— Эта женщина, которую Эрвин полюбил, где-то там, в его волновых уравнениях! — взволнованно воскликнула она. — Потому что иначе быть просто не может… Ведь другой физик, по имени Вернер Гейзенберг, к тому времени уже сообразил, как можно справиться с проблемами квантовой механики. Вернер Гейзенберг придумал такой способ раскладывать числа по разным коробочкам, чтобы упорядочить их, изготовить большую матрицу, и когда ты используешь эту самую матрицу, то всегда получаешь правильные ответы. Вроде все замечательно, так?
Но потом Шрёдингер, наш Эрвин Шрёдингер… Он создал свои волновые уравнения, которые решают, если взглянуть со стороны, те же самые проблемы квантовой механики. Но только наш Шрёдингер применил совершенно иной подход! Более осязательный, если можно так выразиться… Потому что сам он был человеком совершенно иного сорта. Чувственный. Тактильный. Совсем не похожий на Гейзенберга. И он никак не мог примириться с гейзенберговской сухой математикой, он находил ее отталкивающей и безобразной. А собственные волновые уравнения Эрвина безупречно прекрасны, с этим согласны все физики и математики… Разве не так?
— Н-ну-у… — неопределенно промычал Джон.
— Но ведь это же правда! — горячо сказала Эми. — Ведь я права?
— Гм, частично… В той части, что относится к Гейзенбергу, и Шрёдингеру, и волновым уравнениям. В общих чертах все верно, спорить не стану. Но что касается этой женщины…
Тут они наконец свернули за угол, въехали на полузатопленную парковку позади их дома и остановились. Дождь совсем разошелся и лил как из ведра, вода стекала по ветровому стеклу потоком.
— Да, — упрямо сказала Эми. — Я уже почти все знаю. Она родила от Шрёдингера ребенка, и это была девочка. А когда эта девочка выросла, она тоже родила дочку, а когда ее дочь тоже выросла…
— Потрясающе! И как же ты до такого дошла?
Она рассмеялась.
— Можешь считать, что я поставила gedanken эксперимент, тебе понятно? Я все сделала так, как ты мне объяснил. Просто тщательно продумала дальнейший ход событий и все вероятные последствия.
Умиленный, Джон повернулся к ней и нежно погладил по щеке, а потом его пальцы сами собой запутались в шелковистых волосах Эми.
— Я тоже много размышлял, — признался он, поколебавшись. — Но только о другом. О нас.
— Это хорошо, — откликнулась она, потихоньку заливаясь румянцем, и поспешно вернулась к теоретической физике. — Так вот, Шрёдингер, наш замечательный Эрвин Шрёдингер, очень любил вещи этого мира. И любил женщин. Ему нравилось смотреть на вещи и прикасаться к ним, нюхать и пробовать на вкус, он был человек именно такого сорта… Но существует множество других людей, похожих на Гейзенберга, которого не заботила физическая сторона вещей. И люди этого сорта думают, что на самом деле наш мир, наш вещный физический мир… в конечном итоге, если докопаться до самого донышка, всего лишь абстракция, и не более.
Тут Эми взглянула ему прямо в глаза, а Джон встретил ее взгляд нечаянным поцелуем, и тогда она заговорила еще быстрее.
— Гейзенберг полагал, что мир, который называется реальным, возможно редуцировать. Свести его к абстрактному контейнеру, набитому бесчисленными цифрами. В те дни, когда Эрвин с Вернером поспорили о сути вещей, в эту дискуссию вступили не только физики, но и самые обыкновенные люди. Чуть ли не каждый выбирал, на чьей он стороне…
— Надеюсь, мы на одной стороне? — прошептал Джон, привлекая Эми к себе.
— Господи, конечно, — пробормотала она, уютно устраиваясь у него на плече, и заторопилась дальше: — И вот Макс Борн, тоже замечательный физик, вступил в эту полемику, предложив совершенно новую точку зрения. Он заявил, что Шрёдингеровы волны по сути являются… как бы это сказать? Ну, это что-то вроде скопления разнообразных возможностей, которые могут или могли бы осуществиться с различными вероятностями в данном конкретном месте… И вот поэтому мы на самом деле никогда не знаем точно, что действительно происходит в реальности! — выпалила она на одном дыхании и смолкла.
— Эми… я схожу с ума.
— Я тоже…
Стекла машины совсем запотели, там было тесно и неуютно. Они торопливо выкарабкались из кабины и помчались к дому по лужам под проливным дождем.
8.Эми Беллаква была права насчет уравнений Шрёдингера и матрицы Гейзенберга. Сам Шрёдингер написал специальную статью (1926, Annalen der Physik 79, 734-56) о связи волновых уравнений с гейзенберговской матрицей, где показал, что оба подхода в итоге дают идентичные результаты. Однако Шрёдингер был глубоко убежден, что наглядность (Anschaulichkeit) является абсолютно необходимым атрибутом хорошей физической теории. И ничуть не удивительно, что квантовая механика Гейзенберга, втиснутая в абстрактную матрицу, вызывала у него неодолимое отвращение.
В 1926 году, через несколько дней после того, как Эрвин Шрёдингер опубликовал свою четвертую (и последнюю) статью по квантовой механике, Макс Борн опубликовал свою, вызвавшую изрядный ажиотаж, где он настаивал на статистической природе так называемых волновых функций. По мнению Макса Борна, данный феномен представляет собой непредставимые облака вероятностей. Понятно, что Шрёдингер отверг его оригинальную идею с негодованием. Ибо для него самого, Эрвина Шрёдингера, буквально все, что он знал и любил в нашем живом и чувственном мире, было плотским, телесным, материальным, абсолютно реальным, и до всего на свете он смог бы, пожелав, дотянуться и пощупать, пусть это даже упорно уклоняющееся от фамильярного знакомства пространство-время.
Что касается диссертации Джона Артопулоса, то она состояла из трех отдельных частей, и две из них были полностью завершены. Но работа над третьей частью основательно застопорилась, когда Джон внезапно уперся лбом в некое неудобоваримое уравнение. То есть, как мудро заметил его научный руководитель, на самом деле в целое множество однотипных неудобоваримых уравнений, каковые могли оказаться и непрошибаемыми заодно — поскольку Джону никак не удавалось сообразить, можно ли вообще извлечь физический смысл из математических выражений данного типа, а если можно, то какой же именно.
В отличие от европейских физиков в достопамятном 1926-м, Джон был не слишком-то начитан по части философии. И не имел привычки к умозрительным размышлениям о связи математики с физическим миром, который она умеет адекватно отражать на свой особый манер. Хотя запросто может и не отражать ничего реального.
Но теперь разнообразные проблемы натурфилософского толка буквально осаждали его, то восхищая, то раздражая. И пускай для Шрёдингера и Макса Борна такие вопросы были стары, как мир, они оказались совсем в новинку для Джона Артопулоса. Хуже того, все они коренились в том темном, непрозрачном куске завершающей части его диссертации и фактически, как ему все чаще казалось, не имели ответов. Для пущей наглядности (Anschaulichkeit) крайне полезно сообщить, что за предыдущие полгода Джон умудрился исписать три стопы бумаги (по 500 листов), и ни одна из тех рукописных страничек не принесла никакой пользы.
Но, конечно, все было совсем иначе две последние недели. Ибо его разум, тело и душа пылали жарким огнем.
9.Мы не знаем точно, что они делали, Эрвин и его неведомая возлюбленная, в ту плодотворную зиму 1925–1926 гг., когда не занимались любовью. Но мы знаем точно, что Эрвин Шрёдингер вышел из их уединенного заснеженного шале со своими изящными волновыми уравнениями, а это и есть самое главное. И мы не подглядывали за Джоном Артопулосом и Эми Беллаква после того, как они ворвались в ее квартирку, запыхавшиеся и промокшие до костей. Но мы можем предположить, чем они занимались, когда не спали вместе в одной постели.
Джон, весьма вероятно, по большей части сидел над своими уравнениями, а то время, что оставалось от физики, проводил с Эми, иногда урывая пару часов, чтобы поиграть в ручной мяч с Джино, своим приятелем и коллегой. Что касается Эми, то она — с приближающейся к единице вероятностью — продолжала обслуживать посетителей «Капри», а свободное от любви и ресторана время уделяла своей новой мозаике.
Но зато мы точно знаем все, что произошло в воскресный день 16 апреля 2006 года, а это главное для нас.
Эми вылезла из-под горячего душа и едва успела завернуться в полотенце, как внезапно — опаньки! — перед нею в клубах пара возник Джон, переступающий порог ее ванной комнаты. Когда пар рассеялся, стало видно, что в одной руке у Джона бутылка вина, а в другой — два тонких хрустальных бокала.
— Я все закончил! — торжественно возвестил он.
— Фан-тастика! — воскликнула Эми.
На кухне он принялся откупоривать бутылку, а она срочно подсушивала мокрые волосы. Потом они уселись за стол, и Джон галантно наполнил бокал для Эми, а затем для себя. «Греческое вино», — сказал он ей, таинственно улыбаясь. На сей раз он не брился гораздо дольше, чем всегда, под глазами, красными от недосыпа, набрякли мешки, но Джон был счастлив, очевидно и несомненно.
— Я все закончил! — торжественно возвестил он.
— Фан-тастика! — воскликнула Эми.
На кухне он принялся откупоривать бутылку, а она срочно подсушивала мокрые волосы. Потом они уселись за стол, и Джон галантно наполнил бокал для Эми, а затем для себя. «Греческое вино», — сказал он ей, таинственно улыбаясь. На сей раз он не брился гораздо дольше, чем всегда, под глазами, красными от недосыпа, набрякли мешки, но Джон был счастлив, очевидно и несомненно.
— Греки делают отличное вино уже тысячи лет, — гордо подчеркнул он, поднимая свой бокал.
— А также отличных физиков и математиков, — сказала Эми с улыбкой, поднимая свой. Они чокнулись, хрусталь зазвенел, и оба выпили до дна.
Потом они заговорили о всяких пустяках, вроде того, что теперь у Джона наконец найдется время починить радиоприемник в его драндулете. Если честно, Эми была удивительно немногословна и в основном пропускала его слова мимо ушей. До сих пор ей неплохо удавалось не вспоминать, что Джон Артопулос может улетучиться навеки, когда закончит докторантуру. Но сейчас Эми думала лишь об этом.
Он спросил, как продвигается новая мозаика, и она сказала, что покажет ему чуть попозже. Он поведал ей с жаром, как здорово и замечательно покончить наконец с учебой, но гораздо лучше и замечательней самостоятельная исследовательская работа, не так уж важно где, лишь бы дело оказалось стоящее… и на долгую секунду ее сердце остановилось. Поколебавшись еще одну долгую секунду, Эми Беллаква задала Джону Артопулосу вопрос:
— Ну и что ты теперь собираешься делать?
— Как что? Разумеется, приму душ, — сказал он, вставая и сладко потягиваясь. — По твоему полезному примеру… — Он весело рассмеялся, предвкушая удовольствие. — Чтобы очень горячий, сколько смогу стерпеть!
С этими словами он поспешно стянул футболку, триумфально подкинул ее, ловко поймал, сбросил тапочки и танцующей походкой продефилировал к ванной комнате, насвистывая и небрежно помахивая футболкой.
Когда Джон вернулся на кухню, Эми уже облачилась в свои затрапезные шорты и линялую безрукавку с надписью КСАНАДУ. И вновь наполнила их бокалы. Джон поднял свой, чокнулся с бокалом Эми и благодушно сказал:
— А теперь расскажи мне про женщину Шрёдингера! А потом покажешь мне новую мозаику, идет?
— Я покажу тебе мозаику, — кивнула она, взяла свой бокал и легонько чокнулась с Джоном.
— Эй! А как же насчет загадочной незнакомки? И ее дочери, и всего остального?
— Знаешь, я жалею, что вообще заикнулась об этом, — серьезно сказала Эми и поспешила выпить вино, но поперхнулась на последнем глотке и мучительно закашлялась. — Ну вот! — вымолвила она наконец, вытирая выступившие слезы. — Мне правда очень жаль. Потому что теперь ты думаешь, что я сумасшедшая, или умственно неполноценная, или просто не в себе, но разницы никакой. — Она опять закашлялась и бросила на Джона безрадостный взгляд.
— Все равно расскажи, — сказал он. — Пожалуйста.
— Ладно, как хочешь. Я вычислила, что та неизвестная женщина родила дочь 9 сентября 1926 года. И я полагаю, что через двадцать пять лет — приблизительно — ее дочь тоже родила девочку, весьма вероятно, в Англии. Эта девочка была родной внучкой Эрвина Шрёдингера. Точно так же, как Оливия Ньютон-Джон — внучка Макса Борна, и Оливия тоже родилась в Англии.
— Оливия Ньютон-Джон?… Певица? И она внучка Макса Борна?!
— Я думала, все про это знают…
— Прошу тебя, продолжай, — сказал Джон.
— Ладно. Эта внучка Эрвина спустя приблизительно двадцать семь лет тоже родила девочку, — нехотя продолжила Эми, опасаясь, что каждое ее слово все дальше отталкивает от нее Джона. — Весьма вероятно, здесь, в Соединенных Штатах…
— Здесь, в Калифорнии?
— В Калифорнии? Да, — твердо сказала она. — Скорее всего.
— И… это ты?
Эми невесело рассмеялась.
— Я Эмилия Беллаква, дочь Винсента и Катерины Беллаква, старшей дочери Козимы Ферраро из Морано, Италия. И у моей бабушки нет никаких родственных связей с Шрёдингером, это я точно знаю.
— Ну тогда скажи мне… Пожалуйста! Как мы сможем узнать, что отыскали настоящую правнучку Шрёдингера среди всех этих вероятностей?
— Сейчас ей около двадцати восьми, — выпалила скороговоркой Эми, — и у нее татуировка на ягодице в виде одного из волновых уравнений Шрёдингера… Вероятно. А теперь пойдем, — сказала она Джону со вздохом. — Я покажу тебе новую мозаику.
И они пошли в переднюю комнату, которую с тем же успехом можно было именовать гостиной, а можно и рабочей мастерской. Джон Артопулос полюбил слоняться по этой комнате просто так, вдыхая воздух, пропитанный ароматами цветов и свежей зелени. Он ловко уклонялся от своенравных усиков и разросшейся листвы, привычно обходил расставленные на полу вазы, играющие роль газонов, и бледную рассаду в хрупких ящичках, разглядывал каждый раз заново, будто зачарованный, дивные мозаичные столики, на которых тоже стояли цветочные горшки. Эти горшки были сделаны из красочных обломков старой мозаики, вмурованных в грубую темную глину. Джон глазел и глазел, он нюхал и щупал, а со стен на него пристально смотрели мозаичные фигурки, улыбающиеся загадочными полуулыбками.
— Вот, — коротко сказала Эми, вручая ему овальную плашку размером с небольшой поднос, где на глубоком темном фоне, почти неуловимого оттенка, крошечными белыми камушками, едва заметно отливающими перламутром, была изображена изящная формула. Словно мелом на классной доске. Одно из классических волновых уравнений Шрёдингера.
— Я скопировала его из той самой книги, — объяснила она. — Мне ужасно понравилась форма этого уравнения, потому я его и выбрала. Знаешь, я была еще совсем маленькой, когда пристрастилась разглядывать отцовские учебники по математике, и только из-за символов. Помню, мне больше всего нравились сигмы и дельты, но я побаивалась интегралов с их чванливой высокомерностью.
Джон остолбенел, уставившись на уравнение.
Через какое-то время он пробормотал «да».
А потом еще раз «да!», и слегка нахмурил лоб, и снова «ДА!», и нахмурился сильнее.
— Но… вот этот крупный начальный символ? — вымолвил он наконец. — Который обозначает волновую функцию?
— Греческая буква пси, — любезно подсказала Эми. — Что с ней не так?
— Не знаю, но только она ужасно смахивает на…
— На вилы? Или трезубец морского старика? Да, я знаю, — кивнула Эми с улыбкой. — Но это пси, просто я сделала ей хвостик подлиннее. Так гораздо элегантней!
— Понятно, — задумчиво произнес Джон. — Каковы, по-твоему, шансы на то, что у нашей неизвестной правнучки Шрёдингера… вот такая фиговина вытатуирована на лопатке?
10.Третья часть диссертации Джона Артопулоса была опубликована Американским физическим обществом (2004, Phys. Rev. Lett. 09,18 65–88). Индекс ее цитирования оказался настолько высоким, что она была включена в онлайновый список наиболее важных научных работ.
Мозаики Эми Беллаква выставлялись в очень престижной галерее Стерна-Уайтхолла, что в Сан-Франциско, и удостоились на редкость благосклонного отзыва того же чрезвычайно влиятельного критика из «Калифорнийского спектра».
Фред Марш тридцати пяти лет, доселе не поименованный, но о котором мы уже знаем, что он успел замечательно разбогатеть (на пляжной недвижимости) и ездит на вызывающе красном спортивном «альфа-ромео», был представлен Хайди Эгрет на сугубо приватном вернисаже в одной из небольших, но изысканных галерей Беркли. Через две недели Хайди и Фред уже вовсю наслаждались совместной жизнью в его шикарных апартаментах.
Татуировка Хайди на самом деле чрезвычайно напоминала (и по-прежнему напоминает) греческую букву пси Ψ, то есть символ волновой функции в уравнениях Эрвина Шрёдингера. Но она также чрезвычайно напоминает и дьявольские вилы, и тот трезубец, что послужил морскому божеству Посейдону. Потому что, если уж говорить честно, все эти три фиговины просто чертовски, почти до конгруэнтности смахивают друг на друга.
И пока это все, что мы можем сказать о татуировке. С прабабушкой Хайди Эгрет все обстоит намного сложнее. Нам неясно, была ли она той самой женщиной, которую Эрвин Шрёдингер пылко любил пятнадцать или двадцать дней в уединенном заснеженном шале в горах Швейцарии. Мы не знаем даже, как звали эту прабабку, сама Хайди тоже понятия не имеет. Как хотите, но все выглядит именно так, словно бы Природа специально установила для нас такие правила игры: чем больше мы узнаем про одну часть загадки (татуировка), тем меньше у нас уверенности во второй (прабабушка). Любопытно, что Вернер Гейзенберг еще в 1927 году опубликовал одну статью (Zeitschrift fur Physik 43 172–198), где сформулировал четкое определение аналогичной проблемы для микромира, ныне известной преимущественно как Принцип неопределенности Гейзенберга.