Вальтер Скотт. Собрание сочинений в двадцати томах. Том 11 - Вальтер Скотт 19 стр.

— Согласен с тобой, приятель, — подхватил Уэйленд Смит, — и, раз ты так рассуждаешь, я готов выпить за твое здоровье,

— Я, конечно, не стою за тех, кто знается с дьяволом, — сказал хозяин, хватив за здоровье Уэйленда воспламеняющий бодрость глоток хереса, — но я… Вы пили когда-нибудь лучший херес, господа? Так вот что я скажу: лучше иметь дело с целым десятком обманщиков и негодяев, таких, как вот этот Уэйленд Смит, чем с одним дьяволом во плоти, который завладел всем — и домом, и очагом, и постелью, и столом.

Здесь дальнейшие подробности злоключений бедняги были прерваны пронзительным визгом его подруги, завопившей из кухни, и он мгновенно заковылял туда, попросив у гостей прощения. Как только он исчез, Уэйленд Смит в самых разящих эпитетах, какие только возможны в языке, выразил свое предельное презрение к простофиле, прозябающему под жениным башмаком. Он дал также понять, что, не будь лошадей, нуждавшихся в отдыхе и корме, он посоветовал бы достойнейшему мистеру Тресилиану лучше сразу тронуться в дальнейший путь, нежели платить по счету, предъявленному таким трусливым, замордованным, обабившимся мямлей, как Гаффер Крейн. Появление огромного блюда с превосходным студнем из телячьих ножек и свиной грудинкой несколько смягчило негодование кузнеца, а вскоре оно и совсем исчезло при виде отличного каплуна, зажаренного так деликатно, что капельки сала поблескивали на нем, по выражению Уэйленда, как майская роса на лилии. И тотчас же Гаффер Крейн и его почтенная супруга превратились в его глазах в весьма старательных, услужливых и любезных хозяев.

По обычаям тех времен хозяин и слуга сидели за одним столом, и последний с сожалением заметил, что Тресилиан почти не притронулся к еде. Уэйленд припомнил боль, которую причинил ему, упомянув о девице, в обществе коей впервые его увидел. Но, боясь касаться этой скользкой темы, он решил приписать воздержность Тресилиана в еде другой причине.

— Эта еда, поди, слишком груба для вашей милости, — начал Уэйленд, в то время как ножки и крылышки каплуна мгновенно исчезали благодаря его неутомимым усилиям. — Но если бы вы так же долго, как я, пробыли в темнице, которую Флибертиджиббет вознес в небесные стихии и где я еле осмеливался варить себе пищу, чтобы снаружи не увидали дыма, вы бы сочли отменного каплуна более желанным лакомством.

— Если тебе он нравится, друг мой, — ответил Тресилиан, — и прекрасно. Однако, если можно, поторопись с едой, ведь в этих местах ты не можешь чувствовать себя в полной безопасности. Да и мои обстоятельства заставляют нас неуклонно двигаться вперед.

Дав лошадям лишь необходимый отдых, они быстро промчались до Брэдфорда, где и остановились на ночлег.

На заре они снова тронулись в путь. Чтобы не утомлять читателя излишними подробностями, скажем только, что путешественники без особых приключений проехали графства Уилтшир и Сомерсет и около полудня на третий день после отъезда Тресилиана из Камнора прибыли в резиденцию сэра Хью Робсарта, именуемую Лидкот-холл и расположенную на границе графства Девоншир.

Глава XII

Древний замок Лидкот-холл был расположен близ деревушки Лидкот и примыкал к дремучему и обширному Эксмурскому лесу, изобиловавшему дичью, где в силу старинных прав, принадлежавших семейству Робсартов, сэр Хью мог свободно предаваться своей любимой забаве — охоте. Старый замок представлял собою низкое, весьма почтенного вида здание. Оно занимало огромное пространство, окруженное глубоким рвом. Подступы к нему и подъемный мост защищались кирпичной восьмиугольной башней, так увитой плющом и другими вьющимися растениями, что трудно было даже понять, из чего она построена. Углы этой башни были увенчаны башенками, причудливо отличавшимися друг от друга по форме и величине. Они поэтому резко отличались от однообразных каменных перечниц, которые используются для этой же цели в современной готической архитектуре. На одной из этих башенок, четырехугольной, были установлены часы. Но сейчас они стояли, и это обстоятельство весьма удивило Тресилиана, ибо добродушный старик рыцарь, среди других своих невинных причуд, всегда очень волновался и беспокоился о том, чтобы узнать точное время. Это весьма свойственно тем, кто, располагая огромным количеством этого блага, чувствует, что оно ложится на них тяжелым грузом. Именно так иной раз видишь лавочников, которые забавляются пересчитыванием своих товаров, когда на них нет никакого спроса. Чтобы попасть во двор старого замка, нужно было пройти под аркой, увенчанной вышеупомянутой башней. Но подъемный мост был опущен, и одна створка окованных железом дверей была как будто ненароком открыта. Тресилиан промчался через мост, въехал во двор и начал громко звать слуг по именам. Сначала ему отвечало только эхо да вой собак из конур, расположенных около здания, внутри рва. Наконец появился старый Уил Бэджер, любимый слуга рыцаря, исполнявший должности его телохранителя и главного ловчего. Узнав Тресилиана, крепкий, закаленный в походах охотник страшно обрадовался.

— Да сохранит вас господь, мистер Эдмунд! — воскликнул он. — Вы ли это живьем во плоти передо мной? Теперь вы сможете помочь сэру Хью, а то у нас — то есть у меня, у священника и у мистера Мамблейзена — ум за разум заходит, чего бы еще такое для него придумать.

— Значит, сэру Хью стало хуже со времени моего отъезда, Уил? — осведомился Тресилиан.

— Здоровье — нет, ему даже получше, — ответил слуга. — Но он вроде как не в себе. Ест и пьет он как обычно, а вот спать не спит, или, вернее, не бодрствует, а всегда вроде как бы в сумерках — ни во сне, ни наяву. Госпожа Суайнфорд думает, что это паралич. А я — нет, нет, сударыня, сказал я, это сердце и только сердце.

— Но разве его ничем нельзя развлечь? — спросил Тресилиан.

— Совсем забыл он о своих забавах, — вздохнул Уил Бэджер. — Ни разу не играл ни в триктрак, ни в гусек, ни разу даже не заглянул с мистером Мамблейзеном в эту большую книгу о земледелии. Я тут как-то даже остановил часы — думал, что, может, он не услышит боя, так хоть опомнится. Вы же знаете, мистер Эдмунд, как он точнехонько следил за временем. Но он даже и словечка не сказал, так я теперь хочу опять завести всю эту музыку. Я еще набрался храбрости, да и наступил на хвост Бангею — вы ведь знаете, как мне досталось бы за это в былые времена. А теперь он обратил на визг бедной дворняги не больше внимания, чем на уханье совы в каминной трубе. Стало быть, я уж тут ничего поделать не могу.

— Ты доскажешь мне все остальное в доме, Уил. А пока отведи этого человека в людскую, и пусть с ним там обращаются повежливее. Он — знаток всяких искусств.

— Искусство белой или черной магии он знает, или что там, — проворчал Уил Бэджер, — но я бы хотел, чтобы он был знатоком такого искусства, которое бы нам помогло. Эй, буфетчик Том, позаботься о знатоке искусств! Да приглядывай за ним, паренек, чтобы он не стащил у тебя ложек, — добавил он шепотом буфетчику, появившемуся в окне первого этажа. — Я знавал ребят с такой же честной рожей, а они были знатоками в подобных делах.

Затем он проводил Тресилиана в гостиную первого этажа и пошел по его просьбе узнать, в каком состоянии находится хозяин дома. Ведь внезапное возвращение любимого друга и предполагаемого зятя могло серьезно взволновать старика. Он сейчас же вернулся и сказал, что сэр Хью дремлет в кресле, но что мистер Мамблейзен уведомит мистера Тресилиана, как только сэр Хью проснется.

— Счастье еще, если он вас узнает, — сказал охотник. — Он ведь забыл даже все собачьи имена в своре. Так с недельку назад мне почудилось, что ему вроде бы получше. «Оседлай мне старого Гнедого, — вдруг говорит он, осушив, как обычно, на ночь свой большой серебряный кубок, — да собери завтра собак у Хейзлхерстского холма». Мы все так обрадовались и утром выехали с ним, и он доехал до засады, как всегда, только ни слова не сказал, окромя как, что ветер с юга и что собаки пойдут по следу. Но, прежде чем спустили псов, он стал озираться кругом, словно вдруг проснулся, да как повернет лошадь и припустит обратно в замок, — а нам хоть что хошь делай, охоться сколько угодно или что там.

— Печальную ты историю рассказываешь, Уил. — сказал Тресилиан. — Но да поможет нам бог, ибо помощи от людей мы уже не дождемся.

— Значит, вы не привезли нам никаких новостей о молоденькой госпоже Эми? Да нечего и спрашивать — по лицу сразу все видно. Всегда я надеялся, что уж если кто может и захочет ее вызволить оттуда, так это вы. А теперь все кончено, все пропало. Но если уж когда этот Варни попадется мне на расстоянии выстрела, я всажу в него зазубренную стрелу. Клянусь в том солью и хлебом!

При этих словах открылась дверь и вошел мистер Мамблейзен — сморщенный, тощий пожилой джентльмен со щечками, похожими на зимнее яблочко, и с седыми волосами, упрятанными в маленькую шапочку в виде конуса или, скорее, в виде корзиночки с земляникой, какие выставляют на своих витринах лондонские торговцы фруктами. Он был слишком привержен к афоризмам, чтобы тратить слова на простое приветствие. Посему, кивнув Тресилиану и обменявшись с ним рукопожатием, он знаком предложил ему проследовать в залу, где обычно пребывал сэр Хью. Уил Бэджер без всякого приглашения поплелся за ними, с тревогой ожидая, не очнется ли его хозяин от своей апатии после приезда Тресилиана.

В длинной зале с низким потолком, изобильно увешанной всякими принадлежностями для охоты и лесными трофеями, у массивного камина, над которым висели меч и доспехи, несколько потускневшие от небрежного обращения, сидел сэр Хью Робсарт кз Лидкота. Это был тучный человек внушительных размеров, который удержался в умеренных границах лишь благодаря тому, что постоянно был в стремительном движении. Тресилиану показалось, что летаргия, во власти которой был его старый друг, еще увеличила за время его недолгого отсутствия тучность старика. Во всяком случае, она явно помутила живость его взгляда, который сперва медленно последовал за мистером Мамблейзеном к большому дубовому столу, где лежал раскрытый увесистый том, а затем, как бы в нерешительности, остановился на незнакомце, вошедшем с ним. Приходский священник, седой старичок, бывший исповедником уже во времена королевы Марии, с книгой в руках сидел в другом углу комнаты. Он также с печальным видом кивнул Тресилиану и отложил книгу в сторону, чтобы посмотреть, какое действие его прибытие произведет на убитого горем старца.

Пока Тресилиан, глаза которого мгновенно наполнились слезами, все ближе подходил к отцу своей нареченной, к сэру Хью как будто возвратилось сознание. Он тяжело вздохнул, как бы пробуждаясь от оцепенения. Легкая судорога пробежала по его лицу, он безмолвно открыл объятия, и когда Тресилиан бросился к нему, он прижал его к своей груди.

— Есть еще что-то, ради чего стоит жить, — были первые его слова, и тут он дал волю своим чувствам в бурных рыданиях. Одна за другой катились слезы по его загорелым щекам и длинной седой бороде.

— Не думал я, что придется мне благодарить господа за слезы моего хозяина, — сказал Уил Бэджер. — И вот теперь так и получилось, хоть я и сам чуть ли не готов плакать вместе с ним.

— Я не буду задавать тебе никаких вопросов, — вымолвил старик, — никаких вопросов, нет, нет, Эдмунд. Ты не нашел ее, или нашел такою, что лучше бы ей не жить.

Будучи не в силах что-нибудь ответить, Тресилиан закрыл лицо руками.

— Довольно… Довольно! Но не плачь о ней, Эдмунд. Это у меня есть причины плакать, ибо она была моей дочерью. А у тебя все причины радоваться, что сна не стала твоей женой. Боже милостивый! Ты лучше знаешь, что есть благо для нас. Я каждый день, ложась спать, молился о том, чтобы брак Эми и Эдмунда свершился. Но если бы так случилось, к моей горечи прибавилась бы еще и желчь.

— Утешьтесь, мой друг, — вмешался священник, обращаясь к сэру Хью, — не может быть, что дитя всех наших надежд и нашей любви была бы падшим созданием, как вы хотите ее представить,

— Ах нет, — нетерпеливо ответил сэр Хью, — я был неправ, открыто называя ее низкой тварью, которой она стала. Для этого при дворе есть новое название, я знаю. Для дочери старого девонширского мужлана большая честь стать любовницей веселого придворного, да при этом любовницей Варни, того самого Варни, деду которого помог мой отец, когда тот разорился после битвы… битвы… где был убит Ричард… Выскочило из головы! И я знаю, что никто из вас мне не поможет…

— Битва при Босворте, — подсказал мистер Мамблейзен, — между Ричардом Горбуном и Генри Тюдором, дедом ныне здравствующей королевы, Primo Henrici Septimi,[57] в тысяча четыреста восемьдесят пятом году post Christum natum[58].

— Да, именно так, — подтвердил старик, — это знает каждый ребенок. Но моя бедная голова забывает все, что должна помнить, и помнит только то, что была бы рада забыть. Мой мозг помутился, Тресилиан, почти сразу, как ты уехал, да и теперь он еще как-то нетверд.

— Вашей милости, — предложил добродушный священник, — лучше бы удалиться в свои покои и попытаться хоть ненадолго заснуть. Доктор оставил вам успокаивающее лекарство, а наш великий врачеватель повелел нам пользоваться земными средствами, дабы мы могли укрепиться и с твердостью переносить испытания, которые он нам ниспошлет.

— Верно, верно, старый дружище, — сказал сэр Хью, — и мы перенесем наши испытания мужественно. Что мы утратили — только женщину. Взгляни, Тресилиан, — тут он вынул спрятанную на груди длинную прядь шелковистых волос, — взгляни на этот локон! Говорю тебе, Эдмунд, что в ту самую ночь, когда она исчезла, она, как обычно, пришла пожелать мне доброй ночи, и обняла меня, и была как-то особенно нежна со мною. А я, старый осел, все держал ее за этот локон, пока она не взяла ножницы и не отрезала его, и он остался у меня в руке. И это все, что мне осталось от нее навеки!

Тресилиан не в силах был ответить, хорошо понимая, какие противоречивые чувства бушевали в груди несчастной беглянки в тот злополучный миг. Священник собирался было заговорить, но сэр Хью прервал его.

— Я знаю, что вы хотите сказать, господин священник. Но в конце концов ведь это лишь прядь женских волос, а из-за женщины в безгрешный мир пришли позор, грех и смерть. Наш ученый мистер Мамблейзен тоже может сказать вам разные мудрые слова о ничтожестве женщин.

— C'est l'homme, — сказал мистер Мамблейзен, — qui se bast, et qui conseille.[59]

— Верно, — подхватил сэр Хью, — и поэтому будем держать себя как люди, обладающие мужеством и мудростью. Тресилиан, добро пожаловать, как будто ты привез лучшие вести. Но мы уже долго говорим, что-то в горле пересохло. Эми, налей кубок вина Эдмунду, а другой для меня.

Затем, внезапно вспомнив, что он обращается к той, кто не может его слышать, он покачал головой и сказал священнику:

— Это горе для моего поврежденного разума то же, что церковь в Лидкоте для нашего парка. Мы можем ненадолго заблудиться среди чащи кустарников, но с конца каждой аллеи мы всегда видим старую серую колокольню и могилы моих предков. Хотел бы и я завтра же отправиться в этот путь!

Трееилиан и священник стали вдвоем настаивать, чтобы измученный донельзя старик удалился на покой, и наконец им это удалось. Тресилиан оставался у его изголовья, пока не увидел, что сон наконец смежил старику глаза, и тогда он вернулся, чтобы посоветоваться со священником, какие шаги следует предпринять в таких печальных обстоятельствах.

Они не могли не допустить на это совещание мистера Майкла Мамблейзена. И они пригласили его тем более охотно, что, помимо надежд, возлагаемых ими на его проницательный ум, они знали его как великого друга молчаливости, и не приходилось и сомневаться в том, что он сохранит тайну. Это был старый холостяк из хорошей семьи, но со скромными средствами, и он находился в отдаленном родстве с семейством Робсартов. В силу этого он и удостаивал замок Лидкот своим пребыванием уже в течение последних двадцати лет. Его общество было приятно сэру Хью главным образом потому, что Мамблейзен обладал большими знаниями, и хотя они относились лишь к геральдике и генеалогии, вместе с кое-какими отрывочными сведениями по истории, это было именно то, что могло пленить старого рыцаря. Удобно было также, что у него был друг, к которому всегда можно было обратиться, когда его собственная память, и притом довольно часто, изменяла ему, подводя его в смысле всяческих имен и дат. Во всех подобных случаях мистер Майкл Мамблейзен всегда с должной краткостью и скромностью приходил на помощь. И действительно, в делах, касавшихся современной жизни, он нередко помогал советом, которому стоило последовать, хотя этот совет и бывал иной раз выражен в форме туманного изречения, заимствованного из области геральдики. Как говаривал Уил Бэджер, он уже вспугивал дичь, покуда другие еще путались в кустах.

— Тяжелое время пережили мы тут с добрым рыцарем, — начал священник. — Я не испытывал таких страданий с той поры, как был оторван от своего возлюбленного стада и вынужден был предать его на растерзание римским волкам.

— Это было в Tertio Mariae,[60] — вставил мистер Мамблейзен.

— Во имя неба, — продолжал священник, — скажите, провели ли вы свое время более плодотворно, чем мы? Удалось ли вам хоть что-то узнать о несчастной девице, столько лет бывшей величайшей Радостью этого ныне погруженного в уныние дома, а теперь ставшей нашим глубочайшим несчастьем? Не обнаружили ли вы по крайней мере ее местопребывание?