– Они знали, кто я такая, – сказала она. – Иногда я хихикала.
Так неудобно было.
Они знали, кто она такая – это уж точно. Она вся блестела от секса. Даже тараканам, муравьям и мухам хотелось отъебать ее.
В дверь постучали. Внутрь проскользнули двое: поэт и его женщина. Поэт был Морзе Дженкинсом из Вермонта. Его женщину звали Сэди Эверет. У него с собой было четыре бутылки пива.
Он был в сандалиях и старых рваных джинсах; в браслетах с бирюзой; с цепочкой вокруг горла; борода, длинные волосы; оранжевая кофта. Он всё говорил и говорил. И расхаживал по комнате.
С писателями проблема. Если то, что писатель написал, издавалось и расходилось во многих, многих экземплярах, писатель считал себя великим. Если то, что писатель писал, издавалось и продавалось средне, писатель считал себя великим. Если то, что писатель писал, издавалось и расходилось очень слабо, писатель считал себя великим. Если то, что писатель писал, вообще никогда не издавалось, и у него не было денег, чтобы напечатать это самому, то он считал себя истинно великим. Истина, однако, заключалась в том, что величия там было очень мало. Оно было почти несуществующим, невидимым. Но можете быть уверены – у худших писателей больше всего уверенности и меньше всего сомнений в себе. Как бы то ни было, писателей следовало избегать, но это почти невозможно. Они надеялись на какое-то братство, на какое-то бытие вместе. Это не имело ничего общего с писанием и никак не помогало за пишущей машинкой.
– Я спарринговал с Клэем, прежде чем он стал Али, – говорил Морзе. Морзе наносил удары по корпусу и финтил, танцевал. – Он был довольно неплох, но я его обработал.
Морзе боксировал с тенью по всей комнате.
– Посмотрите на мои ноги! – говорил он. – У меня клевые ноги!
– У Хэнка ноги лучше, чем у вас, – сказала Тэмми.
Будучи известным своими ногами, я кивнул.
Морзе сел. Ткнул бутылкой пива в сторону Сэди.
– Она работает медсестрой. Она меня содержит. Но я когда-нибудь своего добьюсь. Они обо мне еще услышат!
Морзе на чтениях никогда бы не понадобился микрофон.
Он взглянул на меня.
– Чинаски, ты один из двух или трех самых лучших поэтов, из еще живущих. У тебя в самом деле всё получается. У тебя крутая строка. Но я тоже тебя догоняю! Давай, я тебе свое говно почитаю. Сэди, подай мои стихи.
– Нет, – сказал я, – подожди! Я не хочу их слушать.
– Почему, чувак? Почему нет?
– Сегодня и так было слишком много поэзии, Морзе. Мне хочется просто прилечь и забыть о ней.
– Ну, ладно… Слушай, ты никогда не отвечаешь на мои письма.
– Я не сноб, Морзе. Но мне приходит 75 писем в месяц. Если б я на них отвечал, то больше ничем бы не занимался.
– Спорим, женщинам ты отвечаешь!
– Смотря какая женщина…
– Ладно, чувак, я не сержусь. Мне по-прежнему твои дела нравятся. Может, я никогда не стану знаменитым, но мне кажется, я им стану, и ты будешь рад, что знаком со мной. Давай, Сэди, пошли…
Я проводил их до двери. Морзе схватил меня за руку. Он не стал ее пожимать, и ни он, ни я толком не взглянули друг на друга.
– Ты хороший, старина, – сказал он.
– Спасибо, Морзе…
И они ушли.
64
На следующее утро Тэмми нашла у себя в сумочке рецепт.
– Мне надо его отоварить, – сказала она. – Посмотри.
Он весь уже измялся, а чернила расплылись.
– В чем тут дело?
– Ну, ты же знаешь моего брата, он залип на колесах.
– Я знаю твоего брата. Он мне должен двадцать баксов.
– Ну вот, он хотел у меня его отобрать. Пытался меня задушить. Я засунула рецепт в рот и проглотила. Вернее, сделала вид, что проглотила.
Он засомневался. Это было в тот раз, когда я тебе позвонила и попросила приехать и вышибить из него все дерьмо. Он свалил. А рецепт по-прежнему у меня во рту был. Я его еще не использовала. Но его можно отоварить тут. Стоит попробовать.
– Ладно.
Мы спустились на лифте на улицу. Жарища стояла выше 100. Я едва шевелился. Тэмми зашагала по тротуару, а я поплелся за ней – ее шкивало с одного края на другой.
– Давай! – говорила она. – Не отставай.
Она сидела на чем-то – похоже, на транках. Как отмороженная.
Подошла к газетному киоску и начала рассматривать журнал. Кажется, «Варьете». Она всё стояла там и стояла. А я стоял с нею рядом. Скучно и бессмысленно. Она просто таращилась на «Варьете».
– Слушай, сестренка, либо покупай эту дрянь, либо шевели поршнями! – То был человек из киоска.
Тэмми зашевелилась.
– Боже мой, Нью-Йорк – кошмарное место! Я просто хотела посмотреть, напечатали что-нибудь про тебя или нет!
Тэмми двинулась дальше, виляя задом, заносясь с одного края тротуара на другой. В Голливуде машины бы причаливали к бровке, черные исполняли увертюры, ей били бы клинья, пели серенады, устраивали овации. Нью-Йорк не таков: он истаскан, изможден и презирает плоть.
Мы зашли в черный район. Они наблюдали, как мы проходим мимо: рыжая девчонка с длинными волосами, обдолбанная, и пожилой парень с сединой в бороде, устало идущий следом. Я кидал на них взгляды – они сидели на своих приступках; у них хорошие лица. Они мне нравились. Мне они нравились больше, чем она.
Я тащился за Тэмми вниз по улице. Потом нам попался мебельный магазин. Перед ним на тротуаре стояло сломанное конторское кресло. Тэмми подошла к нему и остановилась, уставившись. Как загипнотизированная. Не отрываясь, она смотрела на это конторское кресло. Трогала его пальчиком. Проходили минуты.
Потом она на него села.
– Послушай, – сказал я ей, – я пошел в гостиницу. А ты делай, что хочешь.
Тэмми даже головы не подняла. Она возила руками взад и вперед по подлокотникам. Она пребывала в своем собственном мире. Я развернулся и ушел в «Челси».
Я взял немного пива и поехал наверх на лифте. Разделся, принял душ, привалил пару подушек к изголовью кровати и лег, потягивая пиво. Чтения принижали меня. Высасывали душу. Я закончил одно пиво и принялся за другое.
Чтения иногда приносили кусочек жопки. Рок-звезды получали свою долю жопки; боксеры на пути наверх – тоже; великим тореадорам доставались девственницы.
Почему-то только тореадоры хоть немного этого заслуживали.
В дверь постучали. Я встал и на щелочку приоткрыл ее. Там стояла Тэмми. Она толкнула дверь и вошла.
– Я нашла эту грязную жидовскую морду. За рецепт он хотел 12 долларов! А на побережье всего 6. Я ему сказала, что у меня только 6 баксов. Ему насрать. Поганый жид гарлемский! Можно мне пива?
Тэмми взяла пиво и села на окно, свесив одну ногу и высунув одну руку. Другая нога оставалась внутри, а рукой она держалась за поднятую раму окна.
– Я хочу посмотреть Статую Свободы. Я хочу увидеть Кони-Айленд! – заявила она.
Я взял себе новое пиво.
– Ох, как здесь славно! Славно и прохладно.
Тэмми высунулась из окошка, засмотревшись.
Потом заорала.
Рука, которой она держалась за раму, соскользнула. Я видел, как большая часть ее тела исчезла за окном. Потом появилась вновь. Она каким-то образом снова втянула себя внутрь и обалдело уселась на подоконник.
– Это было близко, – сказал я ей. – Хорошее стихотворение получилось бы. Я терял много женщин и по-разному, но это был бы новый способ.
Тэмми подошла к кровати. Растянулась на ней лицом вниз. Я понял, что она обдолбана до сих пор. Затем скатилась с постели и приземлилась прямо на спину. Она не шевелилась. Я подошел, поднял ее и снова положил на кровать.
Схватил за волосы и злобно поцеловал.
– Эй… Что ты делаешь?
Я вспомнил, как она обещала мне кусок жопы. Перекатил ее на живот, задрал платье, стянул трусики. Я влез на нее и всадил, стараясь нащупать пизду. Я всё тыкал и тыкал. Потом вошел внутрь. Я проскальзывал всё глубже и глубже. Я имел ее как надо. Она еле слышно похныкивала. Затем зазвонил телефон. Я вытащил, встал и ответил. То был Гэри Бенсон.
– Я еду с магнитофоном брать интервью для радио.
– Когда?
– Минут через 45.
Я положил трубку и вернулся к Тэмми. Я по-прежнему был тверд.
Схватил ее за волосы, впечатал еще один яростный поцелуй. Глаза у нее были закрыты, рот безжизнен. Я снова оседлал ее. Снаружи они сидели на своих пожарных лестницах. Когда солнце начинало спускаться и появлялась кое-какая тень, они выходили остудиться. Люди Нью-Йорка сидели там, пили пиво, содовую, воду со льдом. Терпели и курили сигареты. Оставаться в живых – уже победа. Они украшали свои пожарные лестницы растениями. Им хватало и того, что есть.
Я устремился прямиком к сердцевине Тэмми. По-собачьи. Собакам лучше всех это известно. Я месил без роздыху. Хорошо, что я вырвался с почтамта.
Я раскачивал и лупил ее тело. Несмотря на колеса, она пыталась что-то сказать.
– Хэнк, – говорила она.
Наконец, я кончил, затем отдохнул на ней. Мы оба истекали потом.
Я скатился, встал, разделся и пошел в душ. Снова я выеб эту рыжую, на 32 года моложе меня. В душе я почувствовал себя превосходно. Я намеревался жить до 80, чтоб ебать 18-летнюю девчонку. Кондиционер не работал, но работал душ. Мне в самом деле было хорошо. Я был готов к интервью для радио.
– Хэнк, – говорила она.
Наконец, я кончил, затем отдохнул на ней. Мы оба истекали потом.
Я скатился, встал, разделся и пошел в душ. Снова я выеб эту рыжую, на 32 года моложе меня. В душе я почувствовал себя превосходно. Я намеревался жить до 80, чтоб ебать 18-летнюю девчонку. Кондиционер не работал, но работал душ. Мне в самом деле было хорошо. Я был готов к интервью для радио.
65
Дома в Лос-Анжелесе у меня сложилась почти неделя мира. Потом зазвонил телефон. Владелец ночного клуба на Манхэттен-Бич, Марти Сиверз. Я уже читал там пару раз. Клуб назывался «Чмок-Хай».
– Чинаски, я хочу, чтобы ты почитал у меня в следующую пятницу.
Сможешь заработать долларов 450.
– Хорошо.
Там играли рок-группы. Публика отличалась от колледжей. Они были такими же несносными, как и я, и мы материли друг друга между стихами. Я их предпочитал.
– Чинаски, – сказал Марти, – ты думаешь, беды с бабами – только у тебя. Давай я тебе расскажу. Та, которая у меня сейчас, умеет как-то обращаться с окнами и жалюзи. Сплю это я, а она возникает в спальне в 3-4 часа утра. Трясет меня. Пугает до усрачки. Стоит и говорит: «Я просто хотела убедиться, что ты спишь один!»
– Батюшки-светы!
– А в другую ночь сижу это я, и тут стучат. Я знаю, что это она.
Открываю дверь – а ее там нет. Одиннадцать вечера, я в одних трусах. Я выпивал, меня это начинает беспокоить. Выбегаю наружу в одних трусах. А на день рождения я надарил ей платьев на 400 долларов. И вот я выбегаю, а все эти платья – вот они, на крыше моей новой машины, и они в огне, они горят! Подбегаю сдернуть их оттуда, а она выскакивает из-за куста и начинает орать. Выглядывают соседи – а я там такой, в одних трусах, обжигаю руки, хватая с крыши платья.
– На одну из моих похоже, – сказал я.
– Ладно, значит, я прикинул, что у нас всё кончено. Сижу тут через две ночи, надо было в клубе тогда подежурить, поэтому я сижу в 3 часа ночи, пьяный, и снова в одних трусах. В дверь стучат. Ее стуком. Открываю, а ее опять нет. Выхожу к машине, а она снова платья в бензине вымочила и подожгла. В тот раз-то кое-что припрятала. Только сейчас они горят уже на капоте. Она откуда-то выскакивает и начинает вопить. Соседи выглядывают. Я там снова в одних трусах, скидываю горящие платья с капота.
– Это здорово, жалко, не со мной случилось.
– Видел бы ты мою новую машину. Там краска волдырями пошла по всему капоту и крыше.
– А сейчас она где?
– Мы снова вместе. Она приехать должна через полчаса. Так можно тебя на чтения записать?
– Конечно.
– Ты покруче рок-групп. Я никогда ничего подобного не видел. Мне бы хотелось тебя сюда заманивать каждую пятницу и субботу по вечерам.
– Ничего не выйдет, Марти. Одну и ту же песню можно крутить снова и снова, а в стихах им хочется чего-то новенького.
Марти рассмеялся и повесил трубку.
66
Я взял с собой Тэмми. Мы приехали чуть-чуть пораньше и зашли в бар через дорогу. Взяли себе столик.
– Только не пей слишком много, Хэнк. Сам знаешь, как ты слова глотаешь и пропускаешь строчки, когда сильно напиваешься.
– Наконец-то, – сказал я, – ты говоришь что-то дельное.
– Ты боишься публики, правда?
– Да, но это не страх сцены вообще. Это страх того, что я стою на сцене, обсос. Им ведь нравится, если я своего говна налопаюсь. Но после этого я могу платить за свет и ездить на бега. Я не собираюсь оправдываться, зачем я это делаю.
– Я себе «Злюку» возьму, – сказала Тэмми.
Я велел девушке принести нам «Злюку» и «Бад».
– Сегодня со мной всё будет в порядке, – сказала она. – Обо мне не беспокойся.
Тэмми выпила «Злюку».
– В этих «Злюках», кажется, совершенно ничего нет. Я еще один возьму.
Мы заказали еще «Злюку» с «Бадом».
– В самом деле, – сказала она, – мне кажется, в эти напитки вообще ничего не кладут. Я лучше еще один выпью.
Тэмми проглотила пять «Злюк» за 40 минут.
Мы постучались в задние двери «Чмок-Хая». Один из здоровенных телохранителей Марти впустил нас. Марти брал себе этих типов с неисправными щитовидками поддерживать закон и порядок, когда вся мелюзга, все волосатые придурки, нюхатели клея, кислотные торчки, простой травяной народ, алкаши – все отверженные, проклятые, скучающие и притворщики – выходили из-под контроля.
Я уже готов был срыгнуть, и я срыгнул. На этот раз я нашел урну и рассупонился. В последний раз я вывалил все прямо под дверь кабинета Марти.
Сейчас тот остался доволен происшедшей переменой.
67
– Хотите чего-нибудь выпить? – спросил Марти.
– Пива, – ответил я.
– А мне «Злюку», – сказала Тэмми.
– Найди ей место и открой кредит, – велел я Марти.
– Ладно. Мы ее устроим. Только стоячие места остались. Пришлось полутора сотням отказать, а до тебя еще полчаса.
– Я хочу представить Чинаски публике, – сказала Тэмми.
– Ты не возражаешь? – спросил Марти.
– Нет.
У них там выступал пацан с гитарой, Динки Саммерс, и толпа его потрошила. Восемь лет назад у Динки вышла золотая пластинка, и с тех пор – ничего.
Марти сел за интерком и набрал номер.
– Слушай, – спросил он, – этот парень – такая же дрянь, как и пот?
Из трубки донесся женский голос:
– Он ужасен.
Марти положил трубку.
– Хотим Чинаски! – орали они.
– Хорошо, – послышался голос Динки, – следующий – Чинаски.
И запел снова. Те были пьяны. Они улюлюкали и свистели. Динки пел дальше. Закончил свое отделение и сошел со сцены. Заранее никогда не скажешь. Бывают дни, когда лучше всего не вылазить из постели и натянуть одеяло на голову.
Постучали. Зашел Динки в своих красно-бело-синих теннисных тапочках, белой майке и коричневой фетровой шляпе. Шляпа сидела набекрень на массе светлых кудряшек. Майка гласила: «Бог есть Любовь».
Динки посмотрел на нас:
– Я действительно был так плох? Я хочу знать. Я в самом деле был так плох?
Никто не ответил.
Динки взглянул на меня.
– Хэнк, я был настолько плох?
– Толпа пьяная. У них карнавал.
– Я хочу знать, я был плох или нет?
– Лучше выпей.
– Я должен найти свою девчонку, – сказал Динки. – Она где-то там одна.
– Слушай, – сказал я, – давай с этим покончим.
– Прекрасно, – ответил Марти, – иди начинай.
– Я его представляю, – сказала Тэмми.
Я вышел с нею вместе. Пока мы подходили к сцене, они нас заметили и начали орать, материться. Со столиков полетели бутылки. Началась потасовка. Парни с почтамта никогда бы этому не поверили.
Тэмми вышла к микрофону.
– Дамы и господа, – сказала она, – Генри Чинаски сегодня не смог…
Повисла тишина.
Затем она добавила:
– Дамы и господа – Генри Чинаски!
Я вышел. Они подняли хай. Я еще ничего не сделал. Я взял микрофон.
– Здрасьте, это Генри Чинаски…
Зал вздрогнул от грохота. Не нужно делать ничего. Они готовы сделать всё за меня. Но тут нужно осторожнее. Как бы пьяны они ни были, они немедленно засекали любой фальшивый жест, любое фальшивое слово. Никогда не следует недооценивать публику. Они заплатили за вход; они заплатили за кир; они намереваются что-то получить, и если им этого не дают, они сгоняют тебя прямиком в океан.
На сцене стоял холодильник. Я открыл дверцу. Внутри лежало, наверное, бутылок 40 пива. Я сунул туда руку, вытащил одну, свернул крышку, хлебнул. Мне нужен был этот глоток.
Тут человек перед самой сценой завопил:
– Эй, Чинаски, а мы за напитки платим!
Парень в форме почтальона сидел в первом ряду.
Я залез в холодильник и вытащил еще одну бутылку. Подошел к нему и отдал пиво. Потом вернулся, залез внутрь и извлек еще несколько. Раздал их народу с первого ряда.
– Эй, а про нас забыл? – Голос откуда-то сзади.
Я взял бутылку и запулил ею в темноту. Затем швырнул еще несколько. Клевая толпа – поймали все до единой. Потом одна выскользнула у меня из руки и взлетела высоко в воздух. Я слышал, как она разбилась. Всё, хватит, решил я. Я уже видел, как подают в суд: раздробленный череп.
Осталось 20 бутылок.
– Так, остальные – мои!
– Вы читать всю ночь будете?
– Я пить всю ночь буду…
Аплодисменты, свист, отрыжка…
– АХ ТЫ ЕБАНЫЙ ГОВНА ШМАТ! – завопил какой-то парень.
– Спасибо, Тетушка Тилли, – ответил я.
Я сел, поправил микрофон и начал первый стих. Стало тихо. Теперь я – на арене наедине с быком. Страшновато. Но я же сам написал эти стихи. Я читал их вслух. Лучше всего начинать с легкого, с издевательского. Я закончил, и стены содрогнулись. Во время аплодисментов четверо или пятеро подрались. Мне должно было повезти. Надо лишь продержаться.
Их нельзя недооценивать, и в жопу их целовать тоже нельзя. Надо достичь какого-то плацдарма посередине.
Я почитал еще стихов, попил пива. Я напивался сильнее. Слова становилось труднее читать. Я пропускал строки, ронял стихи на пол. Потом перестал и просто сидел на сцене и пил.