Вскоре старик вернулся с котелком дымящейся каши из чумизы. Синицын начал было отказываться, но Пак-Яков угощал так ласково и простодушно, что лейтенант не мог огорчить его. К тому же он в самом деле проголодался. Синицын запил кашу молоком из знакомой бадейки, поблагодарил и собрался уходить.
Пак-Яков проводил его, приглашая заходить, и показал тропинку, которая обходила болотистые прибрежные камыши и опасную песчаную косу. Заботливость и деликатность старика тронули Синицына.
Когда он обогнул скалистый мысок и Песчаный Брод скрылся из виду, он услышал монотонную, жалобную песню корейца. Песня то приближалась, то удалялась — очевидно, старик расхаживал по берегу. Синицыну захотелось узнать, что делает Пак-Яков. Он начал взбираться по уступчатому гребню и, поднявшись, опять увидел речку, песчаную косу, ярко блестевшую под солнцем, три плоские скалы и фанзу. Только корейца не видно было, хотя песня его все еще раздавалась в предвечерней тишине.
Синицын прислушивался к песне, и смутное ощущение какой-то загадки овладевало им. Почему так уверенно говорил Пак-Яков о гибели Мити Никуленко? Если он действительно видел Митю на Черной сопке, значит, он подходил близко к бухте и, значит, нарушил запретную зону… Но за каким чертом говорил он все это ему, Синицыну? Что-то здесь было неясно.
Он потратил целый день, исходил и излазил весь берег, едва не погиб в зыбунах, а что он узнал? Ничего. С чем пришел — с тем и ушел. Никто не знал, что случилось с беднягой Никуленко.
А спустя три дня часовой, обходя ранним утром берег бухты, увидел вдали, у подножия Черной сопки, стаю орланов и чаек, низко круживших над отмелью. При приближении часового они разлетелись. На песке, выброшенное прибоем, со следами ссадин, лежало тело лейтенанта Никуленко.
Должно быть, он расшибся при падении со скалы на Черной сопке.
ПРОЩАНИЕ
Похоронили Никуленко на берегу бухты, неподалеку от места, где найдено было его тело. Небольшой холм был заботливо покрыт дерном и украшен цветами. На холме поставлен невысокий деревянный обелиск со звездой.
На похороны приехали Макар Иванович и Валя. Синицын увидел их, когда стоял в карауле у гроба. Полнокровное, красное лицо Макара Ивановича сделалось желтым, щеки опали, кожа на шее висела складками. Он медленно, но твердо подошел и остановился в изголовье гроба. По знаку капитана Пильчевского Синицин отступил, и отец стал в последний караул у тела сына.
Лицо девушки задрожало. Но она овладела собой и стала у гроба. У входа в палатку звякнули винтовки часовых, словно отдавали честь. И опять тишина, бледный свет, сочащийся в маленькие оконца палатки, и не умолкающий ни днем, ни ночью шум набегающих на берег волн…
Хоронили Митю Никуленко перед вечером. Гроб, сменяясь, несли на руках офицеры и матросы. Торжественно и красиво звучал траурный марш. Звуки его далеко неслись над водой. Небо над сопками горело последними красками заката. Розовый отблеск уходящего дня лежал на их вершинах, и синие тени — у подножий. Над бухтой медленно кружил белый орлан.
И все это: догорающая в небе заря, темнеющая, похожая на подкову бухта, окруженная с трех сторон сопками, мерный шаг моряков и звуки траурного марша,- все было исполнено красоты и говорило о силе и непобедимости жизни, хотя человек и смертен.
Кончились речи, гроб опустили в могилу, и ружейный залп прозвучал, как последнее прощание. «Прощай, Митя! Прощай, верный друг!» Синицын смотрел на холмик свеженасыпанной земли и не замечал, что на глаза все время набегает влага.
После похорон капитан Пильчевский увел Макара Ивановича к себе. Катер, который должен был забрать отца и дочь, еще не пришел. Пильчевский и Макар Иванович сидели вдвоем, и перед ними, по стародавнему обычаю, стояло вино, чтобы помянуть умершего. Но они не пили.
Макар Иванович потерял сына здесь, младший сын капитана Пильчевского погиб в Севастополе… Оба они уже немолоды, жизнь давно перевалила через зенит и клонится вниз. Но, как и подобает мужчинам, они не говорили об этом, а говорили о воине, вспоминали другую войну, когда они были молоды и, как и их сыновья, воевали, не щадя себя.
Одна мысль не давала покоя капитану. Трудно было поверить, что сын Макара Ивановича, лейтенант Митя Никуленко, сильный и опытный таежник, мог оступиться и сорваться с обрыва как новичок. Может быть, кто-то повинен в его гибели? Но кто? В бухте нет никого, кроме старого корейца, и тот переселился на Песчаный Брод. Неужто Пак-Яков совершил преступление. Зачем? Затаил обиду и хотел отомстить за то, что его выселили? Но почему месть пала именно на Никуленко? И способен ли хилый старик одолеть силача-лейтенанта? Наконец, если даже допустить эту мысль, почему Пак-Яков не скрылся и так спокойно, приветливо встретил пришедшего к нему Синицына? Все оставалось неясным, непонятным.
— Много, много чего было…- тихо сказал Макар Иванович, отрываясь от горьких дум.
— Да, Макар. И не пристало нам…- Не договорив, капитан Пильчевский взялся за бутылку, наполнил стаканы и поднял свой: — Так помянем, Макар, добрым словом сыновей наших!
— Помянем, Павел,- еще тише сказал Макар Иванович. Словно тень прошла по его обветренному, просоленному морем лицу.
Они чокнулись, выпили вино и опять молчали, и снова неторопливо текла беседа.
А в это время Синицын и Валя в ожидании катера молча ходили по берегу бухты.
Уже наступила ночь. Но в бухте было светло от луны, которая поднималась над Черной сопкой. По воде протянулась лунная дорожка, а сопка казалась темнее, круче, и на ней отчетливо вырисовывалась в лунном свете, будто вырезанная, скала.
Вдруг девушка остановилась, обернулась к Синицыну:
— Почему вы не дождались Мити? Ведь вы условились с ним ждать там?- Она показала в сторону Черной сопки.
Что мог ответить Юрий? Только то, что он допустил ошибку и что если бы он знал… Девушка, не дослушав, зашагала дальше. Синицын шел следом, подавленный сознанием своей вины, которая теперь, после ее слов, казалась ему еще очевиднее.
— Вы тоже думаете, что Митя сорвался со скалы? — спросила Валя.
— Не… нет, не уверен,- запнувшись, ответил Синицын.
— А что? Что с ним случилось?
— Я сам все время думаю об этом. Но как узнать?
— Неужели нельзя?! — страстно, почти озлобленно воскликнула девушка.- Столько людей… и никто не знает!
— Валя!..- Синицын остановился, посмотрел ей в лицо.- Я узнаю. Даю вам слово!
Она не ответила, отвернулась и вдруг закрыла лицо руками. Плечи ее затряслись от беззвучного плача.
Тишину ночи нарушил звук мотора — шел катер.
Он подвалил к временному причалу. Из него вышли два человека. Одного Синицын узнал по его высокой, молодцеватой фигуре. Это был начальник погранзаставы Бурков. Прибывшие подошли к Синицыну. И лейтенант Бурков, четким движением поднеся руку к фуражке, спросил, где капитан Пильчевский.
Синицын ответил, что капитан у себя. Заметив удивленный взгляд, брошенный пограничником на девушку (она стояла, отвернувшись, и вытирала глаза платком), Синицын пояснил, что это сестра лейтенанта Никуленко.
Бурков снова поднес руку к фуражке. То же сделал его молчаливый спутник. Затем они удалились.
— Начальник погранзаставы,- ответил Синицын на безмолвный вопрос Вали.- А второго не знаю. Возможно, следователь.
ТАЙНА ЧЕРНОЙ СОПКИ
Жизнь в бухте шла своим порядком.
Прибыл второй транспорт с боевым снаряжением. Прорубалась дорога к Черной сопке. Из района на баржах доставляли строительные материалы, экскаваторы, краны. Тем же путем прибывали рабочие. Укрепленный пост с его палатками, бараками и походными кухнями, напоминавший лагерь или бивак, скоро должен был принять благоустроенный, строгий вид, и уже не одна, а несколько батарей должны были смотреть из-за сопок, охраняя берега океана.
Только теперь Юрий Синицын начал понимать, какое важное военное значение придается новому укреппосту. Уж не потому ли протянулась сюда вражеская рука, убившая Митю Никуленко?
Вечерами, сидя возле палаток, матросы часто вспоминали о погибшем лейтенанте Никуленко. И когда кто-нибудь называл его имя, затихали разговоры, обрывалась песня. Все молча смотрели в ночное небо этого далекого края родной земли, где, может быть, не одному из них придется сложить голову за Родину… Потом раздавалась команда на сон, и все расходились отдыхать, чтобы с утра со свежими силами вновь копать, рубить, строить, плавать, учиться стрелять, маршировать, грести, стоять в дозоре,- словом, делать свое трудное и важное дело.
Так проходили дни.
Следствие о гибели Никуленко не дало ничего. Считалось установленным, что он разбился, сорвавшись с Черной сопки в море. Правда, капитан Пильчевский сообщил о своем подозрении против старого корейца, но следователь (тот самый, что прибыл вместе с лейтенантом Бурковым) возразил, что подозрения, если они ничем не подкреплены, ничего не значат. Для обвинения нужны факты.
Впрочем, он распорядился вызвать Пак-Якова, тщательно допросил его и отпустил с миром. Вид старика, спокойное достоинство, с каким он держался, бесхитростная искренность его ответов окончательно уверили следователя в полной его невиновности.
Следователь был военюрист — он требовал точных, проверенных фактов. А фактов не было ни у капитана Пильчевского, ни у лейтенанта Синицына, хотя оба они сомневались в том, что Никуленко стал жертвой несчастного случая. В особенности сомневался Пильчевский. Он давно служил на границе и разучился верить в несчастные случаи.
По ряду сообщений, которые доходили до него, по ряду собственных соображений, у капитана складывалось подозрение, что японцы что-то затевают. Обычная ли это провокация, пограничный ли инцидент, какие случались и прежде, или нечто более серьезное — он не мог знать. Одно для него было ясно: нужно быть в полной боевой готовности.
Поэтому, насколько это было в его власти, капитан Пильчевский торопил строительство укреплений на вверенном ему береговом участке. Кроме того, как всякий военный, он считал неудобным длительное пребывание гражданского населения — рабочих, занятых строительством,- на территории укреплений. И это тоже побуждало его торопиться с окончанием работ.
Несмотря на заключение следователя, гибель Никуленко не шла у него из головы. Он решил принять некоторые меры предосторожности и прежде всего усилить караульные посты. В это время к нему обратился Синицын с предложением установить наблюдение за фанзой на Черной сопке.
— За фанзой? — переспросил капитан.- Это зачем?
— Товарищ капитан, возможно, кто-то пользуется опустевшей фанзой. Нашел же Никуленко обрывок ремня. С этого ведь все началось!..
— Откуда вы знаете, что с чего началось? — строго перебил его капитан.
— Я не знаю, но хочу знать,- ответил, не смущаясь, Синицын и добавил с настойчивостью, удивившей Пильчевского: — Я узнаю! Только разрешите!
Его слова прозвучали так: «Кто, как не я, обязан раскрыть эту тайну, если… если только здесь есть тайна».
Капитан размышлял и не спешил с ответом. Присутствовавший при разговоре лейтенант Бурков неожиданно поддержал Синицына:
— Пожалуй, дело говорит. Только действовать осторожно! Не то как раз спугнешь «гостей»!
Синицына удивило, что у начальника погранзаставы как будто уже не оставалось сомнений, что гибель Никуленко — дело вражеских рук. Он посмотрел на капитана Пильчевского. Тот все еще молчал и никак не отзывался на слова Буркова. Наконец Синицын услышал слова, которых ждал:
— Ладно. Установите наблюдение за фанзой.
— Я сам. Лично! — обрадованно воскликнул Синицын.
Капитан в сомнении покачал головой и обернулся к Буркову, как бы желая сказать: «Одобрять одобряешь, так и делом помоги!» Понял его начальник погранзаставы или сам подумал о том же, но он заявил, что пришлет в помощь опытного пограничника-разведчика. На том разговор и кончился.
Уехал следователь. Вернулся к себе на заставу Бурков. Синицын днем был занят по службе, а вечерами уходил. Один капитан знал куда именно.
Во мраке ночи Синицын поднимался по дороге, проложенной к подножию Черной сопки, потом сворачивал на знакомую тропу и осторожно пробирался к бывшей фанзе корейца. Он лежал в кустах и смотрел на темный, едва различимый силуэт.
Было что-то печальное в этой пустой, одинокой фанзе. К полуночи обычно наползал туман. Тогда Синицын подбирался совсем близко к фанзе, прислушивался, вглядывался, ждал. Чего? Ни одно подозрительное движение, ни один посторонний звук не нарушали ночной тишины.
Так безрезультатно провел он на сопке несколько ночей. Невыспавшийся, продрогший, он возвращался в бухту, окликаемый часовыми, и валился на койку. А в семь был опять на ногах.
Однажды, проходя поздно вечером мимо одной из матросских палаток, Синицын услышал приглушенный разговор.
— Может, тебе померещилось? — спрашивал хрипловатый голос Гаврюшина.
— Я и сам иной раз думаю… Туман ведь какой был! Но раз на посту, обязан стрелять,- отвечал другой голос, в котором Синицын узнал голос Майбороды.
Он понял, что речь идет о тревоге, поднятой часовым в ту несчастливую ночь, после которой погиб Никуленко, и вспомнил, что стрелял в ту ночь именно Майборода.
— Конечное дело, обязан…- Гаврюшин вздохнул.- Был бы теперь лейтенант живой. Ни за что пропал!
Синицын отогнул полог палатки, заглянул в нее. При виде офицера матросы поднялись. Огарок свечи снизу освещал их лица. Лицо Гаврюшина терялось в сумраке, одни глаза светились.
— Зря ты, Гаврюшин, тревожишь себя и его,- сказал Синицын.- Устав караульной службы знаешь? Стало быть, не о чем разговаривать. Спать пора!
Матросы молчали.
Синицыну стало не по себе. Зачем он сделал им выговор? Ведь сам он тоже тревожился, и гораздо больше, чем они; сам он целыми ночами караулит фанзу… И что в том дурного, что они, как и он, думают о гибели Мити?
— Кажется, не первый год служишь,- сказал Синицын, желая смягчить свои слова — Должен понимать: океан, граница!..
Но что знал о границе он сам? Ведь для него это слово лишь теперь начинало обретать свой подлинный смысл.
На следующий день прибыл наконец обещанный Бурковым разведчик. Собой он был неказист и невелик ростом, зато очень подвижен и, видимо, ловок. А глаза у него были светлые-светлые, всегда прищуренные, словно он что-то высматривал, как полагается разведчику. Звали его Тимчук.
Эту ночь они вдвоем с Тимчуком провели возле фанзы. Здесь каждый куст, каждый камень уже были знакомы Синицыну. Накануне он положил два крохотных голыша перед входом в фанзу. Но голыши лежали там, где он их положил. Уловка не дала ничего.
Тимчук устроился так ловко и лежал так тихо, что могло показаться — он исчез, растворился в темноте. Синицын в душе дивился и даже завидовал ему. Впрочем, завидовать было рано. Тимчук тоже ничего подозрительного не обнаружил.
Утром пограничник, знавший все обстоятельства дела и уже успевший сориентироваться на местности, посоветовал осмотреть южный склон Черной сопки. Если кореец бывал здесь, то он приходил с юга, дорогой, которой шел к нему Синицын, и там должны быть его следы.
Предложение было дельное. Синицын согласился. День воскресный, время у него есть, а то, что не спал всю ночь, так ведь и Тимчук не спал.
Однако осуществить это намерение оказалось нелегко. Густые заросли маньчжурского орешника, остролистый таволожник, лимонник, папоротники, переплетенные лозами дикого винограда, покрывали южный склон сопки сплошным покровом, пробиться сквозь который было невозможно. А справа тянулся обрывистый берег океана — там тоже не могло быть пути.
Тогда Синицын высказал предположение, что Пак-Яков (если только это был он) пользовался не длинной, огибающей прибрежные кручи и знакомой морякам тропой, а пробирался прямиком через сопки.
Тимчук подумал, посмотрел на лейтенанта, одобрительно кивнул. Его крепкое, скуластое лицо, казалось, говорило: «А из вас, товарищ лейтенант, пожалуй, вышел бы неплохой пограничник!»
Они свернули, поднялись на ближнюю сопку и огляделись. Здесь Синицын еще не был ни разу. Стараясь не сбиться с нужного направления, Синицын с большим трудом продирался сквозь заросли, отгибая лозы дикого винограда, царапая пальцы о колючие ветки аралий. А Тимчук скользил между ними, как уж.
Вдруг впереди, между зеленью, мелькнуло голубоватое пятно. Это была длинная каменная осыпь, похожая на русло высохшего ручья. Заросли обступали ее со всех сторон так густо и тесно, что, отойдя всего на несколько шагов, осыпь уже невозможно было заметить.
Прыгая с камня на камень, Синицын и Тимчук спустились вдоль осыпи до нижнего ее края. Склон сопки здесь кончался, усеянный лиловыми ирисами, большими желтыми купальницами и огненно-красными «кровохлебками». А в распадке, словно зеленое озеро, колыхалась высокая, в полтора человеческих роста, могучая полынь.
Что-то знакомое вспомнилось Синицыну. Как будто он уже видел все это когда-то… Ну конечно, видел — и эти яркие цветы и зеленое озеро полыни,- видел и был здесь, но только шесть лет назад, мальчишкой!
Он усмехнулся. И сразу лицо его омрачилось. Шесть лет!.. Тогда они были здесь вдвоем. И без Мити он бы погиб…
Ему живо представилась их юная, мальчишеская дружба: ночевки возле костра в тайге, охота на чирков и диких гусей, шторм, захвативший в открытом океане и выбросивший на этот пустынный берег, голод, скитания… Океан! Великий путь мореплавателей! Бухта Туманов… И вот Мити нет…
Новое чувство разгоралось в его душе — чувство, подобное пламени, опаляющему душу. Теперь он другой. Он пришел сюда, чтобы раскрыть тайну гибели друга и отомстить за него!
Синицын провел рукой по лицу, как бы отстраняя воспоминания, и обернулся к пограничнику. Тот пристально смотрел в одну сторону. Проследив за его взглядом, Синицын заметил у берега колышущегося под ветром озера полыни нечто вроде узкой отмели. Там полынь редела, и оттуда доносилось негромкое журчанье воды.