есть… Вообще хочу на пару неделек отойти от вашего портрета, чтобы потом взглянуть на него свежим глазом. Когда понадобитесь, заеду за вами.
У Платона отлегло от души: «Значит, еще доведется побывать в этом доме».
Работа в цехе, как всегда, захватывала его целиком, и, стоя у мартена, Платон забывал и о портрете и о семье художника. Вот уже больше трех месяцев как в четвертой печи мартеновского цеха беспрерывно бушевало яростное пламя. Коллектив сталеваров за это время выдал около трехсот плавок, а свод, стены печи, выложенные из крепкого огнеупорного кирпича, еще не требовали остановки на холодный ремонт.
…Сдав смену, Платон Аныкин отправился в душевую. Рядом с ним фыркал, плескался подручный Васька Шиянов. Он намылил голову, шею, и теперь его белявые волосы, усики совсем слились с пеной.
— Срисовал тебя тот, носатый? — спросил он у своего бригадира.
— Вроде готов. Осталось подправить. Васька выплюнул мыло изо рта.
— Цену себе набивает, — сказал он решительно. — Не веришь? Я, брат, этих художников лично знаю… видал ихние аппетиты.
— Давай-ка лучше потри мне спину. Да покрепче. Шиянов стал намыливать мочалку и усердно взялся за дело.
— Слышь, Платон, — спустя пять минут оживленно заговорил он, забыв о художнике. — Вчера я в клубе с какими девочками познакомился — закачаешься! Фасонистые: одна чертежницей работает, другая — техник. Я им рассказал, что у меня есть товарищ — сталевар, лауреат. Знаешь, как заинтересовались? Согласились на каток завтра вечером. Поедем?
— Есть мне когда, — буркнул Платон, подставляя могучие плечи, спину под теплые струи душа. — Пушкин будет за меня уроки готовить?
— Да ты и так все знаешь. В профессора, что ли, метишь?.. А ты посмотрел бы только на чертежницу: глазки, зубки, юбочка — ну, киноартистка! Давай, а?
— Я забыл, когда и коньки надевал.
— Заливай больше.
Платон молча стал растираться жестким полотенцем.
Сколько ни уговаривал его подручный, Аныкин отказался и от знакомства с девушками и от поездки на каток.
IV
Портрет молодого сталевара был снят с мольберта и поставлен в угол, за статую Нептуна, рядом с другими незаконченными работами. Кадаганов постепенно стал сживаться с мыслью о том, что его постигла творческая неудача. Вот уже и голова седая, за плечами тридцатилетний опыт, признание, а до сих пор за каждый новый холст берется почти с тем же трепетом, что и в юности, и испытывает неуверенность — выйдет ли из-под кисти одушевленная картина или мертвая фотография? Одного мастерства, техники мало для создания подлинного произведения искусства — это Аркадий Максимович знал из собственной практики. Художник должен не только глубоко прочувствовать образы будущего «полотна», но и зажечься ими, полюбить их, тогда лишь можно рассчитывать: то, что видишь мысленным взором, удастся приблизительно воплотить в красках.
Портрет вышел таким, каким и был задуман, но оставил Аркадия Максимовича холодным: он получился парадным. Где тут душа, внутренний облик? Откуда действительно видно, что это не инженер? Важно раскрыть образ сотен и тысяч именно таких вот Платонов.
Взяв раскладной бамбуковый стул, Кадаганов садился перед мольбертом и подолгу не спускал глаз с злополучного холста. Мысли принимали неожиданное направление. Собственно, почему портрет не удался? В нем все на месте, его и закончить-то — два-три мазка. Имеет он право на существование? Безусловно. Жюри художественного совета охотно одобрит его: там любят слащавые, помпезные картины. Надо лишь сделать соответствующую подпись и выставить; портрет, несомненно, купит клуб завода.
Однако то чистое и неподкупное чувство прекрасного, которое живет в каждом подлинном художнике и которое только одно и делает его истинным творцом, заставило Аркадия Максимовича отказаться от сделки со своей совестью, и он решительно снял портрет с мольберта. Что ж, видно, придется опять обратиться к пейзажу. Почему бы ему, например, не поехать в Армению, на Севан, к рыбакам?
Прошло полмесяца. К собственному удивлению, из головы Кадаганова не выходил неудачный портрет. Внутреннее чувство подсказывало ему, что он не все использовал в этой работе. Чтобы окончательно забыть о провале, Аркадий Максимович достал один из неоконченных пейзажей и начал над ним работать. За этим его и застала дочь. Она вернулась из института и зашла в мастерскую отца узнать, не обедал ли он.
— Перешел на новую тематику, папка?
— Кажется, ты угадала, — ответил он, не оборачиваясь.
Некоторое время Лариса весело, с иронией смотрела на мольберт, на сухощавую фигуру отца с муштабелем в руке, на растворитель в баночке.
— Однако быстро ты сдал позиции!
— Ты, кажется, взволнована, дочка? — Кадаганов обернулся и с интересом посмотрел на Ларису. — Это для меня новость. Не пойму только, что на тебя больше подействовало: отсутствие новой картины или… натурщика?
— Очень остроумно, — ответила Лариса своей любимой поговоркой, и шея ее залилась краской. — Советую тебе, папа, завести особую тетрадь и записывать своя… афоризмы.
— А я советую тебе, Ларочка, пообедать. Надеюсь, что добрая тарелка рассольника и голубцы в значительной степени утихомирят твое воинственное настроение. Только не употребляй за столом ни перца, ни горчицы и вообще ничего острого… а то у тебя опять разгорячится кровь.
Больше Лариса не заходила в мастерскую, и все в квартире пошло обычным порядком. Спустя несколько дней Аркадий Максимович спросил дочь;
— Сегодняшний вечер у тебя занят?
— Собираюсь с подругой в «Крылья Советов». Там состязания по художественной гимнастике… А ты можешь предложить что-нибудь более интересное?
— Просто хотел попросить тебя быть моим шофером.
Лариса продолжала смотреть вопросительно.
— Собираюсь в один дом, может, порисую. Впрочем, если ты занята, я возьму такси.
Подумав, Лариса согласилась.
Не было сказано, в какой дом поедут; Аркадий Максимович приготовил походный альбом для рисования, карандаш. Лариса заправила «Волгу». Вечером, сев за руль, она спросила с подчеркнутым безразличием:
— Куда?
Отец не совсем любезно буркнул:
— Ты, кажется, дорогая, теряешь чувство меры?.. Вот только найдем ли его квартиру? Лариса вдруг улыбнулась.
— Аныкины живут в заводских домах, — и повела машину мимо Белорусского вокзала.
За подмороженными окнами автомобиля промелькнул волшебно расцвеченный центр города с гирляндами неоновых огней, с нарядными бульварами, с матовыми золотистыми фонарями на перекрестках, с очищенными от сугробов тротуарами. Затем машина некоторое время неслась по старинным изогнутым улицам. Движение здесь было тише, деревья стояли темные, заснеженные, тускло блестели трамвайные рельсы. Наконец надвинулась рабочая окраина — доживающие свой век деревянные халупы и рядом многоэтажные каменные домищи новостроек. Витрина огромного универмага сияла тем же спокойным лиловатым люминесцентным светом, что и магазины на Арбате, в Охотном ряду; афиша клуба была расцвечена красными, зелеными лампочками; за чугунными решетками сквера между голыми липами вздымалась чаша фонтанчика. Близость заводов угадывалась по дымному налету на стенах зданий, а закопченный снег казался каким-то особенным — ночным.
Квартиру, где жили Аныкины, указал дворник. Дверь открыла величавая дородная женщина в чистом переднике, в шлепанцах, с узлом седых волос на макушке.
— Вы… мамаша Платона Алексеевича? — спросил художник.
— Верно. Мамаша, Клавдия Саввишна, — удивленно и с важностью отозвалась женщина; голос у нее был звучный. — Видались где? Ай просто глаз цепкий? Проходите.
Комната была небольшая, но опрятная. От серебристых обоев, от пузатого шкафа, от пестрых половичков веяло чистотой и заботой. Над большим приемником «Урал» висела аляповатая картина в новой раме, видно купленная на базаре. За цветастой ширмой был виден угол конторского стола с одной тумбочкой; из-за него, не выпуская из рук учебника, поднялся Платон. Кадаганов остановился, не снимая пыжиковую шапку. Лариса разглядывала оранжевый шелковый абажур, ковер над кроватью, медленно снимала кожаные расшитые рукавички.
— Не ожидали, Платон Алексеевич? — сказал художник. — Были здесь недалеко у знакомого и решили на минутку… Правда, Ларочка?
Она весело посмотрела на отца, засмеялась и поправила светло-рыжий локон, выбившийся из-под шапки. Шапка у нее была тоже пыжиковая, только пушистее.
Загремев за ширмой стулом, Платон уже спешил навстречу гостям. Он был без пиджака, в штапельной рубахе с открытым воротом, и его густо покрасневшее лицо, каждое движение выдавали нечаянную радость.
— Мы всего на минутку, — повторил Кадаганов, по-прежнему не расстегивая ратинового пальто.
— Я замерзла, — вдруг сказала Лариса, — и с удовольствием выпила бы стакан горячего чая.