СССР-2061
Будущее, до которого хочется дожить
сборник лучших рассказов и иллюстраций сообщества «СССР-2061»От составителей
В будущее люди пытались заглянуть всегда. Пророки, философы, учёные и писатели — все они пытались победить время и представить, что будет дальше. С той или иной долей фантазии, они составляли образ грядущего, который, отражаясь в людских делах, изменял и настоящее.
Так было со времён библейских, однако ничто не длится вечно. С конца 60-х годов прошлого века в просвещённых умах Европы и Америки окрепло новое направление футурологии — отказ от будущего и принципиального развития в целом. Достигнув выдающегося могущества и богатства, Европа объявила новый Золотой Век, назвав его «концом истории».
Схожий процесс происходил и в нашей стране. На фоне ежегодного строительства тысяч индустриальных объектов, на фоне впечатляющего освоения Сибири, за счёт которого мы держимся на плаву до сих пор — на фоне всего этого благолепия общество погружалось в апатию, граничащую с летаргией. Постепенно забыв обо всяком светлом будущем, ради которого и была нужна сверхмощная машина социалистической экономики.
Альтернативной мысли, как системы, не сложилось ни у нас, ни у них. Мечта мало-помалу отступила перед повседневностью, а суточные колебания индекса Доу-Джонса стали важнее, чем любые захватывающие и перспективные, но слишком трудные, дорогие и нерентабельные прожекты.
Этот процесс повлиял и на литературу, а в особенности — на футуризм в ней. Фантастика шаг за шагом забрела в идейный тупик, а современный фантаст, отказавшись от задач социальных или этических, играет в бисер, живописуя очередные бои Чингисхана с Наполеоном. Обычно — не понимая толком ни того, ни другого. Современная «фантастика завтрашнего дня», за редким исключением, есть упрощённая калька старых мастеров — неважно, американских или советских. Кроме неё есть фэнтези, есть феноменальный расцвет «попаданцев» в прошлое, есть антиутопии, редлагающие любой апокалипсис в ассортименте. Есть всё, кроме будущего.
С изобразительным искусством творится то же самое. Картина тем печальнее, что отечественная визуальная эстетика лежит в развалинах: яркие и самобытные советские наработки, что до сих пор с микроскопом изучают дизайнеры всего мира, в нашей стране отброшены как неактуальные. Создать что-то с нуля, да ещё и страшась собственной истории, не получилось, а может быть, и не хотелось. Смотреть на это сложа руки не представлялось возможным — так в конце 2010 года и открылось наше арт-сообщество, «СССР-2061».
Мы убеждены: будущее не предсказывают. Будущее — делают. А чтобы делать, необходимо знать, что хочешь от будущего. Необходимо создавать и визуализировать его образ. И не бояться «желать странного». Можно, как это случилось с нашей страной, не добраться до цели — но к ней никогда не придёт тот, кто даже не пытается её представить.
Другая задача — не только нарисовать образ будущего, но и определить его эстетику, опираясь как на образцы зарубежные, так и, главным образом, на уникальный советский опыт. Это, кстати, было ещё одной причиной, по которой мы назвали наше сообщество «СССР-2061». Не только потому, что до сих пор живём на его территории и за счёт его достижений. Не только потому, что СССР, как ни крути, был проектом уникальным, заточенным именно под прорыв в будущее. Но и потому, что другой визуальной эстетики, кроме советской, в нашей стране просто нет.
За два года мы провели два конкурса иллюстраторов, а недавно — конкурс короткого рассказа. Дальше будет больше, пока перед вами сборник лучших работ, художественных и литературных. В сборник вошли 32 иллюстрации и 8 рассказов различных авторов. Каждый автор описал будущее немного по-разному — и это хорошо. Особенно приятно, что сквозь заскорузлую корку ретрофутуризма едва ли не впервые за последние годы прорастает нечто новое и самобытное.
В рассказах, как правило, уже нет того бесхитростного восторга перед возможностями науки и техники. Нет слепой веры в deus ex machina, характерной для «золотого века НФ». Зато есть неистребимая жажда будущего и страстная вера в человека. Картина мира не похожа на застывший барельеф очередного Города Солнца. Мир будущего — это непрерывный процесс движения, и то, что герои некоторых рассказов дописывают его картину прямо на ходу, делает её только притягательнее. Они достигают своих целей отнюдь не легко, и тем более не случайно. За их победами видна тяжёлая и опасная работа. И это правильно.
Потому что будущее нам никто не подарит. Не перешлёт в порядке гуманитарной помощи. И не организует, выиграв тендер.
Будущее делаем мы сами.
В складском модуле вновь было шумно: скрежетал вентилятор, прогоняя затхлый воздух, клацали о металлический пол магнитными подошвами ботинки, взвизгивали и шипели сервоприводы. Крысу эти звуки уже были знакомы, и он давно перестал их пугаться — более того, эти звуки означали, что у него есть доступ к закрытому пищеблоку, и теперь он чувствовал себя если и не владыкой этого маленького мира, то уж точно не тварью дрожащей. За три дня Крыс настолько привык к пришельцам, что даже решился на первый контакт, дав себя обнаружить за дегустацией скромного подношения, оставленного на пластиковой тарелке. Тогда-то он впервые и услышал эти резкие звуки, что сейчас доносились из-за контейнеров с оборудованием, коробок и стеллажей…
Войдя в тускло освещенное помещение склада, Нияз Андреевич недовольно поморщился, потирая свежий рубец на лбу — память о встрече с дверью, передумавшей открываться; она теперь тоже находилась в списке ремонтных работ, сразу же за вентиляцией, синтезатором пищи и одной из конечностей старика, но все это потом, сегодня надо успеть разместить маяки на астероидах и установить геодезические зонды. Вчерашний выход оказался малопродуктивным — отказал лазерный бур Пашки Астахова, на месте починить не смогли, оставалось надеяться, что на складе старой законсервированной базы найдется подобный инструмент или запчасти. Группа решила пока не беспокоить «главного», да и шаттл ожидался лишь через пару месяцев, так сильно разбросало их бригаду по 7 сектору кольца. И не через такое проходили они с Павлом и стариком: случались аварии на спускаемом модуле, когда приходилось экономить пищу, воду и, главное, кислород; приходилось бывать и под завалами, когда вся надежда только на расторопность поисковиков-спасателей.
Задачи стандартны, ситуация вполне штатная, даже если учитывать ветхость «Гавани», законсервированной исследовательской базы. Если бы получилось вывести реактор на полную мощность, то с помощью научно- производственного отсека вполне возможно починить неисправное оборудование… Поток столь занимательных мыслей был нагло прерван громким спором, и, зная Пашку, человека веселого и жизнерадостного, старший поспешил в дальний угол модуля. Конечно, это был не срыв, в космогеоразведку отбирали почти так же строго, как и в пилоты, но расстройства бывали даже у опытных космонавтов… В неровном желтоватом свете Павел читал книгу, довольно старую, судя по истрепанной обложке, читал вслух вполголоса, потому что старому было интересно, но он постоянно жаловался на зрение, хитро подмигивая всеми пятью фотоэлементами, и, баюкая вывихнутую конечно, вспоминал, что в молодости был куда проворнее. Геологи уважали старика и с удовольствием подыгрывали металлическому другу, пусть его функциональность не могла поспорить с последними образцами робототехники, но опыт, что накопила его личностная матрица, помогал решать самые нестандартные задачи. А то, что его ворчливость и детская обидчивость частенько приводили к забавным историям, — об этом в другой раз…
Крыс привычно принюхался, беззвучно подкрался к ящикам, и, игнорируя двуногих, что обменивались звуками с третьим, от которого пахло невкусно, потянулся за своей добычей, прижимая большие уши для пущей незаметности.
— Вот где герои! Сталь против стали! Колдуны! Девушки, ждущие спасителей! Эх, вот бы и нам приключение какое перепало, не все ж исследователям дальнего космоса достанется?! — фехтуя отверткой, выкрикивал молодой парень, облокотившись на «рыцарский» шлем и поставив ногу на поверженный горнопроходческий лазер.
Старик вновь стал приводить факты, указывающие на невозможность существования магии, ведьм, а следовательно, и героев, в его понимании этому термину пока не находилось места; затем, закряхтев, он замолк, обдумывая следовавшие скороговоркой фразы окрыленного победой Пашки…
Старший с удивлением заглянул в книгу, пробежал по строчкам и, хлопнув по титановому пузу старика, рассмеялся.
Предъявите ваши документы!
Владислав Шпаков
Один — тощий, коренастый и чернявый, другой — тощий, коренастый и светлый, постригся, наверное, после обеда, потому что сквозь белесый пух на голове сияет молочная кожа. С утра-то солнце жарило так, что его блондинистая маковка в пять минут заалела бы — ковать можно. А часов с двух тучи натянуло, вот поэтому и не обгорел. Наверное, сразу из парикмахерской они сюда и рванули. Все они стригутся перед самым вылетом. Массу, значит, сокращают.
— А клизму вы не делали? — спросил я, переводя взгляд с одного на другого. Чернявый (который получался у нас Гильямов Сергей Олегович) продолжал изучать некую точку, расположенную, примерно, сантиметрах в тридцати от его носа. А светлый (Заруба Вадим Петрович, стало быть) среагировал на мой вопрос недоумённым миганием.
— Не грубите, — разлепил наконец губы Вадим Петрович Заруба.
— Да это не я вам грублю, — как можно проникновеннее сказал я. — А вы мне. Так вы, ребята, грубите мне всем своим поведением, что я скоро на пенсию досрочно выйду, понимаете?
— Ничего мы вам не грубим, — уверенно возразил белобрысый.
Я повернулся к Нелыкину, без какого — либо интереса изучавшему на своём мониторе, судя по всему, житии задержанных.
— Вот как по — вашему, товарищ капитан — хорошо ли это: проникать на особо охраняемые территории?
— Никак нет, товарищ майор, не хорошо, — с готовностью отозвался Нелыкин. — Мне папа очень не рекомендовал такими вещами заниматься.
— Ваш папа, — предположил я, — наверняка был высокоморальным человеком!
— Увы, — вздохнул Нелыкин. — Папа мой, товарищ майор, был самой большой сволочью из тех, что мне в жизни попадались. Контрабандист он был, наводчик и под конец ещё наркотиками торговал габаритно. Всем своим несознательным образом жизни демонстрировал он мне пагубность преступного пути. Но на особо охраняемые территории он никогда не стремился попасть. Чего нет, того нет. Это, пожалуй, единственный грех, который невозможно инкриминировать его душе, в настоящее время и до Страшного Суда насаживаемой чертями на вилы.
Нелыкин ещё раз вздохнул и размашисто перекрестился, за неимением иконы, на портрет Дзержинского. Я же наставительно поднял палец:
— Вот! Даже такой закоренелый асоциал, как родитель нашего уважаемого Алексея Дмитриевича — и то избегал всякого рода охраняемых территорий. И уж конечно — стартовых площадок. Верную догадку я сейчас сделал, Алексей Дмитриевич?
— В самое яблочко, — кивнул Нелыкин. — В жизни его не видели рядом со стартовыми площадками.
Я встал из — за стола, обошел его, наклонился к сидящей напротив парочке и раздельно произнёс:
— Это наверное потому, что временами стартовую площадку пробивает разрядом до двухсот тысяч ампер. Как считаете?
И поскольку вопрос был риторический, я развернулся, чтобы сесть обратно, но Заруба (Вадим Петрович) упрямо пробасил мне в спину:
— Один к десяти тысячам.
Я остановился у окна.
— Что-что?
— Вероятность нарушения электрической дисперсии на стартовой площадке составляет, по статистике, один случай на десять тысяч успешных взлётов.
— Да он ещё и эксперт, — крякнул Нелыкин. — Слушай, эксперт, а с чего ты взял, что вы с дружком — не юбилейные?
Везунчики десятитысячные…
— А вы мне не тыкайте! — процедил паршивец. Нелыкин с шумом втянул ноздрями воздух, полную свою широченную грудь, но воспитательный процесс пора уже было заканчивать.
— Предъявите ваши документы — сказал я, продолжая смотреть в окно.
От заката осталось часто перекрытое тучами оранжевое пятно, в центре которого угадывался некий одинокий, как бы даже беззащитный шарик. Степь же была совсем непроглядная — ни холмика не было уже видно, ни рытвины, ни хотя бы даже намёка на какую-нибудь солончаковую кляксу. Словно не степь была там, внизу, нет, не пахнущая полынью и дождём степь, да и не Земля вообще — а Чёрная дыра, в которую валилось маленькое, одинокое и беззащитное Солнце. Если бы это было так, подумал я, то это был бы самый последний закат. И если бы это был самый последний закат, то провёл я его, как ни крути, крайне бездарно.
— Нелыкин, — позвал я, не оборачиваясь. — Ты слышишь тихий шелест доставаемых из карманов паспортов?
— Никак нет, — печально отозвался Алексей. — Уже почти минуту, как тишину ловлю, товарищ майор.
Я вернулся за стол и энергично хлопнул по нему ладонью — так, что панель засветилась во всю мощность, побелела:
— Ну, слава те, Господи! Отлегло! Я-то уж, понимаешь, решил, что это старческая глухота на меня навалилась. Стою, понимаешь, и думаю: ну надо же, какая досада! Граждане, понимаешь, Заруба и Гильямов достают свои распрекрасные паспорта — а я не слышу, ну ни звука! Не иначе как оглох, думаю. Вот это был бы номер, как считаешь?
— Да ну что вы, Владимир Фёдорович! — отмахнулся Нелыкин. — Вы и не старый ещё, а будут со слухом проблемы — так вылечат. Сейчас же всё лечат, не то что уши там, например… Ещё и путёвку получите в санаторий, в Швеции вот сейчас хорошо, не жарко. Не переживайте.
— А чего ж это тогда был за фокус с паспортами? — спросил я Нелыкина, внимательно разглядывая лицо белобрысого Зарубы. Лицо белобрысого Зарубы шло красными пятнами.
— Да какой там фокус, — легкомысленно буркнул Нелыкин, снова уставившись в свой монитор. — Нет у них никаких паспортов, вот и весь фокус.
— Как?! — я, как мог, изобразил на лице ужас. — У двух великих покорителей Космоса, у двух безотказных первопроходцев, у двух, так сказать, Магелланов нашей эпохи – Гильямова Сергея Олеговича и Зарубы Вадима Петровича — нет паспортов?!
— Нет, — сознался Нелыкин.
— Даже у Вадима Петровича?!
— Даже у Вадима Петровича.
— Но как же так, Нелыкин?! Как такое может быть?!
— Такое очень даже запросто может быть, товарищ майор, — заверил меня Нелыкин. — Если учесть, что им обоим нет ещё шестнадцати лет.
У Зарубы уже дрожала верхняя губа — и вибрация от неё комично передавалась на конопатые щёки. Ну, давай, подумал я. Давай уже, зря я, что ли, цирк этот тут развёл, издеваюсь над тобой, объясняю тебе, что сопляк ты, желторотик, от горшка два вершка, молоко на губах не обсохло, романтик пустоголовый, мамкин сын…
— Как это странно, — медленно сказал я, — что человеку, обладающему глубочайшими знаниями относительно статистики нарушения дисперсий, ещё нет шестнадцати лет…
Вот так. Сейчас ты носик вытрешь рукавом, потом не сдержишься, раз шмыгнешь, два шмыгнешь — да и разревёшься. И назовёшь меня фашистом, и гадом, и как только вы меня не называли с вот этого самого стула. А после истерики поедешь ты тихо-мирно домой в свой Акмолинск, и, быть может, ума наберёшься там.
— Перестаньте, — сказал вдруг чернявый Гильямов. — У нас есть право совершать ошибки, потому что если их не совершать, то не совершится вообще ничего. А вы над нами издеваетесь. За что? Мы хотим делать что — то полезное и интересное. Что в этом плохого?..
Он говорил, по-прежнему глядя в точку перед собой.
Я понял, что это был за ступор такой: у него разрушилась мечта, и смотреть ему никуда не хотелось. Тот корабль, у которого их выловили, уже полчаса, как отбыл, и мысленно этот Сергей был там, на нём. Ну ничего. Мечты — они тем и хороши, что им можно предаваться на расстоянии от объекта грёз.
Вот о чём мечтал в детстве я? Ну, правильно — о еде. Как всякий ребёнок, переживший Войну, родившийся в Войну, или родившийся сразу после Войны — я мечтал о еде.
До умопомрачения. До полной невозможности воспринимать мир как-то иначе, нежели через призму гипотетической съедобности предметов.
Когда вернулся отец, я уставился на его культю — стоял и заворожено смотрел на ногу, заканчивающуюся чуть выше колена. Он подумал, наверное, что я испугался его увечья, и, улыбнувшись, легонько хлопнул меня, восьмилетнего скелетишку, по плечу: не боись, мол, всё в порядке.