- Так надо бы их... - начал Андрей.
- Постой... И вместе с ними Ольга. Отпрыгнула в сторону, да все равно на виду. Там тесно, спрятаться некуда. Давно мне казалось, что слышится ее смех, но я казнил себя за это. А тут... Они своей компанией веселились, под музыку танцевали и сколько, не знаю, времени надо мной потешались. Андрей, ну зачем же такое? Лучше бы она в первый день, когда мы с ней в сад пошли и мне ее руку никак отпускать не хотелось, лучше бы тогда она по лицу меня ударила и на этом все кончилось! Она же видела, понимала, что я без нее уже совсем не могу. И вот... Зачем, ну зачем так жестоко? С таким издевательством?
На ветку ближней к ним березки опустилась комочком вертлявая желтая птичка. Быстро схватила какую-то живность, жука или гусеницу, и, трепеща короткими крылышками, пробилась сквозь густую листву к свободному вылету. Андрей сидел в растерянности. Что он понимает в жизни? Что посоветовать он может Мирону? Да Мирон и не ждет никаких советов, он все уже сам решил. А правильно ли решил? Ну посмеялась Ольга вправду очень жестоко, да, может, не сообразила сразу, что так смеяться над человеком нельзя, а теперь и сама себя клянет за это. Надо бы с ней объясниться. Зачем же сразу из дому навсегда уходить? Будто не Ольга зло причинила Мирону, а Мирон перед ней виноват. Он несмело сказал об этом вслух.
- И вообще, одна она, что ли, на свете? - добавил Андрей.
- Не одна, две их, - глухо проговорил Мирон, - в этом и дело. От позора надо мне уйти. И еще уйти от одной Ольги - я тебе не все сказал, Андрей, той Ольги, которая меня целовала и женой моей себя называла. В наш последний с ней вечер в саду. Не я, Андрей, нет, она начала. А губы и сейчас у меня горят. Первый раз я целовался. Ты, Андрей, этого еще не знаешь. А я в тот вечер не только за кувшинками на озеро, я бы на скалу отвесную влез, я бы в пропасть любую прыгнул, хоть и разбиться, только бы еще и еще она меня целовала. Не знаю, какая к другим людям приходит любовь, ко мне такая пришла. И справиться с ней я теперь не могу.
- Так если ты любишь...
- Я Ольгу эту, эту люблю. А ее больше нет. Есть другая Ольга. Которая издевалась над моей любовью. Я от первой должен уйти, тогда и она уйдет вместе со мною. Будет в мыслях моих. До конца жизни. Светлая, чистая. А останусь, пусть даже объяснились мы и женился бы я на второй Ольге, любить я ее, вторую, уже не смогу. Только Ольгин веселый смех с балкона и злую музыку слышать буду. Значит, и видеть ее мне не надо. Первую Ольгу вторая - Маша или Наташа - мне все равно не заменит. Все я обдумал сто раз.
Он встал, стряхнул прилипшие к одежде соринки, прищурясь, посмотрел на солнце, множеством радостных зайчиков разбежавшееся по вершинам сосен и березок, слегка колеблемых теплым ветром. Проговорил совершенно спокойно, растягивая слова:
- Знаешь, Андрей, домой я не пойду. Все вот так, как я тебе рассказал, мне уже не повторить, силы не хватит. И для чего повторять? Утешения мне не надо. А выдумывать неправду?.. Тебя прошу, скажи им: по необходимости Мирон срочно уехал с топографической партией, предупредить не успел. Тут и правда и неправда. Но для них будет легче. А письма писать я буду. Из тайги, если дойдут. Из армии. Попрощаемся? Где мы теперь, Андрейка, с тобой встретимся...
Он притянул его к себе, так постоял немного и, поглаживая ему ладонями плечи, тихонечко оттолкнул.
6
Из тайги от Мирона пришло только одно письмо. Поздней осенью, когда улицы города уже надежно прикрыл хрусткий снежок. На конверте адрес был написан чужой рукой, штемпель совсем неразборчивый. Мирон писал на листке тетрадной бумаги химическим карандашом:
"Здравствуйте, папа и мама, здравствуй, Андрей! Забрались мы в такие дебри, куда и Макар телят не гонял, в знаменитую Ерманчетскую тайгу. По нашим расчетам, километров на триста пятьдесят от железной дороги, а от ближайшего жилья километров на сто семьдесят. Заимка промысловая. Работаем в горах. Множество светлых речек. Орехи кедровые, грибы, ягоды, дичи полно. Ну есть и болота. А вообще красота неописуемая. Не понимаю, почему папа эту тайгу невзлюбил, лучше ее, по-моему, на земле места нету. Одно жаль, скоро мне отсюда придется выезжать на призывной пункт. Начальник наш договорился с кем полагается, что призовут меня здесь, в Ерманчете, в свой город возвращаться не надо. Значит, пока не увидимся. А работа мне очень нравится. Нас четыре плотника, строим из круглых бревен вышки метров по пятьдесят пять высотой. Взберешься на вышку, вся тайга, море зеленое, лежит у тебя под ногами. Птицей свободной полететь чад ней хочется.
Деньги, что здесь я заработал, все переведу, как приеду в Ерманчет, мне они совсем не нужны.
Андрей, передай привет прорабу Федору Ильичу и еще не забудь - большое от меня спасибо. Ну и всем из нашей бригады тоже привет. Всех родных обнимаю. Мирон".
С этим письмом в конверте лежало другое.
"Глубокоуважаемые Арсентий Данилович и Евдокия Антоновна, с глубоким прискорбием сообщаю вам, что ваш сын Мирон Арсентьевич 24 сентября этого года трагически погиб, выполняя с другими плотниками порученную ему работу по сооружению триангуляционного знака. Он сорвался с высоты 47 метров и разбился насмерть. Неожиданный ураганный ветер с дождем и снегом захватил его на наклонно стоящем бревне, которое он не успел закрепить и затем спуститься на промежуточную площадку. Мирон Арсентьевич был душевно открытым, заботливым товарищем и отличным мастером своего дела.
Намерение вывезти его тело в Ерманчет и там похоронить, к горечи нашей, не удалось осуществить из-за глубоких снежных завалов, надолго отрезавших все пути сообщения. С должными почестями мы погребли Мирона Арсентьевича близ знака, места его гибели, это примерно в двухстах семидесяти километрах к северу от Ерманчета.
Вместе с вами печально склоняем головы. Мужайтесь.
Начальник топографической съемочной партии И.Вахромеев.
Заработанные Мироном Арсентьевичем деньги высылаю отдельно почтовым переводом".
Эти письма, вернувшись поздним вечером с работы, Андрей нашел на кухонном столе, рядом с зажженной керосиновой лампой. Он сразу узнал почерк брата, схватил его письмо, отбросив другое, чужое, и радостно крикнул в дверь, ведущую в комнату отца с матерью и отделенную от кухни только ситцевой занавеской:
- Вот это здорово! Мама! Папа! Ну, чего тут пишет Мирон? Давайте вместе почитаем.
В ответ Андрей услышал глухие рыдания матери. Он откинул занавеску. Мать стояла на коленях у кровати, на которой, вытянувшись и странно запрокинув голову, лежал отец. Хриплое дыхание редко и неровно вырывалось из его груди. А на табуретке, придвинутой к изголовью, набросаны были мокрые полотенца, комки ваты, скрутившаяся в трубку клеенка. Душный запах горчицы смешивался с каким-то еще более острым аптечным запахом. На полу блестели осколки от разбитой склянки с лекарством.
Да что же это такое? Письмо от Мирона, которое так долго ждали. Сейчас всем бы сесть к столу, веселиться, читать и перечитывать заветный листок, а сердце отца сдавила тяжкая боль так не вовремя!
- Андрюшенька, сыночек, беги скорее, скорее за доктором. Никак я сама отойти не могла. Мирон-то наш...
Он не дослушал последних слов матери. Он видел: отцу очень худо. Каждая минута, даже секунда сейчас дороги. Только бы успеть. Бежал по темной снежной дороге, оступаясь, скользя на ее неровностях и думая лишь об одном: застать на месте машину скорой помощи. Машину Андрей на месте застал. Но "скорая помощь" уже не застала Арсентия Даниловича в живых. И жизнерадостное письмо Мирона с траурным письмом начальника топографической партии Андрей прочел после того, как закрыли отцу глаза.
Так для Андрея в их дом вошли две смерти одновременно.
- Ну как мы, Андрюшенька, жить с тобой будем теперь? - спросила мать на следующий день после похорон, когда к вечернему чаю за стол сели вдвоем, а третью чашку она по обычаю тоже поставила. - С чего к нам судьба так немилостива?
Он знал, почему судьба к ним так немилостива, знал и как зовут эту судьбу, но разве можно об этом рассказывать матери? Ничего не изменишь, только новые, ненужные страдания ей причинишь. Пока-то привыкнут они к еще большей пустоте в доме, конечно, будет им нелегко. Грустно. Он, Андрей, целый день все-таки на народе, а матери с отцом только и было радости, что ожидать добрых вестей от Мирона, строить планы, как, отслужив в армии, старший сын вернется домой и обзаведется семьей. Теперь для матери все потеряно. Остался один свет в окне - Андрей. В нем и прошлое, и настоящее, и будущее.
- Проживем, мама, - сказал он.
И подумал, что вот теперь он и только он будет ответственным за все решения, какие придется ему принимать. Совет матери, конечно, тоже всегда пригодится, но это лишь совет. И не больше. А выбирать лучший путь из многих неизвестных надо уже самому. Отцовские наставления казались порой и надоедливыми, скучными - мы же сами с усами! - а как хотелось бы сейчас его спросить о многом... Не спросишь. Сам соображай. Из мужчин ты в доме единственный и самый старший, тебе восемнадцать лет. А появится ли в доме другая женщина, кроме матери? Она, когда задавала вопрос "Как будем жить?", видела в нем по-прежнему еще мальчика. Но ведь постепенно она примется строить свои планы и о нем, как строила их о Мироне, и этот вопрос "Как будем жить?" неосознанно уже содержал надежду на то, что он, Андрей, скоро станет юношей, женихом, и тогда...
А он после ухода Мирона, после трудного с ним разговора в лесу уже на жизнь смотрит не прежними глазами. Он хочет о ней знать все. Как это знают старики. Как знал отец.
Но о том, что больше всего в жизни ему непонятно, с отцом он поговорить не успел. Вернее, не посмел. Потому что об этом говорят все. Не задумываясь. По-разному. А смысл один: любовь - роса, пахнет ветерок - и нет ее.
Почему же Мирон не принял этот смысл как оправдание того страшного для него дня? А ведь было у Мирона потом и еще много времени, чтобы хорошенько подумать. Когда в тайге он писал свое письмо, он писал его спокойной, холодной рукой. А об Ольге ни слова и ни намека о том, что сожалеет об уходе из дома. Была ли у него любовь? А не роса вечерне-утренняя...
7
Андрей несколько дней ходил и думал об этом. Вспоминал разговор с отцом и матерью, когда он принялся объяснять, каким образом, не заходя домой, Мирон уехал в тайгу с топографической партией.
- Так у него получилось, - сказал он им тогда. - Ко мне на стройку прибежал Мирон весь в поту. Вербовщик, с которым он договор подписал, уже выезжал. Отстать от него он не мог.
- До тебя добежал, а до дому - времени не хватило, - грустно проговорила мать. - И чем его эти землемеры соблазнили?
- А ночь он где же провел? - спросил отец.
- Taк он же с вечера еще нанялся. По объявлению, - путался Андрей. - А ночь... Готовился в дорогу. Потому что очень спешил вербовщик.
- Ехать в тайгу, а костюмчик новый, выходной, даже не снял, - заметила мать, покачивая головой.
На это труднее всего было ответить. И Андрей промолчал.
- Ничего тут не сходится. - Отец сидел и тер небритую щеку ладонью. Чего ж нам его допрашивать, - глазами показал на Андрея, - когда Мирон не захотел с нами сам разговаривать. Догадаться, конечно, можно. Догадался уже. Только что толку от догадки такой, ежели Мирон уехал от нас все-таки. Потому скажи нам, Андрей, только одно: точно с землемерами уехал Мирон? Или и это ваша с ним выдумка? Спрашиваю, чтобы знать, ждать или вовсе не ждать нам его. На другие ответы тебя не неволю.
И Андрей с жаром подтвердил, что Мирон действительно нанялся плотником в топографическую партию. А сам ждал со страхом, когда же мать начнет свои расспросы.
Мать не спросила. Андрей, внутренне ей благодарный, больше ничего рассказывать не стал. Необходимо было сначала многое проверить ему самому. Он измучился, выкручиваясь из одной лжи в другую. И дал себе зарок отныне говорить лишь правду. Но чтобы говорить правду, нужно знать ее, истинную правду.
Прежде всего ему хотелось понять Мирона. А чтобы понять его, нужно разгадать Ольгу. И понять, что же такое любовь? У всякого она своя, так люди говорят, так утверждают книги, но ведь семейных-то на свете очень много! Неужели только одному Мирону выпала такая злая любовь?
Он стал еще прилежнее ходить в библиотеку. Брал книги на абонементе, а читал их, запрятавшись в самый незаметный уголок в читальном зале. Следил украдкой за Ольгой: как она держит себя, как с посетителями библиотеки разговаривает? Все было как всегда и раньше. Ольга не блистала нарядами, пожалуй, даже чаще всего она надевала то самое простенькое синее платье в белый горошек и с накладными карманами, которое так нравилось Мирону. Темно-каштановые волосы, слегка завитые, были схвачены тонкой бронзовой диадемкой, повальным увлечением всех чаусинских модниц. Иногда она прикалывала брошку - золотой трилистничек со светлым камешком, - явно принадлежавшую матери, а может быть, еще и бабушке. Беседовала с читателями приветливо, стремясь никого без надобности не задерживать у стола, стараясь подобрать для каждого книгу по его вкусу, если тот сам не мог назвать желанного автора. И все улыбалась, тихо улыбалась, иногда только глазами, чуть их прищуривая и слегка к левому плечу наклоняя голову, а чаще открыто и весело поблескивая ровными, немного крупноватыми зубами.
И чем больше вглядывался Андрей в нее, тем невероятнее казался ему рассказ брата. Не могла она, вот такая, ни над кем зло подшучивать, выставлять человека на посмешище! Человека, которого целовала, которому обещала стать его женой.
Почему не захотел поговорить с ней Мирон? А если ему смех и мимолетное появление Ольги на балконе чьею-то чужого дома лишь померещились? Озорные девчонки его раздразнили, а он все их проделки приписал Ольге, которой там не было. С какой бы стати ей причинять ему боль? А вот он неумеренной подозрительностью действительно причинил острую боль и себе, и родным, и любимой девушке. Знает она или не знает, что Мирон с той ночи исчез из города? Может быть, томится она в горьком недоумении и ждет, когда же он снова придет в библиотеку или в городской сад на привычную для прогулок тихую аллейку.
Он написал на листе бумаги: "Вам привет от Мирона", сложил записку вчетверо и послал по цепочке читателей.
Андрей был уверен, что Ольга не знает его в лицо, он к ней ни раньше, ни после ухода Мирона не обращался, садился в читальный зал с книгами, взятыми на абонементе. И все же, когда Ольга стала читать записку, так и замер. Он ведь дал себе слово никогда не лгать, а сейчас все же написал неправду. Что, если Ольга поднимет глаза и, как Вий, прямо в упор взглянет на него? Куда тогда ему деваться? Мелом спасительный круг на полу не обведен.
Ольга прочла записку со своей постоянной лучащейся улыбкой, спокойно сложила листок бумаги и опустила его в кармашек. И тут же, не меняя улыбки, вступила в разговор с подошедшим к ней пожилым рабочим. Потом к ней и еще подходили читатели, она скрывалась среди застекленных полок, стоящих длинными рядами, и выносила оттуда заказанные книги. Как всегда, обстоятельно и доброжелательно вполголоса объясняла их содержание. Держала себя так, точно бы слова привета написал ей сам Мирон и поэтому нет надобности интересоваться, кем эта записка послана.
С этого вечера у Андрея все больше стало крепнуть убеждение, что Мирон поступил несправедливо и опрометчиво. Отказаться от такой девушки из-за какого-то пустяка! Он готов был сам объясниться с нею и попросить от имени брата прощения, только одно непонятное обстоятельство пока удерживало его: почему Ольга не разыскивает Мирона, ни у кого не справляется о нем? Она же не знает, где Мирон живет и где работает.
"Ох и верно мать говорит: чужая душа - потемки", - подумал Андрей.
Он попробовал, не называя подлинных имен, всю эту историю, как случившуюся где-то и с кем-то, ему переданную, рассказать молодым ребятам, вместе с ним работавшим на стройке. Никто его рассказа не принял всерьез, сочли за неумело им самим придуманный анекдот и тут же под общий хохот стали приправлять такими подробностями, от которых у Андрея загорелись уши.
Тогда он в конце дня как бы случайно подловил прораба Федора Ильича, приметил, что тот часто хватается за спину, горбится, и вызвался проводить его домой, помочь поднести тяжелую сумку с картошкой.
Федор Ильич, хотя временами бывал и вспыльчив и горяч, но у молодежи пользовался доверием, как много повидавший на своем веку человек, и человек с чутким, отзывчивым сердцем. Он повоевал и на галицийском фронте, и потом, в гражданскую войну, прошел с боями через всю Сибирь до Байкала. К переменам погоды жаловался: болят на плече и спине рубцы от сабельных ран. Знали, что Федор Ильич многосемейный, женат в третий раз, а почему так, неохоч был рассказывать.
Они шли неторопливо, Федор Ильич просил Андрея сбавить шаг - хватался за поясницу, - и вели разговор о чем придется. О дровишках к зиме: хорошо бы достать горбыля или необрезной рейки на лесопильном заводе. О щедром урожае орехов в тайге: вот бы съездить артельно туда на недельку. О железной дороге, которую вроде бы собираются проводить вблизи их города, ну тогда такие дела пойдут. О судебном процессе над бухгалтером районной конторы "Утильсырье", растратчиком фантастически крупных сумм...
- А ведь контролер государственный, - с укором сказал Федор Ильич, каждую копеечку, как она расходуется, проверять бы должен. Этот же греб себе в карман, фальшивые накладные на тысячи рублей выписывал. А где они, тысячи эти? Обогатился чем? Тюремной камерой лет на десять. - И вздохнул тяжело: А все бабы. Бабы до тюрьмы довели.
- Дядя Федор (прораб любил, когда на работе кто помоложе так его называли), а почему - бабы?
Он посмотрел на Андрея. Румян, круглощек, даже слабый пушок на верхней губе у него еще не пробивается.
- Объясняй тебе, не поймешь. Рано еще. Хотя эвон какой уже длинной жердью вымахал! Словами рассказать все можно, а чтобы понять перечувствовать надо. Знаю я этого бухгалтера - Мурычев, - вместе - Колчака колошматили. Отважный, смелый боец, товарищ надежный. А женился плохо. Вот тебе и все. И пропал теперь человек.
- К подлогам жена его подбивала? По жадности?
- Так и знал я! Другая мысль тебе и прийти не может. По опыту житейскому твоему.
- А какая другая мысль прийти должна бы?