– Не знаю, – дернул плечами парень. – Зачем мне ее отчество? Вы у нее спросите. Лид, как тебя по батюшке, а? Будем заодно знакомы, – вдруг шутливо раскланялся он. – По паспорту я Алексей Степанович Семикопный, для друзей Леха, в просторечии Леший. А вас как величать по отечеству?
Литвинова продолжала моргать, а Струмилин все качал и качал головой, как китайский болванчик. Правда, у болванчика вдруг мелькнула мысль, что он откуда-то знает этого Лешего вместе с его шевелюрой.
– Лид, да ты что? – вдруг встревожился «в просторечии Леший». – Ты что какая-то… не такая? Ух, елки… Опять началось, да? Ты чувствовала, что опять начинается?! Поэтому и просила тебя встретить сегодня? Ах ты, бедняжечка…
Лицо его сморщилось так жалобно, что показалось, будто веселый и болтливый Леший сейчас разревется, как девчонка.
– Вы что имеете в виду? – прищурился Антон. – Что начинается?
– Ломка небось, – хмыкнул Бордо. – Наркоманит девочка, да?
Струмилин снова покачал головой – на сей раз вполне осознанно. Вот уж кого он с одного взгляда мог узнать, так это нарков: и «запойных», и начинающих. Здесь никаких признаков, ни малейших.
– Что-о? – обиделся Леший. – Сам ты наркоманишь, толстый! У нее… – Он понизил голос. – У нее последнее время случаются провалы в памяти.
– Да брось! – недоверчиво сказал Антон.
– Это кто здесь толстый?! – сообразил наконец, что следует обидеться, Бордо.
– Ты, – вскользь бросил Леший. – Очень толстый. И надоедливый. Отвянь, не путайся под ногами. Я серьезно – насчет памяти. Бывали случаи, что она забредет куда-то – и не знает, как домой вернуться. И на работе у нее последнее время из-за этого большие проблемы.
– Вы знаете, где она работает? – поинтересовался Антон.
– Ну, такого одного места вообще-то нет… – замялся Леший.
– Понятно: лицо без определенных занятий, – гнул свою линию непреклонный сержант.
– Да ладно-ка! – обиделся Леший. – Я только имел в виду, что она по договору работает в разных местах, а так-то у нее совершенно определенная профессия. Лида – дизайнер. И классный дизайнер, скажу я вам! Вот вы бывали, к примеру, в клубе «Ля ви он роз»?
– Лови… кого лови? – насторожился Антон.
– Да нет, это по-французски – «Жизнь в розовом цвете», есть такая песенка у Эдит Пиаф, слыхали? Антон многозначительно промолчал.
– Нет, конечно, вы не могли ходить в этот клуб, он ведь женский! – хихикнул Леший. – Может, вам приходилось… – Он обернулся к Чуваевой, но тотчас затряс головой:
– Извините. Там для богатых, увы. Для очень богатых!
Туда ходят жена мэра, и губернаторша, и эта безумная теледива, как ее… Тамара Шестакова, и наша «яблочница» Нелли Собакина, и жена знаменитого Бусыгина.
Мужик, понимаете, в колонии парится, а она шейпингом в «Ла ви он роз» развлекается!
– Ну так ведь Бусыгин успел все имущество на ее имя переписать, – скандальным голосом сказала вдруг очнувшаяся Чуваева. – Все эти магазины, к каким нормальному человеку теперь и подступиться нельзя, это ж все ее, Бусыгиной! А ведь ему присудили: столько-то лет с конфискацией имущества. Черта с два! Вернется с зоны – и вся конфискация псу под хвост. У женушки и то, и се, и пятое, и десятое… вон, даже подвал отрыла под универсамом, там, говорят, такие теперь ряды торговые, что с ума сойти!
– С ума, – согласился Леший. – Кстати, мы несколько отвлеклись. И эти ряды, и «Ла ви он роз» оформляла Лидочка. – Для наглядности он подергал девушку за руку, но та стояла, чуть покачиваясь и полузакрыв глаза, словно задремала. – Мы с ней на этой почве и познакомились: она мне кое-какие заказы давала. Я ведь художник, и тоже, знаете, не из последних!
Он приосанился, но тотчас спохватился и с жалостью взглянул на Литвинову:
– Вот навалилась вдруг на человека беда… Она рассказывала, что год назад упала, подвернула ногу, ударилась головой. И с тех пор… Она все время носит при себе документы, чтобы можно было сразу узнать, кто она и где живет. И друзья, знакомые ее все время пасут, прозванивают, проверяют, вернулась ли вечером домой.
– Она что, незамужняя? – поинтересовался Антон. Леший кивнул. Струмилин перевел дыхание.
– Вроде есть какой-то кавалер… – протянул Леший.
Струмилин стиснул зубы.
– А скажите, Семикопный, – вкрадчиво поинтересовался Антон, – ваша знакомая только провалами в памяти страдает или заодно клептоманией?
Леший так и вытаращился. Глаза у него и без того большие, особенно для изможденного лица, так теперь он сделался похож на свежевываренную креветку, тем паче что резко залился краской.
– Поосторожнее, мент! – так грозно сказал Антону Леший, что тот отшатнулся и даже забыл оскорбиться. – Не надо шить дело порядочному человеку!
– Ничего себе порядочному! – в один голос возмутились Чуваева и Бордо.
Переглянулись чуточку испуганно – и зачастили, перебивая друг друга:
– Она нас всех ограбила! Все купе! Обчистила! Похитила наши вещи! У меня украла кошелек и кольцо!
– А у меня бумажник, карту «Виза» и «Ролекс», мой «Ролекс»! И молодого человека тоже ограбила… Вы почему молчите, молодой человек?
Струмилин пожал плечами и вдруг ощутил на себе взгляд Литвиновой.
Взгляд уже не такой тупой и сонный, как прежде. Что-то в нем металось, какая-то мысль, а может, попытка понять, что происходит. Или девушка просто удивлялась, что он молчит и не обличает ее перед ошеломленным приятелем?
– Не может быть… – пробормотал Леший, запустив обе руки в волосы и с силой ероша их, отчего шевелюра приняла уж совершенно дикий вид. – Не может…
. Антон поперхнулся, но тотчас стал по-прежнему суров.
– Да нет, быть такого не может! – горячо воскликнул Леший. – Зачем ей?
Она не нуждается! То есть денег, конечно, никогда не бывает слишком много, но все-таки! Она как раз заработала в своем клубе за одну штучку классную, поехала в Москву купить себе кое-что…
– Минуточку! – перебил Антон и повернулся к вагону, где на подножке все это время висела, навострив ушки, Людочек, напрочь расставшаяся с бредовой идеей уборки. – Где Литвинова садилась?
– Билет у нее от Москвы, это правда, но в Москве это купе было пустым совершенно, я точно знаю. То есть она села в Северолуцке, я еще удивилась, когда проверяла билеты, а потом подумала: какая мне разница?
– А ты ее не спросила, почему садилась в Луцке, если билет от Москвы?
– Да ты понимаешь… – зашныряла глазами Людочек, – если честно, я не видела, как она садилась.
– То есть?! – нахмурился Антон. – Каким же образом она прошла? Не с неба же свалилась?!
– Не с неба, не с неба, успокойся, – послышался суетливый мужской голос. – Она садилась через последний вагон, и не одна, а с любовником.
Какое-то беспокойство не давало ему покоя все это время, так и грызло, так и точило! Хотя жизнь редкостно ополчилась против него именно в эти недели.
Полное ощущение, что на Джейсона некто неведомый напустил порчу, выражаясь языком его предков. Акции «Вуул Полякофф» упали в цене с внезапностью, заставлявшей предположить не случайность, а злой умысел. Невиданная засуха обернулась страшными пожарами, буквально за сутки уничтожившими гектары пастбищ.
Хуже того – несколько самых ценных отар оказались отрезаны огнем и погибли, и в довершение всего недоумок Скотт Каслмейн, не дождавшись решения суда, который, наверное, позволил бы ему (вернее, овечке Джейси!) внести залог, попытался покончить с собой в тюрьме.
И где он только раздобыл этот осколок бутылочного стекла, которым ночью вскрыл себе вены? Ладно, стекло мог найти на тюремном дворе во время прогулки, такое возможно, но откуда – это интересовало Джейсона гораздо больше! – раздобыл бесстрашие перед лицом смерти? Покончить с собой… болезненным, долгим способом, требовавшим мужества и терпения! Ни одним из этих качеств Скотти никогда не отличался, и вот поди ж ты!
Джейсон даже ощутил к кузену нечто вроде уважения (особенно когда подумал, что теперь-то залог вносить не понадобится)… которое, впрочем, немедленно сменилось яростью, как только он узнал, что попытка самоубийства не удалась.
Придурок! Сколько дел перепробовал за свою жизнь этот неудачник – и ни одного так и не смог довести до конца. Тем паче – убить себя.
А главное, Скотти не нашел ничего лучшего, как сунуть под подушку покаянное, отвратительное, высокопарное признание в том, что он действительно изнасиловал того юного красавчика самым гнусным образом, и столь же гнусно лгал на следствии, уверяя, что мальчишка сам его соблазнил. Ну да, пятнадцатилетний распутник искусил невинного сорокалетнего младенца Скотти… В это все равно никто не верил, и правильно сделал, как выяснилось.
Это позорное признание мгновенно стало достоянием гласности, во всех газетах на разные лады склонялась фамилия Каслмейн, а рядом то и дело звучало имя преуспевающего кузена Скотти, знаменитого «шерстяного Полякофф», кто якобы готов уплатить миллион долларов, чтобы спасти любимого кузена. В одной «желтой» газетенке даже выражалось недоумение по поводу такой пылкой родственной любви – дескать, она только родственная или какая-нибудь еще? Ведь Джейсон Полякофф, как известно, до сих пор не женат…
Словом, ему тяжело приходилось, по-настоящему, тяжело, и он привык каждый день ждать от судьбы какой-нибудь новой пакости, а потому почти не удивился, когда обнаружил среди почты конверт со знакомой картинкой: Воронья башня Нижегородского кремля. И Сонин почерк…
Джейсон вскрыл конверт, – из него выпал пресловутый авиабилет, – с ужасным предчувствием: она передумала! Она не приедет!
О господи… не приедет, да, но не потому, что передумала. Соня попала в аварию и лежит сейчас в больнице, с ногой на вытяжке и в гипсовом корсете.
Лежать ей сорок пять суток, то есть никак не успеть вылететь в назначенный мистером Полякофф срок. И оформлением визы сейчас заниматься нет никакой возможности. Она попросила свою мать сдать билет, чтобы купить другой, на более поздний срок, однако, к сожалению, ей сообщили, что это невозможно, сдать его и получить обратно деньги может только тот, кто его заказал. Поэтому она возвращает билет.
Ей очень неловко это сообщать, но деньги, присланные мистером Полякофф, пришлось потратить на врачей. Зато она лежит в хорошей больнице, за ней прекрасно ухаживают, у нее теперь появилась надежда на выздоровление и, возможно, когда-нибудь – даже на встречу с милым, добрым Джейсоном, которого ей, конечно, сам бог послал.
Письмо выпало из рук Джейсона. Больше всего его поразило даже не известие об аварии, хотя это само по себе ужасно, а ее осторожные слова «возможно, когда-нибудь»… Что это значит? Стремление выйти замуж за Джейсона Полякофф у нее охладело? Или… или она не верит в возможность своего выздоровления?
Утерев с висков ледяной пот, он протянул руку к телефону, чтобы немедленно заказать себе билет в Москву, однако в это мгновение телефон разразился пронзительным звоном. Джейсон, вздрогнув, схватил трубку.
Звонила рыдающая мать. Кузен Айзек – младший Каслмейн ее любимчик – увезен сегодня ночью в больницу с диагнозом «передозировка наркотиков». Причем не из собственного благопристойного дома, а из какого-то гнусного притона.
Фотографии во всех газетах… Мать Айзека, Джессика, лежит с инфарктом. А Скотти устроил дикий дебош в тюремной больнице, после чего его перевезли в психиатрическую лечебницу. Защита намерена выдвинуть новую версию: якобы Скотт находился в состоянии умственного помрачения, когда изнасиловал того мальчишку.
А Джейсон подумал, что если здесь кто-то и находится в состоянии умственного помрачения, так это он…
Успокоив мать и пообещав ей немедленно заняться делами проклятых родственников, он по телефону отправил телеграмму в Северолуцк с изъявлениями своей любви и готовностью ждать сколько угодно. В DHL помчался курьер с конвертом, в котором лежали две тысячи долларов – на скорейшее излечение Сони.
В прилагаемой записке Джейсон требовал извещать его о могущих быть денежных затруднениях незамедлительно. И еще он обещал выехать в Россию по возможности скоро, как только закончит некоторые неотложные дела.
А ночью увидел странный сон. Снилось ему, что на его глазах здание знаменитой Опера-хаус, расположенное, как известно, на воде, вдруг пошло ко дну Сиднейского залива – со всеми своими солистами, оркестром, хором, кордебалетом и зрителями. Он-то, Джейсон, стоял в это время на берегу среди множества зевак и слушал, как из тонущего здания доносится пение. Мелодия была знакома до тошноты, и слова тоже:
– А вот овечка Джейси, ее мы острижем! А вот овечка Джейси, ее мы острижем!
Пели на три голоса. Два, конечно, принадлежали Скотти и Айзеку. Третий сначала показался Джейсону незнакомым, но потом он понял, что уже слышал его.
Правильно, этот приятный, мелодичный голосок трогательно напевал «Уж как помню, я молодушкой была» и «Позарастали стежки-дорожки». Голос Сони Богдановой.
– Привет, Крохаль. – Антон за руку поздоровался с невесть откуда взявшимся малорослым худеньким мужчиной в форме проводника. – А ты откуда знаешь, как эта гражданка попала в поезд?
– Так последний вагон – это ж мой. В Северолуцке только встали, началась высадка, и вдруг подходит ко мне мужик. Лет этак за тридцать, высокий, мордатый, кучерявый. На этого похож, вашего, выскочку нижегородского, как его… – Проводник пощелкал пальцами, вспоминая. – Ну, замасленный такой, чернявый, ну как его? Любимчиком первого папы был, а теперь опять в каждой бочке затычка… Чужанин, вспомнил! Во, один в один Чужанин, и задница такая же оттопыренная. Подходит, значит, а на руке у него висит вот эта… как ты говоришь, гражданка.
Он подмигнул Литвиновой, которая держалась так, словно все происходящее не имеет к ней ни малейшего отношения. Смотрела в пространство остановившимися, безжизненными глазами, потирала горло да изредка переминалась с ноги на ногу, все-таки неудобно стоять на слишком высоких каблуках. И даже сообщение о том, что ее при посадке сопровождал любовник, не вызвало у нее ни капли смущения. Ну а остальные так или иначе отреагировали: Леший воззрился на Литвинову с удивлением, Струмилин в очередной раз скрипнул зубами, Бордо хмыкнул, Людочек с Антоном переглянулись, а Чуваевой, похоже, вообще стало противно на все это смотреть. Она демонстративно отвернулась и от проводника, и от растрепанной особы в красном платье: конечно, не профессиональная воровка и просто морочит сейчас людям голову.
– Он-то вроде еще ничего, держался, а эта – в дымину. Ножки заплетаются, глазки закрываются. Ну все, ну полный никакизм! Это ж надо, думаю, вот нализалась девушка! – Крохаль покачал головой. – А мужик показывает мне ее паспорт, билет и говорит: «Слушай, дорогой, выручи, а? Ко мне вот подруга приезжала, ну, мы отметили это дело, конечно, а какая-то сволочь жене моей настучала. На хазе у приятеля ей нас застать не удалось, предупредили меня дружки, так представляешь, приперлась дурная баба на вокзал! Я ее издали увидел, как она к шестнадцатому вагону чешет. Мне бы смыться, домой загодя добраться, чтоб как ни в чем не бывало, но Лидка, видишь ты, в полной отключке, не могу ж я ее бросить!» – «Вполне тебя понимаю и всяко сочувствую, – говорю ему, – но чем я-то могу помочь? Посадить барышню в свой вагон? Не получится, у меня полный комплект и еще двое сверху». – «Нет, у нее в шестнадцатом вагоне свое место есть, тридцать шестое, пусть там и едет. Мне бы ее через поезд втихаря протащить, на полку запихнуть, а самому смыться, пока баба моя не заметила. Выручи, – говорит, – друг, а я тебе…» – Тут проводник Крохаль осекся, но тотчас продолжил:
– Выручить, словом, попросил как мужчина мужчину.
Конечно, в жизни всякое бывает, я ведь и сам человек… Билет у этой его подружки я проверил, паспорт, все в порядке. «Ну ладно, – говорю, – тащи ее через тамбуры, и флаг тебе в руки». Ну и все. Потом я закрутился и забыл обо всем, а сейчас смотрю, вы тут колготитесь. Чего случилось-то?
– Чего случилось? – яростным шепотом повторил Бордо. – Случилось то, что вам навешали лапши на уши! Это не любовник ее, а сообщник. А может, по совместительству и любовник, значения не имеет. Теперь я все понял! Эта… – в горле у него что-то выразительно клокотнуло, – вовсе не пьяная, а только притворялась. И не спала она, а просто лежала и выжидала удобного момента, когда нам принесут чай, но ей еще надо было, чтобы она осталась в купе одна, и такой момент представился. Я шел из туалета, эта женщина, – Бордо обернулся на Чуваеву, которой, похоже, стало вовсе невмоготу, так что она даже побрела со всеми своими вещичками куда-то в сторонку, – эта женщина, значит, шла в туалет, а вы, – указующий перст Бордо воткнулся в Струмилина, – вы еще стояли в коридоре. И она улучила момент, подсыпала нам что-то в стаканы, а сама снова притворилась спящей. Мы выпили, как зайчики, – и вырубились. Тогда она спокойно спустилась с полки, обобрала нас, как липок, а вещички вынесла из купе и где-то припрятала. В купе ведь ничего не нашли? – обратился Бордо к Антону.
Тот обернулся к одному из своих командос, топтавшемуся рядом с Людочком, и товарищ огорченно покачал головой.
– Вот видите! – торжествующе вскричал Бордо. – Она все это вынесла и припрятала где-то в тамбуре или в другом вагоне… не знаю! Все там, все, и деньги, и «Виза», и «Ролекс», мой «Ролекс»!
– Их ты! – воскликнул Крохаль. – Вот это да! А говорят, бомба два раза в одну воронку не бьет.
На него никто не обратил внимания, потому что в этот миг Леший страшно рассвирепел и с вытаращенными глазами попер на Бордо, бормоча:
– Возьми свои слова обратно, ты, толстый, понял?!
– Спокойно, – быстро сказал Струмилин, становясь между ними и сам себе удивляясь. – Спокойно. Давайте разберемся. Эта девушка не выходила ночью из купе.
– Почему? – остро глянул на него Антон. – Откуда вы знаете? Вы же спали! Или… нет?
– Я спал, – буркнул Струмилин. – Спал как топор! Но с вечера – вон проводница помнит, – он кивнул на Людочка, – мы все путались в босоножках э…