— А вы пробовали вскрыть его по кровле? — спросил Зайцев.
— Пробовал три раза, — ответил Кравченко. — Одна черная земля летит, а камня и бетона незаметно было…
Кравченко нравился Зайцеву своей быстрой смышленостью, темными внимательными глазами и веселым уверенным расположением духа.
— А вот здесь ничего получилось, дело было с результатом, — сказал Кравченко. — Вот здесь у нас пресный колодец, противник его заметил и обнаружил себя огнем, но вы вмешались быстрее меня, товарищ майор, я не успел, — Кравченко засмеялся, — хотя все равно вышло хорошо… Но я хочу теперь вечером и ночью нарочно подсветить район колодца кострами: пусть противник думает, что мы все еще пользуемся колодцем, и ведет туда огонь, а мы будем наблюдать.
— Это расчетливо, — произнес Зайцев, — но неверно. Ведь мы уже подавили цель, стрелявшую по колодцу. Вы представьте, что у врага может быть такой же ход мысли, параллельно вашему. Что тогда получится?
Кравченко задумался.
— Трудно воевать, — сказал он, размышляя.
— Да, — согласился Зайцев, — но что же делать! В том и есть наша солдатская жизнь. От большого труда и чести больше.
И Зайцев опять склонился над оперативной картой, продолжая начертание переднего края обороны противника и рисуя расположение узлов его огневой мощи. Зайцев хотел дать в руки командующего артиллерией достоверное изображение врага, чтобы возможно было составить правильный проект артиллерийского огня. Зайцев хотел добиться, чтобы огонь велся не вообще по земле, где есть противник, а по конкретным целям, чтобы каждый наш снаряд имел свой точный адрес и калибром своим и действием соответствовал тому, что нужно разрушить или поразить.
4Бой предстоял большой. Общей задачей боя являлось решительное поражение противника на участке армии, с тем чтобы противник начал отходить на запад и чтобы ослабить удары врага по Сталинграду.
В ночь перед боем Зайцев выехал из штаба армии на батареи. Он должен был видеть исполнение боевой задачи и руководить доразведкой противника в бою, чтобы подготовить материал для будущих сражений.
Кроме того, Зайцев любил быть с народом, с артиллеристами и разведчиками, это помогало ему лучше исполнять свои обязанности. Перед боем же только и должно жить каждому офицеру среди своих людей, чтобы приготовиться самому и приготовить бойцов к бою, ради которого существует офицер и солдат, ради чего народ долго поит, кормит, снаряжает и воспитывает солдата. Слава и гибель равно должны быть братским делом.
Ночь была не темной, а сумрачной, — видимо, за серым покровом осенних туч светила луна. Зайцев шел по лощине, где расположился только что прибывший стрелковый батальон.
Красноармейцы, устроившись на укромной земле, хозяйничали в своих вещевых мешках, наводя там порядок. Мешок для бойца служит как бы домом и двором его: там хранятся все драгоценности солдата — письма от родных, пучок волос с головы дочери-ребенка, завернутый в бумажку, там же лежит запасная портянка, иголка, нитки, пустая жестянка — на то, если придется положить в нее что-нибудь, и прочее добро для всякой житейской и полевой надобности.
«Наши люди, — с теплым сердцем подумал Зайцев, — русские солдаты».
Зайцев зашел в шалаш из высохших лиственных ветвей, где жил командир отдельного взвода артразведки лейтенант Лебеда. Лейтенанта не оказалось в его жилище. Зайцев в ожидании сел на пустой ящик, закурил и задумался. Группа разведчиков возвратилась из дивизиона и расположилась возле шалаша лейтенанта. Зайцев всех их знал, и теперь, слушая голоса, вспоминал их лица и фамилии. О чем говорят солдаты меж собой?
Сначала беседа шла по поводу одежды, еды, приварка, табака и прочей текущей нужды. Солдат любит заботиться о своей утробе, и в этой его заботе был не низменный, но существенный смысл, потому что лишь исправный здоровый боец способен действовать на войне, стерпеть ее тягость и не погибнуть по случайности болезни или по слабости. Солдаты, даже те, кто был небрежен и неряшлив в мирной домашней жизни, на фронте тщательно заботились о своем питании, о чистоте тела, о прочности одежды, о сне с запасом, когда можно было спать.
Затем, по степени важности, беседа перешла на другую жизненную необходимость — на любовь. Зайцев узнал по голосу младшего сержанта Пожидаева. Он читал сейчас вслух письмо. Получая очередное письмо от невесты, Пожидаев имел обыкновение читать его вслух своим товарищам и обсуждать публично.
Он гордился своей любовью, но еще более гордился тем, что есть один человек на свете, для которого он дороже и лучше всех на земле, и тот человек не переживет его смерти. Бойцы из взвода, где служил Пожидаев, уже привыкли к такому порядку и по получении почты сами просили Пожидаева прочитать им письмо вслух, загодя садясь возле него ремонтировать что-либо из своей одежды или обуви, чтобы использовать время с двойной выгодой. Пожидаев обычно охотно читал и предавался обсуждению письма. «За что же такое она тебя любит так, Иван Акимыч, скажи, пожалуйста?» — каждый раз спрашивали его товарищи. «Так зря же любви не бывает, — объяснял обыкновенно Пожидаев. — Сердце у Клавдии Захаровны чувствует меня правильно, понятно вам? Во мне такое качество ценности, стало быть, есть!»
Зайцев все это уже знал, и теперь он слушал очередное письмо Клавдии Захаровны.
— Любимый, хорьосенький, мильосенький мой Иван Акимыч, — медленно, почти по буквам читал Пожидаев, — здравствуй от твоей дорогой Клавдии Захаровны Пустоваловой из Завьяловского сельсовета, колхоза «Рассвет». Если бы кабы я могла бы увидеть бы тебя бы хоть на тую малую бы минуточку, тогда бы я бы стала жить бы по нормальности счастливой бы жизнью, а то я временно несчастная».
А чего она всегда тебе одинаково пишет? — упрекнул Пожидаева ефрейтор Ивченко. — Заладит одно: если бы да кабы, она бы да могла бы… Чего она у тебя такая некультурная?
— Если бы она бы семилетку полностью бы кончила, — кротко отвечал Пожида- ев. — А то она ее не кончила, ей не пришлось… А мне что! Я ее уважаю не за высшее образование, я ее даром люблю. Это вам не химера!
— Правильно, Иван Акимович, — согласно говорили другие голоса. — Это верно; душа не в букве. Пускай она тебе опять пишет — если бы да кабы, мильосенький да хорьосенький, а мы и далее слушать будем!
Зайцев понимал, что красноармейцы и потешаются немного над Пожидаевым, и тут же серьезно уважают его за верность любви к невесте.
Был еще во взводе боец Салтанов, родом татарин, тот особо уважал Пожидаева. Салтанов сам любил одну женщину, свою жену Сарвар, и постоянно вспоминал о ней, надеясь на будущее неразлучное счастье с ней после войны, которое будет длиться долго, до самой смерти. Жена писала Салтанову, что она одна имеет на него полное право, а немцы не имеют на него никакого права, поэтому Салтанов обязан убивать врагов, сам же после победы должен полностью и в целости возвратиться домой к супруге. «Вот офицер-то! — с улыбкой подумал Зайцев о Сарвар. — Ведь правильно соображает!..»
И Зайцев сейчас снова, как бывало у него в юности, почувствовал жизнь словно медленное постепенное просветление. Тайна родины была ясна ему: она открывается в локоне волос с головы дочери-ребенка, что хранит красноармеец у себя в вещевом мешке и носит за плечами тысячи верст, она в памяти и привязанности его брата, постоянно тоскующего о нем, она в дружбе к товарищу, которого нельзя оставить в битве одного, она в печали по жене, у кого есть она. У Зайцева ее не было; вся тайна родины заключается в верности, оживляющей душу человека, в сердце солдата, проросшем своими корнями в глубину могил отцов и повторившемся в дыхании ребенка, в родственной связанности его насмерть с плотью и осмысленной судьбою своего народа…
Когда вернулся лейтенант Лебеда, Зайцев разделил с ним свои обязанности. Лебеда должен находиться на наблюдательном пункте дивизиона, расположенного слева, а сам Зайцев пошел к командиру другого дивизиона, расположенного правее. Все орудия этого дивизиона стояли на прямой наводке, и он занимал центральное положение в направлении удара, который будет нанесен противнику. Вместе с собою Зайцев взял как связных Пожидаева и Салтанова. Во время боя в его задачу входила работа по переучету целей, чтобы всегда иметь картину артиллерийских и огневых сил противника близкой к истине.
К утру, когда начало светать, погода стала вовсе плохая. Осенние облака, гонимые сырым ветром, влеклись почти по земле, и одиноко летели редкие былинки умершей травы. Зайцев в это время стоял в старой траншее на водоразделе, откуда хорошо просматривалась сторона противника: немцы находились на противоположном водоразделе и на пологом скате его, обращенном в нашу сторону. Немного поодаль от Зайцева, в той же старой траншее, находился командир дивизиона капитан Ознобкин.
Зайцев много раз жил в боях. Но сегодня предстоял бой в помощь Сталинграду, где решалась судьба народа, жизнь его и смерть, и сердце офицера встревоженно билось, надеясь в нетерпении, что сегодня, быть может, оно освободится от гнетущей постоянной боли, которая мучает его все долгие месяцы отступления и обороны.
В тишине засветились на мгновение жерла орудий по фронту, и крошки земли в траншейном откосе вздрогнули от первого удара огня. Началась артиллерийская подготовка боя. Мощь огня сразу была взята очень большой, однако с каждой секундой она все более наращивалась и уплотнялась — в дело вводились все новые и новые батареи, — и снаряды шли по небу потоком. На стороне противника черная земля тьмою поднялась в воздух и не могла уже осесть, потому что взрывные волны следующих, все более учащающихся разрывов метали и тревожили ее.
Зайцев считал про себя каждое мгновение боя. Много раз пережитое и, однако, всякий раз новое чувство владело им; все, что сейчас происходило вне его: огонь, ветер, содрогание земли, — все значительное и ничтожное в этом мире теперь словно происходило внутри него, вторично в нем существуя, и поэтому глубоко, вещественно переживалось им. Это чувство происходящего, переживание всего и за всех в одном своем теле и сознании питало его мысль и делало ее чуткой, быстрой и истинной, но это состояние непрерывного непосредственного ощущения всей видимой действительности измождало Зайцева, и сердце его работало мучительно, будто в кровавом поту.
Немцы начали отвечать из дальнобойных орудий контрбатарейным огнем. Но их полевые пушки молчали: иные из них уже были накрыты нашим огнем, иные не обнаруживали себя в ожидании нашей атаки. Дзоты противника также еще молчали до времени.
Затем Зайцев увидел в бинокль, как затрепетал пулеметный огонь сразу из пяти дзотов противника. Наша артподготовка еще не кончилась, снарядов было достаточно, и приказано было вести подготовку на сокрушение целей с перестраховкой, с запасом на верность поражения.
Сейчас ожили и уцелевшие полевые орудия противника, встречая нашу пехоту осколочными снарядами. Зайцев рассмотрел в дыму открытого степного пространства движущиеся цепи нашей пехоты. Красноармейцы, накрываемые огнем врага, перебегали вперед лишь после долгих пауз и лишь в точности рассмотрев ближнюю местность перед собой, чтобы найти в ней очередное укрытие; приникая к земле, они отдыхали и земля защищала их.
Салтанов, Пожидаев, ординарцы и связные капитана Ознобкина, наблюдая бой, произносили возгласы ярости, радости и сожаления, переживая все действия артиллерии и пехоты.
Зайцев знал, что на этом именно участке, который он наблюдает, и должен быть совершен прорыв обороны противника. Но он сейчас уже не мог разглядеть ни одного нашего пехотинца, движущегося вперед по степи. Наши пехотные цепи теперь вовсе залегли, не преодолевая встречного пулеметного и артиллерийского огня противника. Дивизион Ознобкина бил по дзотам врага, однако пока что лишь один из них удалось подавить, а остальные четыре действовали. Зайцев заметил, что орудия непосредственного сопровождения пехоты стреляли редко и двигались, далеко отставая от атакующих пехотных подразделений.
Зайцев ясно видел ход боя, но он сейчас более всего хотел увидеть и понять невидимое: он хотел увидеть или понять, когда наступит перелом сражения в нашу пользу. Он искал признака этого перелома и не видел его, но он уже понимал, что если этот перелом не наступит в ближайшее время, то наша атака захлебнется, пехота, залегшая под огнем противника, изойдет кровью и великая задача прорыва фронта врага не будет решена. Зайцев знал, что параллельно видимому бою и одновременно с ним происходит невидимое соревнование духа двух борющихся противников. И обычно бывает, что сторона, ослабевающая в этом соревновании, дает дрожание, являет признак гибели еще прежде окончания сражения. Дело военачальника уловить вовремя этот признак и использовать его для ускорения поражения противника.
Но не было еще этого духовного содрогания противника, и ни в чем не являлся признак его поражения. Мощь нашей артиллерии не использовалась целиком пехотой, время уходило…
Зайцев посмотрел через стереотрубу Ознобкина на осеннее поле: оно было в огнях стрельбы, в дымной наволочи, медленно уносимой ветром. Зайцев сосчитал, что противник сейчас сопротивляется нашей пехоте лишь огнем легких полевых пушек и легких пулеметов, следовательно, его тяжелые огневые средства и постоянные огневые точки подавлены, сокрушены в прах. Зайцев почувствовал удовлетворение: значит, его служба разведки работала довольно точно.
В бою сейчас недоставало какого-то малого дела, но решающего. Без этого дела и та главная работа, что уже была сделана артиллерией, не приводила оперативную задачу к решению. Зайцев судил, конечно, только об одном небольшом участке боя, который он непосредственно наблюдал.
— Что говорит начальник артиллерии об обстановке? — спросил Зайцев у капитана Ознобкина.
— А что он говорит?.. Он ругается, он пехоту на нашем участке ругает. Везде, говорит, на других участках пехота хорошо пошла после огня, а у нас плохо.
Ознобкин позвонил в дивизию.
— Что вы думаете делать? — спросил Зайцев у капитана, когда тот окончил разговор по телефону.
— А что нам делать? Это не наше дело!
— Наше дело! — резко возразил Зайцев. — Артиллерия служит пехоте, а не самой себе.
— А что можно сделать, когда пехота желает, чтоб на поле ни одного огонька навстречу ей не осталось, чтоб ей можно гулять было, как в парке культуры и отдыха, тогда она подымется и пойдет… Разбаловались люди в обороне!
— Вон как вы рассуждаете… Ну нет! — не согласился Зайцев. — Ты видишь, что люди не справляются, тогда бери их заботу на себя!
— А у меня своя есть! — удивился Ознобкин.
— Да кто вы здесь — офицер или чиновник! — крикнул Зайцев.
Он позвонил в штаб артиллерии дивизии и попросил обратить внимание на плохую работу орудий сопровождения пехоты на своем участке. Ему ответили, что там ранен командир батареи и есть потери в расчетах. Тогда Зайцев заявил, что он пошлет на батарею сопровождения своего помощника, лейтенанта Лебеду, или сам станет командовать батареей на время операции. Начальник артиллерии согласился:
— Соскучился, что ль, без пушки жить?.. Я знаю, ты артиллерист головастый! Ну что ж, ступай, раз сам хочешь. Лебеду я твоего не знаю, ты сам иди. Только расчеты пополнить сейчас не могу, обойдись с теми людьми, кто там остался.
— Я своих людей возьму, — сказал Зайцев.
Он взял с собой Салтанова и Пожидаева и позвонил Лебеде, сказав ему, что пойдет на разведку вперед и пусть вслед ему Лебеда пошлет шестерых своих людей, из тех, что раньше служили на батареях в расчетах.
Зайцев поспешил вперед, и Пожидаев и Салтанов побежали за ним по тревожному холодному полю на огневой рубеж.
На батарее остались три годных орудия, четвертое было повреждено, а из расчетов выбыло по ранению пять человек.
Назначив на усиление расчетов Салтанова, Пожидаева и прибывших вслед людей из взвода Лебеды, Зайцев приказал катить вручную орудия вперед. Огонь противника был жесток и плотен, а источники его менялись на местности. Наша пехота, отрыв ячейки, таилась в них. Ее беспокоил более всего огонь пулеметов противника, которые часто перемещались, чтобы затруднить пристрелку по ним, а взамен уничтоженных нашим огнем пулеметы возобновлялись из резерва.
Зайцев с командиром взвода управления засекал действующие пулеметные точки и, останавливая пушки, давал огонь залпом, затем опять приказывал двигать орудия вперед — мимо внимательных глаз своей залегшей пехоты. При этом Зайцев велел двигаться каждому орудию по неправильной линии, не считаясь с удобством и легкостью пути, с тем чтобы враг не мог уловить следующего хода пушек и пристреляться по ним из артиллерии; в исполнении этой хитрости движения Зайцев полагался на разум и находчивость командиров орудий.
Всего Зайцев приказал дать с ходу четыре залпа по пулеметам противника, которые секли очередями землю, где залегла наша пехота, и два пулемета были накрыты. Затем командир взвода управления батареи младший лейтенант Лукашин доложил Зайцеву, что далее, стало быть, двигаться нельзя и следует остановиться на позиции: дальше нашей пехоты нет и начинается пустая земля, за которой находится противник.
Зайцев посмотрел в спокойное разумное лицо Лукашина и пришел в ожесточение.
— Приказываю по-прежнему двигаться вперед — на ручной тяге!
— Впереди пехоты — с пушками, товарищ майор?
— Точно. Впереди пехоты пушками пойдем.
— Есть.
— Стрелять каждому орудию по одному, слева направо — по пулемету на высотке водораздела у голого куста. Вы видите?