Ее голос по временам начинал сонно замирать, потом снова разгорался, и она беспокойно приподымалась на руках у мужа, волнуясь, и вдруг замечала, что он на нее смотрит, и по лицу ее мелькала, устало и коротко, виноватая тень прежней Шуриной улыбки, смешливой и озорной...
В густой темноте ночной комнаты стали обозначаться бесцветные силуэты знакомых дневных предметов.
Медленно разливался ровный, белый свет, еще не согретый теплым красным отсветом солнца.
- Рассвет... - вдруг произнесла Шура с горестным удивлением. - Вот уже рассвет. Почему мы не замечаем, как утром хорошо на рассвете? За всю жизнь видела только семь или восемь рассветов. За всю жизнь! Почему? Все какие-то дела были, - очень важные дела, которые необходимо было скорее сделать. И вот дела эти давно уже ушли, и я даже позабыла и не могу вспомнить, что это были за дела, а рассветы я помню. И на Алтай, помнишь, мы все собирались ранней весной, когда на горах цветут маленькие тюльпаны и шиповник, - там очень хорошо... Я не сержусь на тебя, что очень скоро будет так, что ты все это будешь видеть, а я уже нет, право, не сержусь. Я хочу, чтоб тебе было хорошо, хотя совсем хорошо тебе уже не будет, да?
Полковник мог сказать, что им будет хорошо вместе. Или другую любую ложь. Но он просто сказал:
- Нет, совсем хорошо мне не будет больше никогда.
Шура печально и сонно улыбнулась.
- Ты помни только, что я тебя очень любила.
Она сонно потерлась щекой о его плечо, устраиваясь поудобнее, и он заметил, что она засыпает.
Некоторое время он сидел не шевелясь, прислушиваясь к ее ровному дыханию. За окном еще посветлело, и полковник, напрягая руку, чтоб не сдвинуть локтя, осторожно нагнулся и увидел совсем близко чуть порозовевшее от первого солнечного блеска ее милое лицо, заплаканное, постаревшее, любимое.
Было очень раннее утро, когда Шура, проснувшись в незнакомой комнате, приоткрыла глаза. Рядом было слышно чье-то сонное дыхание.
Во всем доме было совершенно тихо, только откуда-то издалека, вероятно из другого этажа, доносилось тихое, неравномерное постукиванье.
Был еще какой-то слабый, незнакомый запах. "Это от одеяла", догадалась Шура. Пахло не то дезинфекцией, не то паленой шерстью.
Она высвободила из-под одеяла руку и отогнула одеяло от подбородка. Простыня была жесткая, тоже незнакомая.
Шура увидела свою руку. В коротковатом рукаве казенной ночной рубашки она выглядела очень жалкой и несчастной. Только тут Шура вспомнила, что сегодня - операция, которую после вчерашнего приступа решили делать с утра, не откладывая.
Было очень тихо. Только раз кто-то мягко прошел по коридору, и неясная тень проплыла за матовым стеклом.
Прежнее легкое постукиванье слышалось теперь гораздо ближе, и к нему присоединилось шарканье. Шура догадалась, что это подметали лестницу, и стала следить, прислушиваясь, как щетка, постукивая по ступеням, спускается все ближе и ближе.
Потом она незаметно задремала опять, и, когда очнулась, уже не было слышно никакого постукиванья, а вокруг было множество новых звуков: скрипели пружины соседней кровати, стакан звякнул о край блюдца, из коридора доносился негромкий разговор и шаги.
Шура вспомнила про стакан и сразу поняла, что ей давно уже хочется пить. Она осторожно повернулась на бок и, опершись на локоть, взяла со столика кружку с питьем.
С соседней койки на нее молча, пристально смотрела женщина с желтым лицом. Шура тоже посмотрела на пев молча и попробовала пить, но после первого же глотка почувствовала, что не может, и обернулась, заметив, что около ее постели остановился доктор. Дружески поздоровавшись, он послушал у нее сердце через наушники и, засовывая часы обратно в боковой карман, предложил Шуре начать операцию теперь же, не откладывая.
- Постойте, - сказала Шура, - разве уже десять?
- Десяти еще нет. Да ведь разве не лучше от всех неприятностей отделаться с утра пораньше? По-моему, так: отделаться - и с плеч долой. Вот, значит, каким образом.
- Вы, наверное, нового приступа опасаетесь? Да? Поэтому и торопитесь?
- Разве ж мы торопимся? Пожалуйста, давайте подождем. Но и профессор советует не откладывать.
- Нет, зачем же ждать, тем более если и профессор... - сказала Шура. Мне неловко тут у вас капризничать... Только я хочу знать все-таки, который сейчас час?
Она торопливо приподнялась и достала со столика тяжелые мужские часы. Это были часы мужа. Когда он был у нее в последний раз в больнице и наступил момент, что пора было уходить, а Шура все еще держала его за руку и повторяла: "Ну, уходи, уходи скорей, видишь, все уже ушли... уходи" - и все-таки никак не могла отпустить его руку, она попросила его оставить ей перед уходом что-нибудь, и он с готовностью, обрадованно, торопливо отстегнул ремешок. И долго после его ухода она держала теплые, тяжелые часы обеими руками под подушкой, а ночью, когда погасили свет, плакала, прижимая их к щеке, и вскоре начался приступ, так что она едва успела их положить.
Теперь часы показывали десять минут девятого.
- А какая вам разница? - спросил доктор, кивнув на часы, которые Шура держала в руках.
- Н-нет, конечно, какая тут разница, - ответила Шура, чувствуя, что у нее начинает пересыхать во рту, - но вчера говорили в десять... а около десяти ко мне муж может зайти на минутку... А так что же выйдет? Выйдет, что я его не увижу.
- Вот и славно, что не увидите. Будете меньше волноваться.
- Это пустяки, не буду я волноваться. Я не капризничаю, доктор, но как же будет? Он придет и уже не застанет меня здесь.
- Ну, что ж такого? Полковник придет, а мы ему сейчас отрапортуем: "Разрешите доложить, все готово и в полном порядке".
Он засмеялся, похлопывая Шуру ладонью по колену и в то же время озабоченно оглядываясь по сторонам.
- Правда? - с сомнением переспросила Шура, стараясь поймать его взгляд. - Он приедет, а вы ему скажете, что все готово? Вы сами выйдете, чтоб он не беспокоился?
- Ну, голубушка, ну, конечно же я выйду и отрапортую все как следует быть. Так как же? Давайте? Прямо вот таким образом, а?
- Хорошо, доктор, - сказала Шура, - давайте.
- Вот и отлично! - обрадованно воскликнул доктор и, тотчас же позабыв про Шуру и перестав обращать на нее внимание, с озабоченным видом пересел на другую кровать.
Шуру переложили на носилки, и санитарка в белом халате и белой повязке повезла ее в коридор. Соседка с желтым лицом, вся подавшись вперед, жадно, молча смотрела ей вслед. В последнюю минуту Шура успела со стороны увидеть свою оставленную постель и ночной столик, и у нее сжалось сердце от расставанья с этим получужим углом, к которому она, оказывается, успела привыкнуть за эти несколько дней и который ей было страшно и жалко покидать. Ей казалось, что все-таки это тоже немножко ее "дом". Тут стояли ее цветы в стакане, в тумбочке был одеколон, вышитая домашняя салфетка, гребенка и две книжки. Тут она спала и просыпалась, сюда приходил к ней муж, улыбался и беспомощно держал ее руки, такой нелепый в белом халате, из рукавов которого далеко вылезали его большие руки. Теперь здесь было пусто, даже одеяла не было. Осталась только пролежанная ямка на тюфяке и смятая простыня.
Операционная была полна белого света. Окна, - или, точнее, стеклянная стена, - были только снизу до половины из матового стекла, а дальше стекла были обыкновенные, и Шуре были видны ветки деревьев и недостроенная стена из белого кирпича. Хотя было совсем светло, горело электричество. Шура лежала на чем-то жестком и, не поворачивая головы, ожидала, когда с ней начнут что-нибудь делать.
Из угла доносилось бульканье и легкое металлическое звяканье, как будто выкладывали ножи или ложки после мытья на медный поднос.
- Что это у вас? - спросил Шуру профессор.
Шура виновато разжала наполовину руку и все-таки не выпустила того, что держала.
- Зачем вам часы? Вы их положите, они не пропадут...
- Я знаю, профессор, это совсем не потому... Пожалуйста... возьмите...
Она разжала нехотя и протянула ему руку, ладонью вверх.
- Соня, возьмите, - сказал профессор, не прикасаясь к часам.
Часы унесли.
- Теперь мы займемся починкой, - сказал профессор. - Не страшно?
- Нет, не страшно. Я верю, что будет лучше.
- Молодец. Так и надо.
- А если вдруг все будет хорошо, шрам останется?
- Шрам?.. Ах, вот вы о чем? Шрам останется. Пустяковый шрам! Как от большой царапины.
В это время к ней подошли с чем-то белым.
- Это маска? Постойте одну минуточку, профессор, - торопливо заговорила Шура, - я хотела бы передать... Вы подождите одну минутку, товарищ... Вы знаете, ведь операцию собирались делать в десять, а не сейчас, я хотела поэтому передать мужу...
- А после операции вы ему все сами передадите, - сказал профессор простодушным тоном.
Шура бросила на него быстрый взгляд, готовая улыбнуться, и увидела, что профессор смотрит уже совсем не на нее, а, вероятно, на то место ее живота, которое он собирается оперировать.
- А после операции вы ему все сами передадите, - сказал профессор простодушным тоном.
Шура бросила на него быстрый взгляд, готовая улыбнуться, и увидела, что профессор смотрит уже совсем не на нее, а, вероятно, на то место ее живота, которое он собирается оперировать.
Она замолчала и зажмурила глаза.
- Дышите глубже, - сказал кто-то сбоку.
Шурины пальцы тихонько защипнули простыню. Она насильно вдохнула что-то удушливое, на секунду захлебнулась, но продолжала говорить.
Профессор, который смотрел теперь ей в лицо с видом внимательного и терпеливого выжидания, прислушался.
- Вы ему скажите, что это ничего... скажите... нет, это слишком долго... вы только скажите ему, что все-таки было очень хорошо.
Профессор, склонив голову набок, немного удивленный, спросил:
- Что было хорошо?
- Жизнь! - сказала Шура и минуту молчала.
Потом ее пальцы медленно, как будто нехотя, выпустили зажатую простыню.
Еще немного спустя она прерывисто вздохнула и невнятно произнесла:
- У меня такое чувство... - и, не договорив, замолчала.
Профессор, не глядя, протянул руку назад и, приняв из рук ассистентки блестящий никелированный инструмент, оглядел из-под нахмуренных бровей окружающих его людей в белых халатах, настороженно следивших за его рукой. Убедившись, что все на месте, он, уже ни на кого не глядя, нагнулся и твердо сделал на белой коже длинный, дугообразный надрез.
Полковник, боясь прийти слишком рано, шел не торопясь по широкому асфальтированному проезду между больничных корпусов.
День был пасмурный.
Несколько раненых в халатах прохаживались по дорожкам. Один из них украдкой курил, прислонившись к дереву. Другой наблюдал за ним, ухмыляясь и оглядываясь по сторонам. Одно очень высокое полукруглое окно было освещено изнутри сильным электрическим светом.
Курильщик что-то сказал своему товарищу, чего полковник не разобрал.
Швейцар поздоровался, как со старым знакомым, и подал полковнику халат. Полковник прошел по коридору и там встретил девочку лет четырнадцати из Шуриной палаты. Она приветливо улыбнулась ему и сообщила, что Шуру уже взяли на операцию. Тут же подошла дежурная и сказала, что да, операция уже идет, и провела полковника в библиотеку, чтоб он там мог подождать.
- Теперь уже не долго ждать, вы посидите...
- Спасибо, - сказал полковник, - это недалеко?.. Где она сейчас?
- Тут же, у нас. В конце коридора. Вы немного тут посидите.
Оставшись один, полковник походил по комнате. Машинально прочел на корешках названья книг.
На другой полке за стеклом видны были несколько плакатов: цветная "Схема пищеварительного аппарата", из-за угла которой видно было начало надписи на другом плакате: "Простой..." и во второй строчке: "...подковообр..."
Потом он подошел к двери и стал поджидать, когда мимо пройдет дежурная. Ее не было довольно долго, наконец она пришла вместе с какой-то другой сестрой.
- Как вы думаете, это еще долго будет продолжаться?
- Нет, теперь, вероятно, не особенно долго, - ответила дежурная.
- Сколько продолжается обычно такая операция?
- Ну, это трудно сказать. Смотря какой случай.
- Я понимаю, конечно, но сейчас уже одиннадцать скоро, значит, уже около часу.
- Ну и что ж? Ничего особенного, - пожала плечами дежурная и ушла на телефонный звонок, раздавшийся откуда-то из-за двери.
Тогда полковник спросил у другой сестры, которая тоже собиралась идти дальше:
- Вы не заметили, в котором часу начали?
- С самого утра.
- Когда с утра? С десяти? Но ведь я пришел - еще не было и десяти.
- Почему с десяти? С утра. Часов с восьми, как обычно. Да вы не волнуйтесь.
- Я совсем не волнуюсь. Но разве это бывает, чтоб так долго?
- Отчего же! И дольше бывает. Тут ничего такого нет.
- Бывает? Я не знал. Я просто не думал, что бывает.
Он вернулся в библиотеку и стал опять ходить из угла в угол.
Остановился и перечел заголовок.
Опять попытался мысленно прочесть до конца надпись: "...подковообр..." - и тотчас же позабыл про нее и отошел, и через минуту опять поймал себя на том, что пытается прочесть: "подковообр... Простой..."
Он почувствовал, что ненавидит этот шкаф, и схему пищеварительного аппарата, и надпись. Подошел опять к двери и стал подстерегать, когда кто-нибудь пройдет по коридору. Никто не шел.
Было уже около двенадцати. Невозможно, чтоб операция продолжалась так чудовищно долго. Может быть, он сидит тут в библиотеке, а они про него там забыли?.. Конечно, они просто забыли. Может быть, это не их отделение и у них нет сведений. Конечно так. Странно, что ему раньше не пришло это в голову.
Он вышел в коридор. Там прохаживались или стояли у окон несколько женщин в халатах. Прошла сиделка с подносом, уставленным тарелками.
Санитар подкатил и поставил в угол за двери пустые носилки на колесах.
В самом конце длинного коридора показалась дежурная сестра. Она шла медленно, и полковник ждал, что вот-вот она увидит его и спохватится, что забыла про него, забыла сказать, когда операция была кончена. Но она подошла и даже, кажется, хотела пройти мимо.
- Ну что?
- Что? Ничего, все в порядке. Еще не кончили. Трудная операция, знаете.
- Вы уверены, что до сих пор продолжается операция?
- Я же иду оттуда. Конечно, уверена.
Полковник опять остался один, глядя в конец коридора. Вдруг он вспомнил, что слово, которое он не расслышал, когда проходил мимо курильщика в саду, было "операционная". Полукруглое освещенное окно в конце коридора было окно операционной.
Он проходил мимо в то время, когда Шура уже была там. А вот теперь он стоит, опустив руки, и ничего не может сделать, в то время как они там что-то с ней делают...
Наконец в коридоре показались люди в халатах. Они не дошли до половины коридора и остановились, разговаривая с врачом, который сидел тут же за маленьким белым столиком.
Раз или два полковнику показалось, что они на него посмотрели, но продолжали оживленно вполголоса разговаривать.
Вдруг он увидел, что двое в белых халатах идут прямо к нему. Когда они подошли ближе, в одном из них он узнал профессора. Они подошли и поздоровались по очереди с полковником за руку. Профессор сказал:
- Пойдемте сядем.
И они вошли в библиотеку и сели все трое рядом на стулья, стоявшие у стены.
- Как видите, я не скрыл от вас правды, - сказал профессор. - Мы боролись со всем напряжением три с половиной часа. Мы сделали, что могли, и довели операцию до конца, мы применили все средства, но сердце все-таки сдало. Сердце у нее было хорошее, оно упорно, долго боролось. Но вы знаете, полковник: год такой жизни, какую она вынесла, убивает почти так же верно, как очередь автомата.
Полковник встал:
- Ей не было больно?
- Нет, конечно, вы понимаете, общий наркоз. Было сделано все...
- Я знаю. Спасибо, профессор, - сказал полковник и твердо пожал обоим руки.
Они вышли следом за ним из библиотеки, остановились и посмотрели ему вслед, как он шел по коридору, на ходу стаскивая с плеч узкий белый халат.
Полковник прошел снова по той же дорожке, мимо садовых скамеек. В операционной свет больше не горел.
Он подумал, как ему все-таки было хорошо, когда он шел сюда несколько часов назад. Он шел к ней. Во всяком случае, он думал, что идет к ней. Теперь он идет даже не от нее. Он просто идет из одного незнакомого, чужого места. Ни к ней, ни от нее.
Он остановился посреди дорожки, не зная, куда идти. Сосчитал, что у него остается еще ровно четыре дня отпуска.
...За час до отхода поезда он вошел опять в свой номер, нащупал в темноте выключатель и зажег свет.
Тут он заметил, что в руках у него узелок, который ему у выхода отдала сестра, пробормотав:
- Возьмите, это ее вещи...
Из-под прорвавшейся бумаги видна была знакомая Шурина вышитая салфеточка. Он положил узелок в чемодан, оглядел комнату: кресло все еще стояло, придвинутое к окну так, чтоб можно было смотреть на улицу. Застланный одеялом диван. Диванчик коротенький, но ей он был впору. Полковник медленно оглянулся еще раз, стоя с чемоданом в руке, перед тем как окончательно уйти. Потом поставил чемодан и наклонился, напряженно всматриваясь. Да, как раз в этом месте, которое приходится на стене против глаз лежащего человека, робко процарапаны чем-то острым, булавкой может быть, два косых крестика и маленький овальный кружочек, который вышел сперва, видно, совсем кривым, а потом несколькими царапинками был подправлен поровнее. Наверное, когда она не спала и у нее болело, она лежала тихо, чтоб его не разбудить, и царапала эти крестики...
Он поднял чемодан, крепко сжимая ручку, и, упрямо наклонив голову, не поворачиваясь, вышел.
Неотступное ощущение невозможно туго закрученной где-то внутри пружины не покидало его и ночью в поезде. Ощущение было знакомое, только он не испытывал его прежде никогда с такой силой. Он по себе и по другим знал, что это такое: это страшное внутреннее давление. Это сила, переполняющая тебя, которую хочется выпустить на волю одним рывком, пускай хоть сорвется и лопнет пружина, - все равно. Но этого нельзя. Пружина сейчас должна только заставлять часы идти равномерно. И пассажиры, ехавшие с ним в одном купе, смотрели на него и видели не очень молодого, спокойного, даже медлительного в движениях, только очень уж неразговорчивого полковника.