Девочка стояла в кругу великого множества людей и заробела. Над ней опять пророкотало:
– Славка где?
Лена повернулась к острову. Отсюда хорошо было видно Славкину полянку и стожок.
– Вон там, в стогу. У него жар. Мы вчера сюда на лодке приехали, а обратно – никак: у нас лодку унесло, – сказала Лена и посмотрела на людей.
На самом деле их было не так много: могучий человек в белой фуражке с «крабом», два матроса в тельняшках и замасленный человек, от которого сильно пахло керосином.
А сейчас их осталась половина, потому что после её слов два матроса в тельняшках побежали на остров за больным Славкой.
– Как звать-то? – спросил могучий человек.
– Еленой.
Он посмотрел на девочку хитрющими глазами, укорительно покачал головой и показал вниз, где на отмели лежали Ленины буквы – красные, зелёные и перламутровые:
– Что же ты, Елена, столько ошибок понаделала? Запятую перед «стой» не поставила…
– Они этого ещё не проходили, товарищ капитан, – заступился за Лену замасленный человек.
– В слове «пароход» вместо «о» написала «а», – продолжал капитан не моргнув глазом. – Пароход-то как пишется, вы наверняка проходили?
Лена кивнула и подавленно вздохнула. Вместе с ней вздохнул и замасленный человек, а у капитана повеселел голос:
– Чего вы оба завздыхали, как воробушки перед зимой? Какие ещё годы у Елены! Лет через десять она эти самые слова напишет и по-английски, и по-французски, и по-немецки, и по-турецки. И без единой ошибочки!
– Нет, это лишку будет, – рассудил замасленный человек. – Столько языков в уме держать – голова отяжелеет, не подымешь.
– Она поднимет! – убеждённо сказал капитан. – Смогла же она целый теплоход остановить и человека выручить из беды. А мы как раз только-только новый теплоход получили.
Лена подумала и сказала:
– Поздравляю.
– Спасибо, – улыбнулись оба, и капитан даже козырнул слегка.
Девочке стало неловко за свои грязные, в царапинах руки, и она спрятала их за спину.
А волны, поднятые причаливанием, всё ещё разговаривали между собой на чистейшем русском языке:
«Ма-а-а-а-аленькая, да удаленькая… Ма-а-а-а-аленькая, да удаленькая…»
Потом их не стало слышно, а люди подались к берегу, чтобы получше разглядеть, какой он, Славка, человек на руках у матроса в тельняшке, и чтобы самим принять его на руки.
Золотая рыба
Пришёл невод с одною рыбкой,
С не простою рыбкой – золотою.
Леонтия не хотели брать на рыбалку.
– Мал больно, – говорил Толя Долгий.
– Семь лет – это не годы, – вторил Борис.
Леонтий оправдывался:
– А мне восемь будет…
– Когда тебе ещё будет, – махнул рукой Толя Долгий. – До свидания.
Леонтий крикнул вдогонку:
– А мне потом ещё девять будет!
Но больше мальчишки даже не обернулись. Дорога увела их в траву, скрыла с головами, и над травой, над цветами качались две вершинки, два удилища в лад спорым шагам. Леонтий побежал догонять рыболовов.
Дорога привела его к Истоку, к тихой протоке в глинистых берегах. Чтобы не замочить одежду, лучше было раздеться и перейти Исток, да у человека терпения не хватило. Он поднял над головой палку – удилище, будто оно могло промокнуть, и в чём был, в том и перешёл протоку.
На том берегу он послушал, как сбегает с него вода, пошёл дальше и остановился.
Недалеко, под молоденьким вязом, сидел большой зверь с длинными ушами, и ноздри у него шевелились быстро-быстро. Вот он присел на задние лапы, потянулся вверх, придержал передними лапами вязовую ветвь и ртом стал собирать с неё листья.
Леонтий набрался храбрости и сказал:
– Эй!
Зверь скакнул в сторону и застыл, разглядывая мальчугана выпуклыми глазами.
В кустах треснуло. Там прятались Толя Долгий и Борис, чтобы посмеяться, посмотреть, как Леонтий будет перебираться через Исток и пускать пузыри.
Зверь метнулся в траву и пропал. А большие мальчишки вышли на дорогу, и Толя Долгий спросил:
– Ты о чём с зайцем разговаривал?
– Да ни о чём…
Дальше они пошли втроём, и Борис признался:
– Я сперва не понял, что это за зверь. Больно он большой.
Толя Долгий вдруг спохватился:
– Ты, Леонтий, чего с нами идёшь? Мы тебя не звали.
– Не надо бы его прогонять, – заступился Борис. – Он с зайцем разговаривал. Да и заплутается он.
По дороге Толя Долгий опять спохватился.
– Почему у тебя имя такое – Леонтий? – с неудовольствием спросил он. – Ты, наверное, Леонид?
– Нет, – уверенно ответил мальчуган. – Меня Леонтием звать.
– Почему?
– Меня по деду назвали. Он на войне был, и у него есть медаль.
Дальше всё бы хорошо, да Леонтий не поспевал за большими – до того они быстрые. Чтобы не отстать, он побежит вперёд сколько духу хватит, сядет, подождёт их и опять побежит. А на этот раз даже встать не мог – умаялся.
– Ты чего? – сказал Борис. – Сейчас рыбачить будем. Вон озеро Спасские Вилы.
От таких слов Леонтий встал на ноги. Трава расступилась, и открылось озеро. Плёс раздваивался на рукава, на разные вилины: одни покруглее, пошире, другие подлиннее, поуже. И дышало озеро свежим, как у Камы, воздухом – всю усталость выдуло.
Леонтий скатился к воде, размотал суровую нитку на палке, нацепил червяка и не с первого раза закинул его в траву водяную у самого берега. Он рад бы закинуть дальше на чистое место, да дальше удилище не пускало – коротковато.
– Разве так рыбачат? – только и сказал Толя Долгий.
А Борис спросил:
– Когда тащить-то, знаешь?
Леонтий точно не знал: не учили его рыбачить. Но он боялся, что ребята просмеют его, и кивнул: знаю, мол.
Теперь он был один.
Его обступила осока, и мальчуган вытягивал шею, чтобы видеть поплавок. Смотреть не давало солнышко – оно заняло всё озеро, куда ни посмотри. И ещё было трудно дышать из-за болотной духоты. Вдобавок удилище то и дело сползало со скользкой осоки, и его приходилось придерживать.
Вот и сейчас оно поползло. Что ты будешь делать! Леонтий не удержал его одной рукой, ухватился двумя, но оно потянуло его лодку.
– Эй! – осердился Леонтий, упираясь пятками в землю. – Эй! Эй! Эй!
То туда, то сюда, как канат, они тянулись с удилищем! То оно его, то он его… Оно маленько присмирело, и Леонтий положил его на плечо, спиной к воде, как бы впрягся в удилище, отволок подальше от озера. Нитка лопнула – он чуть не упал и оглянулся.
Позади тяжко била хвостом рыба из тёмного золота, разевала рот и хлопала жаберными крышками.
Леонтий не знал, как её назвать, никогда прежде не видел такой золотой рыбы и некоторое время ждал, что она заговорит человеческим голосом.
А потом ему немедленно захотелось показать её матери. Мальчуган положил золотую рыбу в подол рубахи и побежал домой.
Исток он пролетел на одном дыхании, и на глубине рыба было затолкалась у него в рубахе, но на суше она притихла.
Всю обратную дорогу он даже не присел. Радости-то, радости-то сколько!
Дома мать стирала бельё в корыте.
– Мама! – с ходу закричал Леонтий. – Мама, я золотую рыбу поймал!
Он вывалил добычу рядом с корытом на гусиную травку и перепугался: та ли рыба, не подменили ли её?
Рыба не шевелила жабрами, вся потускнела, и прежнего золотого блеска не было.
– Кто тебе дал? – спросила мать.
– Я сам поймал.
Она смотрела на него с недоверием, и он твёрже твёрдого выговорил:
– Я сам поймал! Вон у неё изо рта твоя нитка торчит. А на ней – мой крючок!
Мать поцеловала сына в макушку, вынула крючок из рыбьего рта и сказала:
– Это линь. У тебя вся рубаха в линёвом масле. Ты сними её, я постираю.
Остаток дня Леонтий ходил без рубахи, в одних штанах. Другие рубахи у него были, но и они попали в стирку.
Вечером мать зажарила линя на сковородке, подала к столу, и в это время пришли Толя Долгий и Борис – удилище Леонтию занесли, что он на радостях оставил в лугах.
– Поймали чего? – спросила мать.
Они постояли на порожке и ничего не ответили.
Мать усадила их за стол и сказала:
– Линя отведайте. Леонтий поймал, кормилец.
Гости не улыбнулись на слово «кормилец» и почтительно посмотрели на Леонтия и на сковородку, где еле-еле помещался линь, разрезанный на ломти.
Мальчуган положил им в тарелки по самому толстому ломтю и сказал, точь-в‑точь как дедушка, в честь кого его назвали Леонтием:
– Кушайте на доброе здоровье.
Он радовался тому, что гости едят, шмыгая носами, и похваливают, как мама хвалит его. А сам ел мало, потому что давно замечено, что всякий охотник любит угощать своей добычей, да не всякий любит ею угощаться…
Двое в седле
Зазеленела степь, и ветер издалека приносил в посёлок нежнейший, с горчинкой, запах тюльпанов.
Таня оседлала Пургу – светло-жёлтую лошадь с чёрным хвостом и гривой.
Таня оседлала Пургу – светло-жёлтую лошадь с чёрным хвостом и гривой.
И задумалась: «Ехать по цветы или не надо?»
Укорила себя:
– Собираюсь и никак собраться не могу.
Она протяжно свистнула, и Пурга опустилась на колени. Девочка взобралась в седло, посидела, как пряжу разбирая спутанную гриву лошади.
– Поехали, Пурга.
Та прядала ушами, а подниматься не собиралась.
– Ехать в Тихую долину далеко. Засветло приедем – к ужину вернёмся. Я тебе гриву дождевой водой вымою.
Пурга встала и пошла ни шатко ни валко, задевая копытом о копыто, отчего подковы гремели, и было понятно, что держатся слабо.
Самое время подковать или на лето расковать кобылицу, чтобы босиком, без железной обувки побегала она по росе, чтобы ноги у неё отдохнули.
Таня встряхнула поводья, выпрямилась и увидела, что степь раздалась, а небо стало выше и всё-таки ближе к девочке.
Озимые обступали дорогу, стлались до небосвода, лоснились, и ветер с отдыхом гнал по степи, как по морю, зелёные волны. Они подкатывались под ноги лошади, закипали прибоем и пахли хлебом. Вились жаворонки и пели песни о том, что лучше этой степи нет места на земле – во всяком случае, они не встречали лучше.
– Легче, Пурга, легче! Тебе нельзя спешить.
Но кобылица не слушала всадницу и, высоко задирая косматую голову, неслась среди холмов по Тихой долине. Предчувствие встречи с цветами и чего-то ещё сжало и отпустило сердце Тани.
Без приказания Пурга легла на траву, и девочка, как с горки, скатилась с лошади. Таня шла по Тихой долине, а цветов не было. Она нагибалась и пальцами искала и не находила в жирной земле луковицы тюльпанов.
Местность пошла незнакомая с водороинами и овражками, каких прежде не было, и Таня остановилась. Там, где она только что прошла, следа не осталось и трава распрямилась до малой травинки.
Да и там ли она прошла?
Куда теперь?
Пурга бы вывезла куда надо, да не видно её.
Где ж она?
Таня потерянно свистнула и не расслышала самоё себя.
Она собралась с духом, свистнула раз, другой, третий, отчётливей, звонче, и топот, словно эхо, отозвался на её усилия.
Это Пурга бежала к хозяйке, вскидывая копыта, и солнце багрово загоралось на её подковах и гасло.
– Буланая ты моя! Хорошая…
Лицом Таня прижалась к тёплому боку лошади и услышала, как в Пурге гудит тяжёлое сердце. А рядом с ним еле-еле прослушивается шевеление и толкается, быть может, сердечко – быстрое, как колокольчик, как жилка на виске, когда бежишь долго-долго, а после упадёшь в траву и дышишь часто-часто и не надышишься.
– Жеребёночек. – Таня гладила упругий живот лошади. – Говорила я тебе: «Не бегай». Береги его.
Пурга пошла по Тихой долине, остановилась и тихонько заржала.
У ног её на примятом пятачке травы спал человек. Это был мальчик лет шести или семи, простоволосый, губы обмётаны – не простыл ли?
От голоса лошади он не сразу проснулся, сел, протёр глаза, не испугался ни Пурги, ни Тани, нашарил прутик около себя и принялся им стегать траву.
При этом мальчик поглядывал на Таню: дальше-то, мол, что будет?
Девочка спросила:
– Как тебя зовут?
– Мама, – ответил он и поправился: – Ой, нет, не мама – Миша.
Таня подумала: «Почему он назвал себя мамой? Он, наверное, очень любит её – маму-то свою…»
А вслух спросила:
– Ты заплутался, Миша?
Мальчуган молча хлестал траву прутиком.
– Ты не бей траву, – попросила Таня. – Ей, Миша, больно.
Он поднял на Таню глаза и спросил с насмешкой:
– Её, что ли, надо гладить? – И прибавил: – Она не заревёт.
Но сечь траву перестал, и девочка спросила:
– Тюльпаны нынче цвели? Не помнишь?
Миша подумал и ответил:
– Мама говорила: «Они позднее зацветут. Когда тепло будет».
– Ты откуда?
– Мы из Алани.
– Так она в семи километрах отсюда! Чего же ты так далеко убежал, Миша? Заигрался? Я тебя на лошади в Алань отвезу, а потом домой.
Мальчик не удивился, когда Пурга по Таниному знаку опустилась перед ним, устроился в седле между рук наездницы, которыми она держала поводья. И был он такой маленький, что девочка боялась дышать на него и слышала, как он пахнет молоком, теплом и травой.
– Сколько тебе лет, Миша?
Он ответил:
– Наверное, шесть.
– В школу когда пойдёшь?
– На будущий год.
– Так тебе, конечно, шесть лет!
Он повернулся к ней лицом и согласился с радостью:
– Шесть! А то и семь!
– Чего это у тебя на лице? – спросила Таня и с прихлынувшей к горлу материнской нежностью рукавом стёрла жёлтую корку, обметавшую рот мальчугана. – Не заболел ты?
– Это я жавороночьи яйца пил.
– Много?! – ужаснулась Таня.
– Одно. Три. Ещё восемь.
Девочка подавленно молчала. Потом спросила:
– С кем ты живёшь, Миша?
– С мамой.
– И больше никто с вами не живёт?
– Больше никто.
– Ни одна душа?
– Кто это – душа? – не понял Миша.
Над степью в тёмном небе горели звёзды, а здесь, внизу, стало словно теснее, глуше, и то тут, то там синели холмы или строения без огней, и Таня, предоставляя Пурге самой находить дорогу, опустила поводья.
Не говоря ни слова, на ходу лошади Миша стал выбираться из седла.
– Ты куда? – Таня насилу удержала его обеими руками.
Он задышал ей в лицо горячими словами:
– Там мамка!
– Где?
– Вон меня кличет.
Впереди у дороги, что блестела под звёздами, как речка, стояла женщина в белом платье, белела в темноте.
– Миша-а-а-а! Мишенька-а-а-а! – звала она. – Сыночко ты моё!.. Дитятко… Зёрнышко…
Таня остановила лошадь.
– Тут я! – сердито отозвался мальчуган, по ноге Пурги, как по столбу, скользнул на дорогу и побежал навстречу женщине в белом.
Мать и сын растаяли, как их и не было. Таня поехала туда, куда по её догадке они скрылись, и деревня Алань открылась в низине слабыми огнями. Их было немного, но который из них огонь Миши, угадать было нельзя.
«Да и не надо угадывать, – подумала Таня. – А если надо? Если я ему пригожусь? Научу его чему-нибудь доброму. Или без меня научат?»
Пурга возвращалась по степи к дому, задевая копытом о копыто. Подковы хлябали, и по звуку их было понятно, что одну подкову кобылица где-то обронила. Не в Тихой ли долине, где ноги уходили в податливую землю, а травы цеплялись за одежду?
Не там ли?
Таня ёжилась в седле и всё собиралась поторопить Пургу, чтобы быстрее попасть домой, в тепло, к родителям, да не смела. Девочка представляла себе, как Миша спит сейчас под одеялом, а мать прислушивается к его дыханию и шепчет:
«Сыночко ты моё!.. Дитятко… Зёрнышко… Нашёлся…»
И ещё девочка представляла себе подкову, что месяцем светится в мокрой траве, и звёзды смотрят на неё, на Тихую долину, на степь с тёмного неба.