— И даже гвозди, — не обращает внимания на водителя «вельзевула» Игореха. — Сделать бы отдел гвоздей. Я, например, хочу знать, какими инструментами работали мой предки в прошлом веке. Или даже позапрошлом. Я знаю, какие были костюмы, какой была архитектура и посуда. А вот какими были рубанок й гвозди — нет.
— И я не знаю.
— Если доживем до пенсии, — заключает Панкрат, — создадим музей гвоздей и шурупов.
Обедаем мы на колхозном полевом стане. Еще издали, свернув с проселка на дорогу к фермам, видим столпившиеся вдоль овражка трактора и машины. Хозяева этой техники и те, кто ею пользуется в качестве пассажиров, сидят под большим брезентовым навесом, на котором красной масляной краской написано: «Столовая». В одной букве «о» нарисованы скрещенные вилка и ложка, во второй — сытая усатая физиономия с растянутым до ушей ртом. Буква «т» похожа на большой стол.
— Посмотреть бы на этого живописца, — всякий раз, замечая вывеску, говорит Панкрат.
— Дальше что? — улыбается Игореха.
— Посоветовал бы активнее использовать алфавит. Например, сделать из «л» что–либо похожее, скажем, на шалаш.
— А-а, строители пожаловали! — говорит при нашем появлении Евдокия Степановна и начинает размешивать большой поварешкой в котле ароматнейший борщ.
Панкрат. издает жалобный стон и что есть силы втягивает ноздрями воздух,
— Ну, тетка Дуся, ну даешь, — продолжает стонать он, не отрывая глаз от котла. — Налей–ка нам, как говорится, от души.
И она наливает. Душа у нее наищедрейшая.
После обеда за руль сажусь я. Игореха устраивается на раму, Панкрат прыгает на багажник.
Я давлю на педали что есть силы. Велосипед идет тяжело: цепь издает жалобные всхлипы, спицы гудят от напряжения, как высоковольтные провода перед грозой.
— Вот нажрались, вот обжоры! — по заведенной традиции ворчу я. — Смотреть на вас противно. Объедаете бедных колхозников.
— Да, — соглашается Игореха, — Панкрат сегодня порции три смолол, не меньше.
— Скажешь тоже, — нехотя отбивается тот. — Нельзя уж и борщику похлебать от души. У меня же растущий организм!
— Хорошо дитя–дитятко, — хмыкает Игореха.
— Мы дети галактики… — затягивает Панкрат. — Но:..
— Интересно, — перебивает песню Игореха, — нам сколько заплатят?.
— Это так важно? — зевает Панкрат.
— А ты, дитятко, сколько лет собираешься на родительской шее сидеть?
— Каждый выбирает сам, — отмахивается Панкрат. — И потом, истина гласит: не в деньгах счастье!
— Не заставляй повторять пошлое продолжение этой пошлой поговорки.
— Главное, — говорю я, — это достроить дом.
— Так–то оно так, — вроде бы соглашается со мной Игореха.
— Дом, — бормочет Панкрат, — надо подвести под крышу, потому что домов без крыши не бывает.
— Зато бывает одна крыша без дома, — выдыхаю я перед поворотом и объезжаю старую корягу. — Это наша палатка.
— Эх, сейчас бы соснуть минут эдак пятьсот, шестьсот! — заразительно зевает Панкрат.
— А как же дом? — возмущаюсь я.
— Руль держи крепче! — вскрикивает Панкрат, когда велосипед подбрасывает на ухабе. — А то строить будет некому.
— А ты не зевай, — отвечаю я.
— Ну никакой самостоятельности, — бормочет Панкрат и опять зезает.
Уже подъезжая к стройке, Игореха вспоминает о на-
шем комсорге: —
— Давно не наведывался к нам Попелюхин.
— Может быть, он в город уехал столбы выбивать в очередной раз? — высказываю я предположение.
. — Вполне возможно… — доносится из–за спины сонное бормотание Паикрата. — Мужики, я все–таки сосну часок, а?
— Нет! — отрубает Игореха, и я его полностью поддерживаю.
И все–таки, пока Игореха готовит раствор, а я подношу кирпичи, Панкрат умудряется вздремнуть.
Сон идет ему на пользу: до вечера мы поднимаем кладку по всему периметру на три кирпича.
— Жаль, что никто не видит наши труды, — говорит Панкрат, когда, закончив работу, мы спускаемся к реке. В ней мы не только набираем воду для строительства, но и моемся, а порой и стираем рубахи. Вообще–то, это не река, а маленький ручей, берега которого густо заросли осокой и ивняком. И все же мы называем этот тихий, ласково урчащий на повороте у большой ветлы поток рекой.
Прямо за поворотом начинается омут. Темная тихая вода в нем кажется густой. В зеркальную поверхность словно вмерзли ярко–зеленые тарелки — листья кувшинок. Сами цветы с крепкими, как ровно нарезанная лимонная кожура, лепестками завяли. Вместо них на стеблях образовались лягушачьего цвета бутылки с широким ребристым горлышком. Эти сосудики наглядно поясняли происхождение названия самого растения.
Почти до середины омута доходили неизвестно кем и когда сколоченные мостки. Бруски мостков давно потемнели, стали скользкими. Мне казалось, что на них по ночам сидят русалки и, болтая своими рыбьими хвостами в воде, судачат о земных делах. Когда я рассказал об этом омуте и его возможных обитателях Веронике, она долго смеялась, а затем, как мне показалось, несколько испуганно спросила: не хочу ли я пригласить ее посмотреть на этот самый омут в новолуние. Я ответил, что хочу. Она опять рассмеялась и пообещала составить мне компанию.
— Да, жаль, — повторяет Панкрат оглядываясь на дом.
— Вот председатель придет и оценит, — улыбается Игореха, расстегивая рубашку. — В прямом и в переноском смысле.
— Это точно, — кивает Панкрат.
Игореха, насвистывая мелодию, очень отдаленно напоминающую слышанную нами сегодня за обедом, снимает рубашку. Тщательно расправляет ее плечики и рукава. Расстилает на траве. Стягивает майку. Затем быстро освобождается от брюк и так же аккуратно складывает их рядом.
— Ты что, на медосмотр собираешься? — ехидничает Панкрат, кивая на собранную одежду.
— У нас в роте, — говорит Игореха и присаживается рядом с Панкратом, — был старшина. Здоровый такой мужик. Раза в два тебя здоровее.
— Ну, — восхищенно присвистывает Панкрат и шлепает себя по бокам.
— Любимое словечко у него было «непорядок». Как что не так — басит: «Непорядок». Каждая вещь должна была находиться на своем месте, а главное — в надлежащей форме. Сколько раз он заставлял кровать перестилать! Гимнастерки переглаживать! Сапоги переставлять! — И, понимаешь, на шапке тесемки завязывать, чтобы бантики не торчали. Я все мечтал: вернусь домой — плюхнусь на кровать прямо в одежде. Шапку никогда завязывать не буду, сапоги чистить не стану. Одежду буду бросать прямо на спинку стула.
— И что? — спрашиваю я.
— Один раз попробовал, — улыбается Игореха. — «Но чувствую — непорядок это. Неуютность и неудобство сплошное. Потом попытался это сестренке объяснить — мать с ней извелась. Но куда там — у нее, видишь ли, романтический возраст.
— У них каждый возраст особенный,'—хмыкает Панкрат.
— Пойду окунусь, — киваю я в сторону воды и торопливо скидываю с себя рубашку и брюки. Затем с разбегу раскалываю черное зеркало омута своим телом.
— Мужики! — кричу я, выныривая. — Прыгайте сюда, вода — во!
— Отмокай, отмокай, наслаждайся, — отмахивается Игореха.
— Опять на свидание? — небрежно бросает Панкрат, когда я вылезаю из воды.
— Завидуешь? — пытаюсь ехидничать я, снимая с тела длинные зеленые нити прилипших водорослей.
— Завидует, завидует… — бормочет Игореха. Он лежит на спине, заложив руки за голову.
— Конечно, — соглашается Панкрат и вынимает изо рта папиросу.: — Это же ни с чем не сравнимое удовольствие — бродить с барышней по тихим, осыпанным вечерней росой лугам, вдыхать аромат ночных фиалок…
— Ночные фиалки давно отцвели, — вставляю я.
— Прислушиваться к ночной песне соловья…
— Какие соловьи? Август на дворе! — опять встреваю я в его лирический монолог.
— Надеяться на то, что повезет с кукушкой, — словно не замечая моих реплик, продолжает Панкрат. — Она, конечно же, нагадает долгие лета счастья. Вздыхать, глядя на рыжий блин луны, говорить только о возвышенном и чистом, а самому… — он вдруг разражается смехом, — самому все время хлопать на шее комаров…
— Ладно, завидуйте, — с напускным безразличием говорю я, натягивая на еще не успевшее высохнуть тело рубашку. — Назло вам буду говорить о строительстве дома и видах на урожай.
— Ты учти! — Панкрат наставительно поднимает палец. — Дом, дерево й ребеночек не могут взаимозаме–нять'ся!
Игореха поворачивает голову и неопределенно хмыкает. Затем еще раз. И вот уже смех извергается из него фонтаном.
— Ну вас! — махаю я рукой на развеселившихся друзей и поднимаюсь по склону наверх, к дому. Там стоит «вельзевул».
— После полуночи не пустим! — доносится до меня брошенный вдогонку наказ.
Но все–таки пускают, хотя я возвращаюсь позднее установленного срока.
Задержался я из–за новости, которую Вероника прощебетала с радостью дождавшегося выписки больного: утром или самое позднее днем она вместе с частью девчонок уезжает в город. Бригада, в которой она работала, выполнила все нормы и, соответственно, план. Их и еще одну бригаду отпускают на десять дней раньше срока. Она говорила, и я все отчетливей понимал, что нашей поездки в Москву не будет. Вернувшись в город, Вероника. сразу же поедет к своим, в Кишинев. Ждать меня в общежитии десять дней она, конечно же, не станет. Во–первых, общежитие переполнено абитуриентами и лишних мест там нет. Во–вторых, она просто соскучилась по своим.
— Когда ты вернешься в город, — виновато улыбаясь, говорила ома, — позвонишь мне в Кишинев, и я, может быть, удеру дня на три–четыре в Москву. И тогда…
Я понимал, что она сама не верит тому, что говорит, но продолжал согласно кивать головой, когда речь зашла о будущих походах в Третьяковку, в Кремль, о поездках в Абрамцево и Загорск.
В ночной тишине все ярче и ярче набухала луна. На ней отчетливо начали проступать пятна, которые, по всей видимости, и были лунными морями. Затем проступили светлые морщины-лунные горы. Глядя на эту луну, мне стало понятно, почему когда–то Жюль Берн решил, что до этой планеты можно долетать в пушечном снаряде. Хорошо верить в реальность кажущегося!
Завтра, по дороге на вокзал, мы обязательно заедем к вам и я дам тебе свои координаты, — сказала Вероника, когда мы остановились у ярко освещенного здания школы, превращенной временно в женское общежитие.
— Собираются домой, — кивнул я на залитые рыжим светом окна.
— Конечно! — улыбнулась Вероника. Повернулась ко мне и спросила: — Поедешь с нами завтра?
— Но ведь мы не закончили…
— Ну и что? — тихо сказала она. — Ведь оттого, что ты уедешь, земля не перевернется.
Я молчал и что есть силы пытался крутануть липкую резиновую рукоять на руле велосипеда.
— Я очень… — она запнулась, — я очень хочу поехать с тобой в Москву, а потом, если, конечно, захочешь, мы могли бы поехать вместе в Кишинев…
Рукоять не поддавалась словно срослась'с металлом.
— А ребята как же? А дом?
Вероника вздохнула, попыталась улыбнуться, чмокнула меня в щеку и побежала к школе.
Об этом разгозоре я ребятам не рассказываю. Передаю только суть новости.
— Значит, уезжают… — заключает Панкрат, и мне слышится в его голосе незнакомая нотка иронии. Он достает из пачки новую беломорину и закуривает.
— Кончай смолить! — пытаюсь я остановить его. — Уже и так в палатке не продохнуть.
— Зато комаров нет… — потягивается он и опять повторяет: — Значит, уезжают?
— Уезжают, уезжают, — раздраженно киваю я. И вдруг Панкрат начинает громко и натужно хохотать. Я удивленно поворачиваюсь к Игорехе.
— Мы тоже уезжаем, — говорит он и отводит глаза в сторону.
— Уезжаем! Уезжаем! — машет рукой Панкрат.
— Почему? Куда? — в недоумении бормочу я.
— Пока тебя не было, приезжал Попелюхин, — начинает Игореха, но Панкрат перебивает его:
— Он сказал, что колхоз отпускает всех. Понимаешь: всех! А не две бригады. Объем работ выполнен, наряды закрыты на всех. А столбы привезут только в сентябре. Так что ставить их будут первокурсники. — Он глубоко затянулся и выдохнул вместе с густой струей дыма: — Мы свободны!
— А дом? Как же наш дом?
— Попелюхин объяснил нам, что дом вне плана. Дом — это дело личное. Начали строить — хорошо. Даже замечательно — огромное спасибо. Другие закончат. Преемственность, так сказать, поколений. А если бы мы ничего не сделали, то ничего страшного не случилось.
— Но мы же строим наш дом! — пытаюсь я поймать взгляд Панкрата.
— Ну, во–первых, — Панкрат поднимает руку и загибает один палец, — это не дом, а черт–те что.
—.. Но ведь он для животных, — неуверенно произносит Игореха. — Для них.
— Вот–вот, для братьев наших меньших! — хохочет Панкрат.
— Здесь разместят или курятник, или гусятник…
— Одним словом, свинарник, — не унимается Панкрат. — Во–вторых, до занятий осталось с гулькин нос…
— Какой гульки? — ввинчиваю я вопрос.
Но Панкрат как будто не слышит его и продолжает: — А мы еще не отдыхали. И главное — за дом нам никто не заплатит.
— Но ведь председатель вроде обещал что–то, — говорит Игореха.
— Обещал, не обещал — это все вилами по воде писано. Никаких бумаг на нас нет.
— На кой они, бумаги? — пожимает плечами Игореха.
— Всех денег все равно не заработаешь…
Панкрат приподнимается и резко дует на мирно потрескивающую свечку, воткнутую в пустую консервную банку. Затем бросает в темноту:
— Все, спим. Дискуссию закапчиваем. Завтра утром придет машина, нам надо успеть собраться, — и добавляет совсем по–армейски: — Спим!
Я решил не раздеваться и ложусь прямо поверх одеяла. Сквозь густую табачную пелену доносится тонкое попискиванье первых и самых отчаянных комариных волонтеров. Где–то далеко, наверное в селе, — звонко тявкает собака. Ей отвечает целый собачий хор. Правда, давно не репетировавший.
Игореха и Панкрат дышат почти в унисон. Я представляю, как завтра утром нас разбудит своим мерзким попискиваньем электронный будильник Панкрата, как мы встанем, поставим кипятиться чайник и, вместо того чтобы побежать к реке искупаться, начнем разбирать палатку. Внимательно обследуем близлежащую территорию в поисках завалившихся казенных вещей. Потом сходим на стройку и поищем там. Но кроме троянского коня и корыта, подернутого серой плесенью застывшего цемента, конечно же, ничего не найдем. Панкрат, конечно, отмочит какую–нибудь шутку, и мы сделаем вид, что она очень удачная.
Неожиданно Игореха начинает что–то бормотать, и я почему–то торопливо закрываю глаза, хотя темнота в палатке непробиваемая. Мне кажется, что такая густая темнота только у нас внутри, а стоит выйти наружу, как весь мир станет светлей. Но вставать очень не хочется. Я опять начинаю представлять завтрашний, то есть сегодняшний день, ведь за полночь давно перевалило. И я улыбаюсь, потому что отчетливо вижу изумленные глаза Вероники, счастливую улыбку, которая появится у нее на лице после того, как она узнает о нашем отъезде…
Просыпаюсь я оттого, что кто–то трясет меня за плечо. Открываю глаза и вижу Панкрата.
— Уже пора? — потягиваюсь я.
— Пора, пора, — бурчит Панкрат и откидывает брезентовый полог. Призрачный сумрак исчезает. Палатку заливает яркий свет позднего утра.
— А где Игореха? — огладываюсь я.
— Купаться пошел, давай вставай, скоро чайник закипит, — тараторит Панкрат и выходит из палатки.
— А зачем купаться? Мы, что же, не уезжаем?
— Мы с тобой уезжаем, а он остается.
— Почему? — кричу я и выскакиваю на улицу.
— Утром председатель приезжал, — говорит Панкрат, подкачивая примус, — упрашивал остаться. Заплатить обещал. Говорит, дом к осени нужен.
— А что еще говорил?
— Не знаю. Они потом вдвоем беседовали. Спроси Игореху.
— Ясно…
— Пусть остается… Дуракам закон не писан! А мы поедем!
— Естественно, — говорю я и улыбаюсь, потому что представляю глаза Вероники.
Пока я собирался, чайник вскипел. Панкрат высыпал в него остатки заварки. Расставил на ящике, служившем нам столом, кружки. Достал из ящика сахарницу и ложки, большой полиэтиленовый пакет, в котором мы хранили хлеб. Игореха возвращается: после купания, когда мы устраиваемся за столом.
— Присоединяйся, — говорит Панкрат.
— Момент, — улыбается Игореха и расчесывает мокрую шевелюру.
— Значит, остаешься? — спрашивает Панкрат, наливая в кружку густую, темную, как пережженный сахар, жидкость.
— Остаюсь, — кивает Игореха. — Вы не обижайтесь, мужики, но это непорядок оставлять дом без крыши.
— Тебе придется уезжать отсюда одному со всеми вытекающими отсель последствиями. — Панкрат почему–то кивает на чайник и выплескивает в мою кружку заварку.
Игореха опять кивает и улыбается.
— И палатку придется собирать одному…
— И «вельзевула» возвращать, — вставляю я.
. — Управлюсь, — продолжает улыбаться Игореха. Он первым допивает чай. Споласкивает кружку кипятком. Ставит ее на стол и после этого говорит нам:
— Пока.
— Счастливо оставаться, — протягивает ему руку Панкрат и тяжело поднимается из–за стола.
— А тебе счастливой дороги и хорошей рыбалки, — добавляет Игореха и затем протягивает руку мне: — Удачи тебе.
Я сжимаю натертую до наждачной шершавости ладонь Игорехи, и мне тоже очень хочется пожелать ему чего–нибудь хорошего и попросить передать привет троянскому коню… Но в памяти мгновенно всплывает фраза о данайцах и их дарах.